Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова
Mы с Якимом Давидовом были приятели, я восхищался его умением решать уравнения, его восхищала моя способность математически выражать связи между отдельными физическими явлениями. Но духовной близости между нами не было, я даже был уверен, что в нас живет взаимная ненависть, хотя мы и не причиняли один другому зла и не завидовали успехам друг друга. Количество ненависти, накал, накапливавшиеся наших душах, видимо, было прямо пропорционально нашим дружеским отношениям: чем дальше мы дружили, тем больше росла наша взаимная неприязнь.
– Айда со мной на каток, – сказал я, ошеломленный этой неожиданной встречей, – другое мне не пришло в голову.
– Ха-ха! – презрительно засмеялся Яким. – Неужели ты допускаешь, что я способен на такие глупости?
Я промолчал. Я знал, что он презирает спорт и спортивные развлечения.
– На какой каток ты идешь? – спросил Яким в свою очередь. Он вдруг заинтересовался катком, и я взглянул на него с изумлением.
– На „Ариану”. А что?
– Вот видишь! – он укоризненно поднял указательный палец. – Ты мой друг, и я не могу равнодушно видеть, как ты делаешь две глупости сразу. Во-первых, теряешь попусту время; во-вторых, – он повысил голос – идешь туда, где околачивается не кто-нибудь, а сынки и дочки недобитых буржуев!
– Вот как? – вспылил я. История с отцом выбила меня из колеи, и я не мог реагировать спокойно. – Какие еще недобитые буржуи тебе снятся? – Кипя негодованием, я с трудом перевел дух и продолжал: – Ты-то откуда знаешь, кто околачивается на катке „Ариана”?
Он немного помолчал, словно хотел вволю насладиться моей вспышкой гнева, потом ни к селу, ни к городу кивнул головой на мой шарф и сказал:
– Этот красный шарф совсем не идет к серому пальто, сними его. Непременно!
Тут я опять взорвался. После бесонной ночи мне трудно было владеть собой.
– Тебе-то какое дело?! – возмутился я. С тех пор как я себя помню, я впервые разговаривал с ним таким тоном. – Мне не нужны советы выскочек! – Зная, что слово „выскочка” очень задевало его, я сделал на нем ударение. Ого! Значит, мне тоже пальца в рот не клади. Браво! Я повернулся и побежал вниз по ступенькам.
Он догнал меня на тротуаре и, примирительно взяв под руку, сказал:
– Ну что ты злишься? И зачем так распускать нервы? Разве я тебе не друг? Я сделал замечание ради твоего же добра!
– Не нуждаюсь в твоих замечаниях! – я вырвал руку. – Нисколько не нуждаюсь, понятно?
– Ты не прав, Йо!
В приливе добрых чувств он иногда называл меня Йо, а я называл его Як. Эти ласковые клички мы придумали давно, еще в детстве.
– … и насчет „Арианы” ты не прав! – продолжал он. – Раз такие особы, как Виолетта, ходят туда, ясно, какого сорта публика собирается там.
Виолетта была наша одноклассница, дочь известного врача-рентгенолога. Когда он назвал это имя, на меня пахнуло горячей волной, как из пышушей жаром печи, хотя в лицо дул холодный ветер, залепляя глаза снегом.
– Далась тебе эта Виолетта! – крикнул я ему в ухо. Крикнул громко, – не потому, что он мог не расслышать, а чтобы перебороть смущение. – Чем она виновата, что ее отец был раньше богат? По-моему, тебе очень даже хорошо известно, что он не был фашистом.
– Знаю, знаю, что ты влюблен в эту кисейную барышню! – сказал Яким и вдруг остановился.
Я весь похолодел. Таких недобрых интонаций в его голосе мне не приходилось слышать. Я посмотрел в его глаза и отшатнулся: злые собаки, выскочив из зеленоватых языков адского пламени, готовы были вцепиться в горло и душить до смерти.
– Как тебе не совестно! – бросил я ему в лицо. – Ты ведь тоже был влюблен в Виолетту, но она не обращала на тебя внимания. Ты и теперь не равнодушен к ней, но она по-прежнему тебя не замечает, и потому ты обливаешь ее грязью!
Не знаю, может, я переборщил. Я плохо спал ночь, к тому же отцовские неприятности жгли душу.
– Йо, – сказал Яким и помолчал. – Эти слова не делают тебе чести. Но давай забудем о них… А теперь выслушай меня! Понимашеь, я не хочу, чтобы ты портил себе репутацию из-за этой особы. Мы с тобой дружим, и все это знают, я не желаю, чтобы и на меня упала тень!
– Ишь ты! – сказал я и засмеялся громко, хотя мне было вовсе не до смеха. – Кто тебе мешает держаться в стороне?
Пока мы с ним обменивались любезностями, снег все сыпал и сыпал, и мы стали похожи на мельников старых времен, каких отец любил рисовать на своих картинах.
