Заза Бурчуладзе - Минеральный джаз
Между прочим, об этом догадывается даже наш недалекий Шамугиа. Даром что ли, в пятой главе вещдоку (кисти руки) с места преступления он предпочел не что иное, как простейшие нить и иглу. Продевай в ушко, что следует, и кум королю! Однако же загвоздка — на то она и загвоздка, чтоб чему-нибудь помешать! — в том, что раздобыть их, эти нить и иглу, становится все трудней и труднее. Днем с огнем ищи, не найдешь. В этом смысле они в богоспасаемое наше время точь-в-точь что горох на стенку, водица в ступу, ложка дегтя к меду, верблюд к игольному ушку, козел в огород и великое еще множество нужнейших вещей, нынче сделавшихся чуть не коллекционными раритетами. То есть, как тут не подчеркнуть, что все сие в наши безумные дни, для кого к досаде, для кого к удовольствию, обратилось в предметы неги и роскоши. Роскошь же, забавники мои, надобно заслужить! Ну а что наш Шамугиа, заслужил он ее, спрашиваю я вас, или не заслужил? Я вам признаюсь, что мало чем. Спасательного же круга он достоин наверняка. Вы сомневаетесь, досточтимые? Удивляетесь? Но чему? Спасательного круга и, как убеждал нас один знаменитый не-поэт, зонтика всякий стоит. Паче же, когда за окном атмосферные осадки и непогода. А уж может ли погода быть хуже той, что разыгралась сейчас за дверью отделения полиции? И еще… Достаточно пробежаться даже мгновенным, поверхностным взглядом по страницам как заметных, так и неприметных образцов мировой литературы, чтоб убедиться: пропасть ее персонажей входила в воду (в самом прямом значении этого слова), а многие ли из нее выходили? Правильно, никто. Но почему же они не выходили? А по той незатейливой причине, что у них не оказывалось под рукой спасательного круга. Вот оно! Кто же бросил их без подмоги, кто оставил на произвол судьбы? Ну?! Кто иной, как не автор. Правильно, он, только он, и никто другой.
И, чтоб не получилось и у нас (Бог даст, не получится), чтоб Шамугиа в воду вошел, а назад выбраться не сумел, настоятельно и в который уж раз повторяю — его надобно обеспечить спасательным кругом.
XIII
Итак, глубокая ночь и, как говорил один скуластый еврей, все и вся спит. Спят птицы, летучие мыши, ангелы, Господь Бог и т. д. Зато не дремлет, должно быть, черт. В полицейском управлении все окна, кроме одного, темным темны. За одним же, освещенным, поникший в кресле младший следователь Шамугиа изо всех сил сцепил на груди руки, будто бы выталкивая, выжимая из себя хоть какое решение, исполненным горечи взглядом вперился в освещенный настольной лампой камень-оратор, мыслями же, как свидетельствуют складки на его лбу, витает далече. Отверстые глаза его, хоть и обращены на вещдок, но видеть его не видят, равно как и слух, будто его наглухо заложило, не улавливает стука в дверь кабинета. Точней, улавливать, пожалуй, улавливает, однако же результата от этого покамест еще не последовало. Давеча Шамугиа связался по внутреннему телефону с лабораторией и выпросил у нее ненадолго откушенную мишкой руку. Как? На что она сейчас ему надобна? А на то, что в жизни всякого порядочного человека наступает малоприятное, мягко говоря, время, когда положиться решительно не на что, кроме как на Господа Бога или на нечистую силу, оттого что собственные чутье и сметка уже не годятся в пособники и подсказчики.
Только на третий стук отпер Шамугиа заспанному типу в белом халате. Тот зевнул, протянул из-за двери иссиня-лиловую кисть руки на дне прозрачного целлофанового пакета, для пущей уверенности осведомился, эта ли, в ответ на что Шамугиа сощурился — безотчетно, потому что кисть эту мог бы без всякого прищура отличить от тысяч других, — подтвердил кивком — эта, принял кисть в руки и так резко захлопнул перед пришельцем дверь, будто бы опасался нового вопроса, после чего вернулся в кресло, закурил сигарету, ни разу не затянувшись, закрепил ее в пепельнице и, когда фиолетовая струйка поползла вверх и достигла потолка кабинета, опустил целлофановый пакет на стол рядом с камнем и теперь уж уставился на нее. Вскоре лоб его снова сбежался в страдальческие складки, а мысли упорхнули далече.
Впрочем, все это для нас сейчас существенно и привлекательно вовсе не так, как возникшее вдруг на столе сочетанье вещдоков. Что мы имеем в виду? А то, что этакие натюрморты изображали разве только долбаные сюрреалисты: таинственный камень под светом настольной лампы, огромный черный телефон чуть не бериевских времен без диска и с килограммовую трубкою, неизменная пепельница с дымящейся сигаретой, кисть руки в прозрачном мешке под биркой с надписью «неустановленная»… Уж не упущено ли чего, как вы полагаете, в этом наборе для полноты сюрреалистического бреда? Не торопитесь, прозорливцы мои, вдумайтесь во все досконально, времени у нас предостаточно.
