Женя Павловская - Обще-житие (сборник)
— Дед Андрюша, скульптор. Гений. Пьет как конь, — шепнула Жанке подошедшая к ней прикурить девица из темноволосеньких. — А ты кто? Раньше здесь тебя не видела. Натурщица?
— Я театроведка… будущая… Жанна.
— А я искусствоведка… будущая… Женя.
— Ну что ж, выпьем за наше смутное будущее!
Бородатый расслабленный юноша в обвисшем до колен свитере, пошатываясь, подбрел к Жанне: «Мы с Мориской Вламинком братья по колориту. А Дали Сальвадорка — вахлак! Климка тоже вахлак. Вероника Васильевна — сволочь вислозадая. Однако в деле сечет. А я — подлец. Ты со мной не спорь, слышишь? Ты лучше на Захаркину стронциевую посмотри — горит! И не спорь!»
Жанка засмеялась, спорить не стала и почувствовала себя легко. Ей случалось бывать в поющих, целующихся и обнимающихся околотеатральных компаниях, где все скованы, как колодники, любовью-завистью. Но здесь было по-другому. Искренней, проще, грубее. Втягивала острый, отдающий кинзой и прогорклой олифой, запах краски, лака, подвала, старого дерева.
На стенах, на мольбертах картины. Гляди — в центре дрожит, рдеет алое, размывающееся по рваным краям, слабеющее, побеждаемое наплывами флегматичной сини, зелени ядовитой с сумрачным дымным натеком, но где-то к краю это красное пробивается, исчезает, снова кружит среди бархатно-серых дымов и возрождается торжествующим, огненным, открытым, как высокое, ликующее «А-а-а!». На другой стоят в странном оцепенении то ли дома, то ли деревья плотной охры и дьявольски красивые изумрудные молнии, а может нервы, пронизывают и соединяют это мрачное недвижное бытие охряных столбов. Молнии эти были тоже похожи на деревья, только кроной вниз. Жанка, фантазерка, подумала, что, наверное, это души земных деревьев, покрытых охрой-корой до глухоты. Вросли в землю и не ощущают небесного прикосновения своих тонких древесных душ, может даже и не знают о них ничего… как и она. Стало жалко себя, и резко озлилась на рассказ разбитного Костика про свежий развод и новый роман немолодой актрисы с погаными намеками на якобы прошлые отношения с ней самого Костика.
Вдруг откуда-то сбоку возник небольшого роста, суховатый. Посмеиваясь, протянул ей бокал вина. Почему ей? А потому что май, потому что она заранее знала, что это будет, потому что она сегодня такая легкая и сильная, потому что огнем светит ее алая блузка, потому что эти картины — его. И хоровод гостей закручен вокруг него, и воздух светлеет и густеет вокруг его темноватого, чисто выбритого лица, и имя его просто Захаров. Когда он выходил, пространство опустев ало и скучнело и не хотелось хохотать, откидывая особым, подсмотренным у Алины-манекенщицы, манером черно-шелковые волосы. Жанка выпила вина и осталась у Захарова и его картин. Колени у нее были белые и круглые, абстракционист Захаров нарисовал на них незабудки. Простые, наивные, с узенькими листочками и желтой, чуть тронутой кровавым краплаком, середкой.
Без документального подтверждения
У спекулянтки, каждую вторую пятницу приходившей с джинсовой торбой в канцелярию факультета, я купила три мотка французской крученой шерсти. Нежнейшей на ощупь, цвета голубиного крыла с сиреневым отливом. Мотки были поперек талии схвачены широкой глянцево-черной бумажной лентой с золотыми буквами. В какой-то момент возникло желание хранить их просто так, не трогать — мотки сами по себе были роскошной вещью. Но свойственный мне ползучий прагматизм легко победил эстетский порыв. Решила связать шапочку и шарфик, но это должны были быть выдающиеся по артистизму исполнения шапочка и шарфик. Требовался профессионал.
Я знала, где искать. Был в застойном Ленинграде научно-исследовательский институт по имени ИВАН — Институт Востоковедения Академии Наук — там иванычи ведали тонкое дело Востока, ни разу не побывав восточнее Гагр. В ИВАНе работала роскошная женщина Елена, специалист по далекой Индии чудес и большая модница. Она попала в мою, не близкую к проблемам Востока, жизнь через третьи руки, и мы нечасто, но весело кофейничали при полном отсутствии общих интересов. К ней домой на Петроградскую сторону я и отправилась за советом, прихватив моточки шерсти. Лена в поддельном японском кимоно, с лицом, покрытым, как пирожное, жирным кремом, валялась на тахте с сигаретой в руке, пепельницей на животе, и телефоном, зажатым между левым плечом и ухом. Между затяжками она издавала в телефон невнятные звуки — что-то среднее между «мн» и «нм». Кивнула мне, скосила глаза на телефон, скроила брезгливую гримасу и обозначила в трубку немой плевок. Сигаретой указала на бар, вычертив в воздухе огоньком вопросительный знак. Баром служила застекленная тумбочка, проросшая стальным стеблем торшера. Без бара интеллигентной и знающей себе цену женщине было никак нельзя — разуважают плебейку. Там, удваиваясь в зеркальной стенке, стояли три бутылки венгерского сухого, полбутылки вермута и одноногая команда из шести чешских фужеров. «О, вы просто прелесть, Олег Андреевич, — стонала в трубку Елена, — да-да, спасибо, я подумаю. Нет-нет, на этой неделе я чудовищно занята. Конечно помню, я всегда все помню…» Я понимающе кивнула Лене и перешла на самообслуживание: вытащила два бокала, разлила сухое, включила кофеварку. Бухнув трубку, Лена показала ей кукиш.