– Нет, ты не стоишь внимания! – сказал Яким Давидов, презрительно скривив губы. Он снял шляпу, отряхнул ее от снега и опять надел на голову, надел чуть набекрень, а это означало, что он принял какое-то категорическое решение. – Я прекрасно обойдусь и без тебя! – сказал он, глядя куда-то в сторону, хотя там не видно было ничего особенного: изредка мелькали силуэты спешащих куда-то прохожих, стремительно неслись мириады снежинок – и все.
Так мы и расстались. Стоя на заснеженном тротуаре и глядя ему вслед, я чувствовал, что в душе моей закипает злость, и думал о том, что было бы хорошо больше никогда не встречать на своем пути этого человека. Но белое утро вскоре настроило меня на другие, отрадные мысли…
Красота и дружба с Якимом Давидовым были несовместимы, этот вывод давно созревал в моей голове, но ссора с ним почему-то меня не очень обрадовала. Я зашагал дальше по улице Шейново, и хотя ветер, оставив в покое мое лицо, дул мне в спину, идти было не легче. В конце концов мой дружок заслуживал хорошего пинка, и потому я не церемонился – мне осточертели его злые собаки. Да, основания порвать с ним были веские, но что-то во мне протестовало, какой-то голос твердил, что злых собак везде хватает,- напоследок их развелось видимо-невидимо – стоит повнимательней вглядется в глаза того или иного приятеля, как ты увидишь: злющие собаки тут как тут. Разве Димитриев не выдавал себя за друга моего отца? Выдавал и еще как, но это не помешало ему укусить отца, когда подвернулся удобный случай. Конечно, бывают и хорошие собаки, благородные, особенно из породистых, но псы в глазах Якима были полукровки, и потому вероломству их не было границ. Я убеждал себя, что уже из-за одного этого стоило порвать с ним, я одобрительно похлопывал себя по плечу за то, что наконец-то решился на такой подвиг, но не находил сил воскликнуть „браво”. В душе не было энтузиазма.
Чем ближе я подходил к Орлиному мосту и пруду, на котором находился каток, тем громче гремели репродукторы „Арианы”. В воздухе реяли кринолины старинных венских вальсов, хотя с неба падал густой снег. До прихода Виолетты оставалось около получаса, на этот раз я поторопился. Я сказал себе, что это из-за снега: когда идет снег, трудно рассчитывать время ходьбы. Войдя в павильон, стоявший у входа в парк, я заказал чашку кофе. Я любил бывать в этом кафе, в будние утра здесь было пустынно – разве изредка заглянет какая-нибудь парочка, – приятно пахло кофе, было тепло и тихо. А может, это кафе нравилось мне не столько из-за тишины, сколько из-за неописуемо блаженных минут, предшествовавших свиданию. Я думал о разных разностях, и даже улыбался, наперекор суждениям незадачливых литераторов, которые утверждают, будто у математиков отсутствует воображение. Каких только глупостей не сочиняют о математиках! Одним словом, в этом тихом и удобном заведении мне было очень хорошо.
В ту секунду, когда Виолетта проходила мимо широкого окна, я случайно поднял глаза и увидел ее. Снегопад почти прекратился, изредка в воздухе мелькала какая-нибудь запоздалая снежинка, белое утро стало еще белее, и голубая шапочка Виолетты как бы плыла в море матового света. Выждав несколько длинных, невыносимо тягостных минут, я выбежал наружу.
Взяв коньки напрокат, сдал пальто, а шарф оставил, он придавал мне спортивный вид. Как бы то ни было, когда я вышел на лед и огляделся по сторонам, то не без смущения обнаружил, что я чуть ли не единственный неспортивный экземпляр на весь каток. Вокруг все кружилось, мелькало, все были разодеты, как на праздник – удивительный зимний праздник, – и это было так прекрасно, что смущение мое вмиг испарилось и в душе затрепетала неожиданная, самая настоящая радость. Над катком неслись звуки вальса, молодые люди танцевали, они носились по льду так, словно за плечами у них были крылья. Пестрые свитера, юбки, шапочки – все это мелькало, образуя головокружительное многоцветное зрелище. Я расставил руки, расправил плечи и тоже окунулся в веселый водоворот.
Виолетту я нашел на северной половине пруда. Она каталась легко, искусно выписывала окружности, начертив параболу, тут же превращала ее в размашистый эллипс. На ней был белый пуловер, надо лбом, выбиваясь из-под голубой шапочки, трепетал короткий локон, точно крыло синички.
Некоторое время я любовался Виолеттой издалека, потом ее масса, несмотря на все изящество и деликатность объема, самым бесцеремонным образом преодолела квадрат расстояния между нами, и моя рука в одну секунду была неудержимо привлечена ее тонкой талией. Математика окружает нас повсюду в этом мире, и если в данном случае вступил в действие закон Ньютона, то причину следует искать в его абсолютной универсальности относительно предметов материального мира. А поскольку мы с Виолеттой были всего лишь крохотными частицами материи, то нам нельзя было ему не подчиниться!
