Валерий Митрохин - Афорист
— Стриптёрша?
— Это слово звучит венерически.
— Простите, синонима не знаю.
После первого бокала лёгкого вина Рэн становилась грустной. Но после второго преображалась — начинала звонко смеяться. Длилось это до третьего. Выпив третий, она умолкала. Все знали, что Рэн следует отправить домой.
Однажды не уследили. Не увезли Рэн домой. И она выпила четвёртый.
— Рэн — неоспоримый факт моей жизни. И ежели я с ним смирился, то и всем, кто имеет со мной касательство, следует поступать так же (Пиза, из телеинтервью).
— Ты чего? — спросил Пиза Рэн, раскинувшуюся на тахте, покрытой бывшим государственным флагом.
— Пришла отдохнуть на хозяйском бархате.
— В контракте мы такого момента не оговаривали.
— И с другими работницами, насколько мне известно, вы не оговаривали некоторые, но всё–таки существующие моменты.
— Но ты ведь девственница?!
— Одно другому не мешает. Хотя конец один.
— В том–то и факт, что конец всего один.
— Я говорю в другом смысле, — не смутилась Рэн. А Пиза вдруг осознал, какие у неё колоссальные ноги. — То есть я имею в виду иной контекст.
— Что ж, посмотрим, какой у тебя контекст, коль пришла.
— Так вот, в конце концов, не оставаться мне всю жизнь пятнадцатилетней!
— Отстала от жизни, детка. Теперь этот порог значительно снижен.
— Надоело мне спотыкаться об этот порог. Вот!
— Эх ты! А я тобой так гордился.
— Конец света! — воскликнула Рэн, — Вас послушать, так аж в краску бросило!
Пиза присел на алый бархат, расшитый золотыми буквами.
— Ладно! Что с тобой поделаешь.
— А то вы не знаете, что надобно со мной делать!
— Придётся и ставку поднять.
— А вот этого не надо. Сразу поймут, что произошло.
— Ну, хорошо! Выпишу тебе премию.
— Годится, не откажусь.
Пиза схватил Рэн, по–борцовски поднял, но не бросил, а ловко поставил на ноги.
— А теперь дуй отсюда, пока я добрый!
— Ты не хочешь?!
— Что ты имеешь в виду
— Заняться конструктивным делом?
— Так теперь это называется?
— Каждый называет по–своему.
— А делает, как все?
— Как того хочет партнёр.
— Ну что ж, давай конструируй.
Рэн раздвинула ноги:
— Возьми её!
— Не обидится?
— Обрадуется.
Раздался треск, какой бывает, когда раскусываешь яблоко.
Её короткие серёжки бились, запутавшись в волосах.
В ало–розовом зеве камина
Занимается лава кармина.
— Видишь, какие мы, бабы! Когда нам сладко, нам больно.
— Придётся тебе родить мне сына или дочку. Возьми и роди!
— А теперь поза мисхорской русалки.
«Стриптиз — это тоже исповедь».
— Цикады орут, потому что раздеваются.
Пиза кряхтел, трепеща голосом, как с просыку.
— Как это хорошо, когда мысли оставляют сердце!
— Крошка вот–вот расплачется.
— Но ведь это же хорошо!
— Да. Но ещё лучше, когда наши малыши рыдают хором.
— Дуэтом.
— Позаботься о себе, малыш. Подумай о себе. И всё будет хорошо и у тебя, и у меня, сынок!
— Лучше, конечно, когда они плачут дуэтом.
— Сейчас я подзадам как следует. Пусть рыдают хором.
— Хором — это совсем другое.
Фригидный Гоша (надпись в общественном туалете).
Спасаюсь по–разному. Чаще всего памятью. Всякое вспоминается. Хорошим прошлым спасаюсь от скверного настоящего. Память — маяк на берегу жизни. Блеснёт. Осветит на миг окрестности. А мне достаточно. Успел увидеть, сориентироваться. И даже наперёд прикинуть, в грядущее.
Семивёрстов — Пиза:
— Как? Вот эта бритоголовая и есть знаменитая девственница?
— Да, это она, наша Рэн.
Из подслушанного:
— Наши аборигены, не правда ли, рослые люди!
— А мне так не кажется. Толстомордики, губошлёпы какие–то.
Пиза — Семивёрстов:
— Женщину люби — больше никаких удовольствий не предусмотрено. Любовь к ней — порука прочих добродетелей: веры и верности, надежды и надёжности, правды и правдивости, доброты и добропорядочности… Нет любви — нет ничего. Не надейся на верность и преданность женщины, которую не любишь. Если они и были, то мгновенно растают. Как туман. При первом же проявлении любви к ней другого.
Сокрушить женщину можно, заставить любить нельзя!
