АНДРЕ ЛАНЖЕВЕН - Цепь в парке
А тетя Мария все говорила и говорила, но он ее не слушал. И даже не знал, к нему ли она обращается. Наконец, чтобы она раз и навсегда отвязалась от него, он сказал:
— Зачем ты за мной следила? Раз ты отправила меня гулять, значит, не хотела меня видеть.
— К тому же еще и наглец! Брат был шпана, и этот не лучше. Одного корня.
— Тетя Мария очень больна, — вмешивается дядя, вытирая рот и глядя в окно. — Надо быть с ней поласковее.
Наконец и тетя Роза уселась обедать, а что делает за столом тетя Мария, неизвестно — перед ней нет даже чашки, она сидит, подперев кулаком щеку, и не сводит с него глаз, точно что-то высматривает и ждет, когда дядя отвернется, чтобы вцепиться в него.
— Если ты здесь останешься, надо будет прикупить белья. И все зря, как с Марселем. Неужели жизнь тебя ничему не научила, Нап? Он и смотрит-то исподлобья, как старший.
На сей раз за него вступается тетя Роза:
— Послушай, Мария, ведь он еще ребенок. Ему всего восемь лет, зачем вытаскивать на свет всю эту историю!
— Марсель не шпана. Он моряк. У него даже, даже… есть медали! Разве шпане медали дают?
— Пресвятая Богородица! Медали! Ты их видел?
— Нет, но это неважно. Он мне сам говорил.
— Где сахар?
— Я забыл.
— А деньги?
— Они были в кармане, вот здесь. Я нагнулся, и они выпали. Я не виноват.
— Не лги! Ты положил их в другой карман, где платок.
Так оно и было, теперь он вспомнил. Вот уж промахнулась! Он вытаскивает платок и обнаруживает обе монетки в целости и сохранности на дне кармана. Он кладет их на стол прямо перед ней, звякнув как можно громче.
— Воришка! Всего восемь лет, а уже весь в братца! Хотел, чтобы мы поверили, будто он их потерял! И не стыдно тебе?
— Нет, не стыдно, я же их себе не взял. Мне так показалось, вот и все.
— С тебя глаз нельзя спускать. Ужас какой-то!
— Сегодня он здесь первый день, Мария. И деньги целы. Так что не спеши делать выводы. Купите ему другой костюм, и чем скорей, тем лучше, чтобы он поменьше смахивал на приютского. К тому же он не знает здесь ни одной улицы, могли бы заняться им хоть немножко, в парк сводить, что ли…
Дядя произносит все это, глядя в окно, словно его смущает присутствие племянника и он не решается посмотреть на мальчика. Но тетя Мария как с цепи сорвалась:
— Тебе безразлично, что он шляется с Крысой?
— Не надо было отпускать его одного. Хватит!
Дядя достает из жилетного кармана большие золотые часы и, даже не взглянув на циферблат, добавляет:
— Я опаздываю. Налей мне чаю.
У него сразу всплывают в памяти большие и блестящие круглые часы, а рядом ясно и отчетливо он видит черную коробку с маленьким окошечком, окошечко открывается, и внутри на черном фоне появляется белый человечек: одна нога его застыла в воздухе, локти прижаты к бокам, словно приготовился к бегу, и стоит крутануть ручку, как он пускается бежать, скорость можно регулировать по своему желанию. Коробка — он уверен в этом — лежит в большом нижнем ящике буфета, в столовой, в том углу, что ближе к кухне.
— Ты давно работаешь в своем магазине?
— Дядя не работает, а управляет. Он секретарь-казначей, вот он кто, — немедленно отзывается тетя Мария, продолжая держать его под прицелом своих разъяренных голубых глаз с красными прожилками.
Дядя кладет часы в карман. Прежде чем ответить, он долго откашливается.
— Около тридцати лет.
— А зачем надо работать?
— Зачем?.. Затем, что хлеб не падает с неба, и еще затем, что порядочный человек не может сидеть сложа руки.
— Но ведь можно делать что-то и не работая, например разводить цветы или рыбу ловить…
— Это тоже труд, и садовники, и рыбаки работают, как все.
— За деньги?
— А как ты думаешь? Им тоже надо есть.
— Значит, чтобы есть, надо работать?
— Чему тебя там учили? Ты хоть считать-то умеешь?
— А почему тогда есть богачи? Не могут же они на целый миллион съесть! Что они с остальными деньгами делают?
— Ведь кроме еды еще много чего нужно: жилье, одежда, мебель… и потом дети.
— Ты не понимаешь. Я хочу сказать, почему есть люди богатые-богатые, а другие бедные-бедные…
— Потому что богатые много работают и откладывают деньги.
— Неправда! В книжках богатые заставляют других работать, а сами катаются на яхтах и устраивают праздники.
Тетя Мария шлепает его по руке.
