Ингмар Бергман - Благие намерения
Альма. Наверное, надо написать расписку?
Бленда. Хенрик, будь добр, вернись на минутку к тетушкам. Мне нужно поговорить с твоей матерью наедине.
Хенрик, поклонившись, направляется к двери с противным чувством, что, кажется, что-то не так. Когда он выходит из комнаты, Альму просят присесть. Бленда начинает листать телефонный каталог.
Бленда. Как ни странно, но здесь у нас в конторе имеется каталог Уппсалы. Я собираюсь позвонить профессору Сюнделиусу и от имени семьи поблагодарить его за сердечное участие в судьбе нашего многообещающего отпрыска. Ага, вот и номер: 15 43.
Она поднимает трубку и с улыбкой смотрит на посеревшую Альму. Ее широко раскрытые голубые глаза заволокло слезами. Бленда медленно кладет трубку на рычаг.
Бленда. Позвоню в другой день. Невежливо беспокоить такого выдающегося человека после восьми вечера.
Сев напротив Альмы, Бленда глядит на нее взглядом, в котором сквозит нечто, что можно было бы назвать нежной иронией.
Бленда. Вы, конечно, понимаете, что мы с сестрами горды помочь Хенрику добиться столь блестящего будущего?
Она легонько похлопывает Альму по ее круглому колену и круглой щеке, по которой как раз сползает слеза. Альма бормочет что-то о благодарности.
Бленда. Не благодарите. Я делаю это только потому, что ваш мальчик такой замечательно одаренный. Или, может быть, просто так? Из-за вашей любви к сыну? Не знаю. Пойдемте присоединимся к остальным? По-моему, этот вечер надо отпраздновать шампанским! Идемте, Альма! Не плачьте. Мне не было так весело с тех самых пор, как наш брат проиграл дело о наследстве.
Начальник транспортных перевозок построил в дни своего могущества Дачу вблизи реки, озер и низких голубых гор. Ежегодно в середине июня семейство перебирается туда — грандиозное мероприятие, руководимое опытными стратегами. Снимают шторы, ковры пересыпают средством от моли и, переложив газетами, сворачивают в рулоны, мебель покрывают пожелтевшими, как привидения, простынями, хрустальные люстры укутывают в тарлатан, загружают товарный вагон необходимыми вещами — от личной кровати и личных подушек Юхана Окерблюма до кукольных шкафчиков младших девочек и несравненных форм для выпечки фрёкен Сири, кистей фру Марты и романов Анны.
Начало июля, на людей и на зеркала вод опустились тихая сонливость и марево жары. Лениво катится крокетный шар. Кто-то играет на рояле — сентиментальный романс Гаде. Фрёкен Лисен дремлет на скамейке, не заботясь о том, что клубок упал на траву. Фру Карин, владычица дома, сидит на верхней веранде, размякшая, в белом платье и широкополой шляпе, затеняющей глаза. Она пишет письмо, которое так и остается неоконченным. Ее серо-голубой взгляд теряется в светлой дали над горными грядами. Начальник транспортных перевозок забылся сном в гамаке, очки сдвинуты на лоб, на животе — книга. На кухне же все-таки идет определенная, хоть и ограниченная деятельность.
Фрёкен Сири и Анна чистят клубнику. Работа, безусловно, нелегкая, и скорость приличная. Настроение — доверительно-разговорчивое: реплики перемежаются паузами. На желтых лентах липучек жужжат мухи, на подоконнике полусонно мурлычет жирный кот.
Фрёкен Сири. ...да, я пришла сюда, когда вы родились. Меня взяли помогать Ставе, но она уже совсем была без сил, так что мне пришлось с самого начала брать все на себя. Она по большей части лежала в кровати и командовала. Никто не знал, насколько она больна, и должна вам сказать, все жутко злились. И вдруг однажды утром ее нашли мертвой. Я уже тогда много чего умела, хотя мне было всего двадцать. Но, ясное дело, работы хоть отбавляй. Да и фру Окерблюм ненамного старше была. А пасынки не приведи Господи до чего горячие. И начальник транспортных перевозок не слишком-то помогал их воспитывать. Больно был занят своими железнодорожными мостами. А Рикен и Руна — добрые девушки, но глупые, как курицы. Да, пришлось фру Окерблюм да мне отвечать за все да расхлебывать кашу. И нам это удалось, хотя фру опять забеременела — и должна сказать, болела тогда сильно, — вот я ей и говорю: не надрывайтесь так, фру Окерблюм, отдыхайте побольше, а я буду везти воз, только скажите, чего и как. Так я и сделала. А потом фру поправилась, снова повеселела, но все так и осталось, прежний порядок. У нас с фру бывают разные мнения, но мы обе воюем против разгильдяйства, грязи и беспорядка. Мы не терпим беспорядка ни в чем, если вы понимаете, о чем я. (Пауза.) Да, вот как, значит, было дело, вот как оно есть.
Анна. А вы, фрёкен Сири, были когда-нибудь влюблены?
Фрёкен Сири. Еще бы, был тут попервоначалу один, пытался задрать мне юбки. Но все как-то уж больно быстро произошло, я и узнать не успела, какие у него были намерения.