Ну? Ничего в голову не пришло? Так напрягитесь… еще… Вопросик-то на все две сотни тянет. Двинулось, что ли? Браво. Что тут думать? Говорю ведь, зацепка — спасательный круг. Чего это, вы изумляетесь, я пристал к спасательному кругу? Так вы что же? Даром я, что ли, утруждаюсь и распространяюсь? Об стенку горох? Покорнейше прошу удостоить и сделать мне честь внимательно выслушать, ибо в последний уже раз повторяю: гарант текстуального благоденствия и благополучия следователя Шамугиа только и только спасательный круг. Ай-яй-яй, ну и вздор же я горожу! Да, по правде говоря, — а что мне от вас таить, досточтимые отцы, — иной раз столько чепухи за день намелешь, послушает какой умник, что это по невежеству своему выдаю я за эксклюзивные мысли, так и сам в одночасье одуреет и очумеет. Так что не во всем на меня полагайтесь, не все, о чем разливаюсь, принимайте за высшую истину, а едино то, что заслуживает бесспорного, несомненного, непререкаемого доверия. То же из моей суматошной невнятицы, что вызывает хоть искорку сомнения, тотчас же выбрасывайте из головы. Тем более, что вы и сами не упускаете из виду, нести бред и околесицу мне куда выгодней, нежели расточать любомудрие, а то и попросту философию. Однако же предпочтительней, да и пора от трескучего сего вздора и различных экивоков воротиться к начатому и уже набравшему несколько силы повествованию. Чутье подсказывает, что если его и дальше затягивать, то придется призвать на подмогу целый отряд спасателей.
Итак, нам осталось, пожалуй, только взгромоздить спасательный круг прямо на стол. Это да, но к чему уместней всего было бы его пристроить? Вы полагаете, к телефону? Или лучше к говорящему камню? А что, если к откушенной руке? Каково? Нет, говорите? Скатить прямо на колени младшему следователю? Вот это, в натуре, да. Что он, любопытствуете, подумает? Пусть это вас не волнует, господа. Ему сейчас не до мелких деталей. В голове его теперь такая сумятица, что он не только спасательного круга на коленях, но и дохлой собаки на шее, если ее привесят, не заметит. Ну вот, убедились? Собаки на шее, правда, еще не видно, но перед самым носом его она уже маячит. Это я о той самой суке толкую, что вытянулась в стойке у ног младшего следователя, зловеще воет, горько скулит, омерзительно повизгивает, смущает ему душу, треплет нервы, изводит рассудок и понуждает все горше кручиниться и ниже поникать.
Моська полаивает, а слон, вообразите себе, шествует и тащится дальше. Стало быть, по вкусу нам сейчас это или нет, однако же пустимся вслед за слоном и мы. Главное для нас в эти минуты поскорее пристроить-таки куда-нибудь спасательный круг. Ну что, придумали, проворные мои, как с ним поступить? Убрать с колен и перевесить на шею, как мы оговорились несколько выше? На манер перевязи с крестами и орденами у достопочтенных старцев-кавалеров? Спросить у меня, так я не улавливаю ни малейшей, ни хоть какой-нибудь разницы, куда именно его поместить, важно только, чтоб недалеко от Шамугиа. Ибо я сильно подозреваю, что, наступит пора, он сам, без нашего тому потворства перевесит круг себе через плечо. Но почему? Что его подвигнет на это? Просто-напросто он осмотрительный, проницательный, все учитывающий парень не промах, и обустраивает ковчег свой задолго до того, как хлынет и, упаси Боже, затопит. Какой такой умник, скажите на милость, точнехонько знает, когда что подступит и разбушуется?
Ну так, если на то будет и ваша воля, почтительный мой читатель, опустим круг на рабочий стол, прямо рядом с завернутой в целлофан кистью руки. При таком раскладе друг близ друга окажутся всего-то два предмета, долженствующие быть прихваченными следователем с собою. Что вы притихли, господа хорошие? Не любопытствуете, куда к черту намерен он направить стопы заполночь? Оставим все побоку, поинтересовались бы хоть ради приличия. А что, если человек вознамерился порешить себя, удавиться? Ах вот что! Вы полагаете, что грузин ни за что не убьет себя, что он может пасть разве что на поле боя? Ну будет, будет. Я и сам готов придержаться такого мнения, что… а все-таки, как вы полагаете, что может донять, прихлопнуть грузина? Неужто, как рассуждал один истинно грузинский философ, всеохватно владеющее его душой легчайше-воздушное ощущенье трагического, что и терзает его, и возвышает, притом еще и как-то смущает, не позволяет сетовать на испытываемые муки, дабы не переложить их на чужие плечи? Неужто же только это? И нельзя даже вообразить, чтоб, его, грузина, прикончил, например, сифилис? Или хватила кондрашка? Или понос, если угодно? Или, может быть, вы полагаете, что от комического конца нас упасет погребенный под животворящим столпом Светицховели хитон Спасителя нашего, Иисуса Христа, или дарованное небом благо пребывать уделом пресвятой Богородицы, девы Марии, или идущие из недр души благолепные жаркие и непрерывные молитвы святых иноков? Да, да, благочестивые господа, впечатляет… признаюсь вам, даже, может быть, убеждает. Ни капельки не сомневаюсь, настанет пора, в расчет пойдет и то, и другое, и третье, и все это спасет нас… однако же, доколе пора сия не настала, не предпочтительнее ли, разделяя, скажем, ложе с девкой, возложить надежды на резиновые чехлы, а не на произнесенный благоговейным шепотом «Отче наш»? Короче, как говорится, без труда не выловишь и рыбку из пруда. Вот и потрудимтесь, можно сказать, уже трудимся не покладая рук, но… отклонимся пока несколько в сторону. Впрочем, что это я так неистовствую, напрягаюсь, из кожи вон лезу, распространяюсь-отвлекаюсь на всякое-разное? Вроде бы задались целью установить, куда вознамерился в столь позднее время направить стопы Шамугиа, а не взваливать себе на плечи бремя выяснения глубин сути, неповторимости грузина, скорей даже, если можно так выразиться, грузинства и грузинскости как таковых?