— Проси прощения! Дяде нельзя говорить «неправда». Вы слышали? Настоящий коммунист!
— За что ты меня ударила? Ты-то сама ничего не делаешь и, значит, ответить не можешь. Я спрашиваю, потому что мне непонятно. Вот, например, почему есть короли и… скажем, горбуны?
— Тетя работала много лет. Теперь она больна, я тебе уже сказал. Мы побеседуем обо всех этих вещах, когда ты будешь ходить в школу.
Дядя наливает чай в блюдечко и шумно прихлебывает.
— Она, да она просто старая, это другое дело. А про болезнь я как раз хотел…
— Боже мой, Нап, если ты оставишь его здесь надолго, я буду просто вынуждена лечь в больницу. Я не в состоянии все это выслушивать! — плаксивым голосом говорит тетя Мария, встает наконец из-за стола и исчезает за дверью, вытирая глаза.
— Почему маленькие дети болеют и умирают и взрослые парни тоже и не могут работать, даже если хотят?
Дядя давится над блюдечком с чаем.
— Из-за твоих дурацких вопросов дядя чуть не захлебнулся. И тетю Марию ты обидел, а ведь она и так почти ничего не ест! Ты должен попросить у нее прощения.
Тетя Роза не повышает голоса, но он чувствует, что она сердится, и дядя тоже сердится, и он не может взять в толк, почему от таких простых вопросов взрослые начинают злиться. И там тоже так было, но там детей было слишком много, и вороны не успевали отвечать, к тому же они вообще детей не любят, поэтому стоило их о чем-нибудь спросить, как все они хором талдычили одно и то же: молитесь младенцу Иисусу, которому ведомо все, и вы услышите ответ его в сердце своем; но он, Пьеро, никогда ничего не слышал, сколько ни прислушивался, даже когда говорил с ним, стоя почти вплотную к его изображению, о малыше, умершем в яслях. Но дядя образованный и без гонора, они сейчас одни, и у него есть время, пусть даже пока пьет чай.
— Не буду просить у нее прощения, потому что она не любит меня, а ведь она меня совсем не знает, и Марселя не любит, и ей, конечно, хотелось бы, чтобы я оставался там. Да и мне тоже!
Он решает никогда больше не вступать с ними в разговор.
Дядя пьет теперь из чашки и глотает не сразу, вроде полощет чаем рот. А тетя Роза убирает со стола грязную посуду. Все молчат, но он так привык к молчанию, что даже чувствует себя уютнее, и закрывает кулаками глаза, чтобы ничего не видеть.
Китаец — на самом деле он вовсе никакой не китаец и даже не желтый, а просто родился, когда его голова была еще не совсем готова и глаза не успели стать на свое место, — так вот, Китаец задавал такие вопросы, на которые вообще никто не мог ответить. Почему, скажем, нельзя есть муравьев ногами, ведь тогда не нужно было бы глазами их выискивать и, может быть, у каждого муравья был бы особый вкус, смотря по тому, каким пальцем ноги его есть? Почему у дверей нет окон, а у окон нет дверей? Почему снег не растет, как трава, а трава не тает, как снег, если зажать ее в руке? Почему дождь не попадает под кожу? Почему не бывает одноглазых принцесс и почему Балибу ходит без одежды и может делать пипи, где ему заблагорассудится? И почему у Свиного Копыта нет маленького мальчика, с которым он мог бы играть? Он отвечал Китайцу первое, что в голову приходило, и никогда не сердился, и тот был доволен. Иногда Китаец вцеплялся кому-нибудь в физиономию и пытался ткнуть пальцами в глаза, но все понимали, что с Китайцем такое бывает и с ним нужно быть настороже. Неужели он успеет вырасти и будет каждый день ходить в контору или на завод? А вдруг весь мир — это только стены, бесконечные стены, разбегающиеся в разные стороны, кажется, будто можно уйти от них далеко-далеко и еще дальше, туда, где все будет по-другому, но всюду одно и то же: как будто широко распахнуты перед тобой ворота чудесного парка, где тебя ждет все, о чем мечтаешь, но стоит к ним приблизиться, ворота удаляются; и никогда тебе туда не войти, а раскрыты они в конце концов только для того, чтобы можно было угадать всю возможность невозможного. Да и нет этого чудесного парка нигде, он его просто придумал, но почему так легко и приятно выдумывать то, чего он никогда не видел, слышать слова, которых люди никогда не говорят, исцелять младенцев, делить богатство богатых на тысячи мелких частей и раздавать понемногу обыкновенным людям и выращивать чудесные деревья, с которых можно срывать всякие кушанья, не работая, и у всех тогда будет время слушать и отвечать или доискиваться самому, если чего не понимаешь. Он согласился бы еще долго оставаться там, будь он уверен, что снаружи все иначе и мир полон того, чего не может быть за теми стенами.