В кухне появляется Эрнст, он дергает сестру за косу, целует фрёкен Сири в затылок и спрашивает, есть ли апельсиновый сок, после чего садится за стол и с жадностью начинает пожирать очищенные ягоды. Фрёкен Сири обслуживает молодого человека. Она даже отламывает кусочек льда от постоянно капающей глыбы в леднике, ставит на стол стакан с соком и тарелку с изюмным печеньем. Эрнст, зевая, говорит, что поедет на велосипеде к Йиммену. А Анна не хочет присоединиться? «В такую-то жару!» — вскрикивает Анна, потому что Эрнст, улучив момент, щекочет ее. «Пошли, лентяйка, искупаемся! Только надо сказать маме, что мы уходим».
Они подходят к лестнице, ведущей на второй этаж. Эрнст кричит: «Мама!» Карин Окерблюм, пробудившись от своих грез над недописанным письмом, выходит на лестницу и строго спрашивает, почему Эрнст поднимает такой шум, — «папу разбудишь». — «Мы едем на Йиммен купаться, поедешь с нами?» — «А Анна? — спросила фрёкен Сири. — Не надо ли что-нибудь сделать на кухне?» — «Сейчас ничего, — отвечает Анна. — Кстати, девчонки могли бы помогать побольше. А они спрятались в домике для игр и читают «Тайных любовников графини Полетт». Любовников во множественном числе, заметьте». — «Вот как, — смиренно отзывается фру Карин, — ну, это не моя забота, пусть этим Марта занимается», — «Так мы пойдем», — говорит Эрнст и, взлетев по ступенькам, обнимает мать. «Спасибо, очень мило, — говорит Карин Окерблюм, дергая сына за волосы. — Тебе надо постричься, ты неприлично оброс».
И вот они катят на своих блестящих велосипедах. Сперва несколько километров по большаку, а потом перпендикулярно через лес. Извилистая песчаная лесная тропа вьется вдоль речки Йимон, мелкой, каменистой, но бурной даже в самые жаркие летние месяцы.
Йиммен — вытянутое в длину родниковое озеро, окруженное со всех сторон лесом. Вода ледяная и прозрачная, берега каменистые, отлого обрывающиеся во внезапную бездну.
Оставив велосипеды у мельницы с переломанным хребтом, брат с сестрой двинулись по протоптанной коровами среди прибрежной ольхи и берез с потемневшими стволами тропинке к месту, где они обычно купаются, — узкой песчаной полоске берега, затененной пышной листвой.
Искупавшись, они лакомятся разломанной пополам подтаявшей плиткой шоколада. Несколько полусонных мух составляют им компанию, а так вокруг стоит тишина, небо безоблачно, но душно, как будто на горизонте собирается гроза, желанная, но пугающая. Эрнст делает стойку на руках, он неплохой гимнаст. Анна в рубашке и нижней юбке лежит на спине. Щурясь на листву, она вытягивает руку и указательным пальцем рисует на белом небесном своде контуры ветвей.
Анна. У тебя есть идеалы?
Эрнст. Что-что?
Анна. Идеалы!
Эрнст. Ну и вопрос.
Анна. Возможно. И все-таки я его задаю и хочу услышать ответ.
Эрнст. Идеалы. Разумеется: иметь деньги. Не работать. Страстные любовницы. Хорошая погода. Крепкое здоровье. Бессмертие — я хочу быть бессмертным, не желаю умирать. Если я обрету бессмертие в значении известности, я не против. Хочу, чтобы тем, кого я люблю, было так же хорошо, как мне. Не хочу никого ненавидеть. Не хочу жениться, никогда. Но хочу иметь много детей. Так что у м е н я идеалы, пожалуй, есть.
Анна. Ты ничего не воспринимаешь всерьез?
Эрнст. Да, малышка Анна, я ничего не воспринимаю всерьез. А разве я могу иначе, видя, как ведет себя мир. У меня сильная потребность сохранить ясность ума. Посему я не утруждаю себя размышлениями. Начни я размышлять, «чокнусь», как выражается Люсидор.
Анна. У нас в медицинском училище преподают довольно много теоретических предметов. В основном, скучища, но иногда бывает настолько увлекательно и захватывающе, что...
Эрнст. ...ты обладаешь способностью к состраданию, а я нет. В этом отношении я похож на мать.
Анна. Так вот, однажды у нас вела занятие женщина-врач, профессор- педиатр. Она просто начала рассказывать, приводя примеры из своей практики. Главным образом, о детях, больных раком. Она описывала такие страшные страдания, что мы едва сдерживались, чтобы не разреветься, слушая все эти ужасы. Дети, испытывающие невероятные муки. Маленькие дети, понимаешь, Эрнст, которые ничего не сознают и видят лишь рядом беспомощных взрослых. Измученные, плачущие, мужественные, молчаливые стоические дети. А потом они умирают, спасения нет. Порой резаные-перерезаные до неузнаваемости. Профессорша рассказывала совершенно спокойно. Но в каждом слове звучало сострадание. Понимаешь, Эрнст?