— Партайгеноссе наш. Засвербило ему в причинном месте, кобелине плешивой. Послать его куда заслужил, сама понимаешь, нельзя. Аккуратно, по частям отцеплять надо. Хоть увольняйся. Спасибо, что пришла — запьем разговорчик, а то мутит.
Обсудив с должной ядовитостью партийного члена, кобелину Олега Андреевича, и повесть в «Октябре», где жаждущий любви и от народа, и от начальства автор проворно делал книксен на обе стороны, мы перешли к делу. Я вытащила из сумки мотки шерсти — они лежали там прижавшись, как серые кутята.
— Ленок, кто не испортит? Надо, чтобы было хорошо. Я-то не капризная, но материал, сама видишь, породистый.
— Трудно сказать. Разве что Санька. Вяжет классно и на спицах и на машине. Со вкусом тоже в порядке. Мое платье черное видела? — Санькина работа. Дина, ты ее не знаешь и не надо, вся завистью изошла. Только…
— А где она живет? Далеко?
— Кто живет? Дина?
— Ну Санька эта твоя.
— Не моя, а мой. В общем, не мой, конечно. Но мужского рода.
— Вяжет?! Мужик?!
— В некотором смысле…
— Вяжет — в некотором смысле?
— Нет, мужик в некотором смысле… Я тебя с ним познакомлю. Мне все равно к нему надо. Но в случае чего — не обижайся. Если человек ему не покажется, то заказ не возьмет. Откажет. Но, конечно, не грубо, что ты. Деликатно даст понять.
— Гомосексуалист он, что ли?
— Загадка века. С мужиками не замечали. А подружек из ИВАНа у него косая дюжина, всех обвязывает. Но в высшей степени без интима. Если что — на другой день бы все знали. В нашей конторе знают даже и то, чего нет. Хоть увольняйся.
— Заинтриговала. Веди! Пусть даже откажет, наплевать — переживу уж как-нибудь. Лен, ты не поверишь, я ведь никогда с голубым не общалась. Ну прости, глупое бабское любопытство.
— Я тебе и не говорила, что он такой. Боже упаси, сажают ведь их за это дело, сама знаешь. Не приведи Господь. Может, импотент просто — эти всегда очень славные. Мы вместе на восточном учились. Только у меня — индийский, а у него — арабский, черт ногу сломит какой трудный. Санька звездой курса был. Талант сумасшедший, аж зависть берет. Иврит даже прилично знает, а уж французский, английский, немецкий — и говорить нечего.
— Так кого же дьявола, извини, он вяжет?
— Кушать хочется, дорогая, вот и вяжет. Тут своя, знаешь, непростая история. На нашем долбаном восточном распределения на работу нет. Иди, голубушка, куда захочешь, люби кого замыслишь. Ну и, естественно, как забрезжит на горизонте диплом — бардак зажигает огни. Кто в консульстве себя со всеми потрохами по дешевке предлагает, кто возле таможни вьется. По редакциям рыщут… Где угодно, чего изволите, в любой позе, всегда готовы! Не в школу же идти английский недорослям вдалбливать. Хоть и это случалось… Как насчет еще кофеечку? Ну вот, а гордости курса, отличнику Александру Светецкому, Саньке нашему, прямо в белы рученьки — бух! — распределение. На радио. Брехать на загранку. Арабов на их мове против Израиля подбадривать. За приличные, кстати, деньги. Под крылышко КГБ… Сам-то он откуда-то из западных провинций, из ихнего Мухосранска, вроде бы на границе Белоруссии и Литвы. А тут ему и прописку ленинградскую, всякие спецподачки. Другой бы от восторга неделю в судорогах бился. Куча таких. А Санька, как узнал про такую везуху, тихо свалил.
— Да-а… Понимаю. Свалить — это, конечно, выход. Вопрос — куда и как?
«Кто о чем, а вшивый о бане», — задолго до Фрейда указали народные психоаналитики. Идея сваливания как выхода уже полгода стучала в мое сердце, хоть и находилась пока в стадии молочно-восковой спелости. Посевная семидесятых дала всходы.