— Мы любим то, чего нам не хватает. Я люблю деньги, поскольку мне их всю жизнь хронически недостаёт.
— Ты любишь женщин, потому что тебе не хватает их?
— Женщина — совсем другое. Она — не деньги, она дороже. И сколько бы её ни было, всегда недостаёт.
— Ну, если недостаёт, тогда понятно, — рассмеялся Пиза, что делал очень редко из–за крупных, скажем так, зубов, теснящихся в маленьком зеве как придется.
Вовс:
— За что ты их ненавидишь? Ведь я чувствую, Муст, в тебе помимо обиды и злости ещё некое нечто…
— Ишь, как речью владеешь? Я бы так не смог вывернуться: «некое нечто»! Вот и это я в них не люблю. Эту ловкость ради ловкости. Нет ведь от этой ловкости никому, ни радости, ни пользы. А только кураж — вот, мол, мы каковские! Придумали передачу «Пятый угол». Зачем, спрашивается такое название развлекательной программе? А чтобы с ног на голову переставить и приучить дураков к тому, что белое — это черное, а черное — это красное. Любят прохвосты простаков морочить. И, прежде всего, на словах. Сбитый с толку раб ещё больше раб. Ведь что такое «Пятый угол»?
— Игра.
— Пытка, вот что это. Четверо бьют одного, заставляют искать пятый угол. А теперь, благодаря этой телепоказухе, «пятый угол» — синоним радости. Так вот они извращают все. И, прежде всего, самое ценное, святое. А мы и рады–радёшеньки — хаваем отраву за обе щёки.
— Надо крепить себя, укреплять народ. Сделаем это, станем счастливы.
— Сомнительные личности и паяцы пришли к власти и правят нами. Гений был прав. Мы доживаем век тьмы. Неужели придут Гоги и Магоги?
— А мне вспомнилась притча. Одни ушли в борьбу против других. И погибли. Другие победили, чем тоже погубили себя. Правы оказались третьи. Те, которые возлюбили обычай, то есть ушли к себе, где с молитвой победили себя.
— В таком случае, кому ты тогда молишься?
— Отцу Вселенной.
— То–то и оно.
Вовс — Параскеве:
— Ты тут самый воинственный. Ну? Давай же, начинай бойню! Авось, это и есть выход для нас всех. Давай, начинай войну, пока не нагрянула саранча!
Давайте обнажимся перед всем светом. Пусть мир увидит, какие мы откровенные. Беспощадные. К другим? О, нет! Прежде всего — к себе! Кто ещё, какие нации сегодня способны проделать над собой такое? Вряд ли найдёшь. Таких дураков в цивилизованном мире больше нет.
Пушкин ненавидел в своих многое. Однако был против тех, кто выносил сор из избы.
— Ты мудрствуешь, причём лукаво, потому что живёшь на всём готовом. А я до вчерашнего дня в поте лица своего добывал кусок хлеба.
Пришёл и спрашиваю: «Сколько клубники ты имеешь с этого поля?»
Отвечает, столько–то.
«Отдай, — говорю, — мне весь участок, и я тебе эту ягоду буду сдавать в троекратном размере».
Не дурак, он сразу же согласился.
Ну, я и начал. Выбрал делянку получше, где–то десятую часть поля. Отвёл её под клубнику. А остальное засадил шиповником.
Уже на следующий год саженцы с этого питомника дали миллион дохода.
— Неужели колючки?
— Это же незаменимый прививочный материал для розы. Ко мне поехали со всех сторон. Из окрестных сёл валом пошли работники. Я ведь платил — по тем временам — хорошие бабки: по две тысячи в месяц.
Но не долго, как говорится, музыка играла. Голова потребовал поле назад.
Я у него спросил: «Тебе что, ягоды мало?»
«Нет, — отвечает, — достаточно».
«Что же тебя не устраивает?»
Не хочет говорить и всё тут.
Земля, говорю, охвачена шиповником. «Что ты с нею будешь делать? — Спрашиваю. — Поле надобно регулярно полоть, а у тебя нет для этого людей».
Пускай остаётся как есть, — вот и весь его сказ.
«Но ведь через год здесь возникнут непроходимые заросли!»
«Для меня важнее, чтобы ты отсюда ушился», — прорвало его в конце концов.
«Тебе кто–то приказал меня прогнать?»
Он выругался и отвернулся.
— Давай дадим ему на лапу?
Параскева рассмеялся Вовсу в лицо:
— Неужели ты не понял, что меня преследуют как наглого аборигена? Кому–то поперёк горла стали мои миллионы. И вот, чтобы лишить меня заработка, честного, несомненно, для всех, этот некто пожертвовал благополучием людей, которые обрабатывали моё поле. И это в разгар безработицы! Ему наплевать на десятигектарное поле, которое превратилось в непроходимую территорию.
