Александр Чуманов - Три птицы на одной ветке

Однако ничего такого, что можно было бы назвать раскаянием за свинское поведение в отношении той же бабушки, в передаваемых приветах не содержалось. Может быть, таков закон жанра?..

Алевтина Никаноровна лишь неопределенно хмыкала в ответ на ретранслируемые дочерью приветы, а дочь отписывала своей дочке: «Бабушка так рада за тебя, так рада, она тоже передает всем привет, особенно Димочке, который ей с первого взгляда понравился, ждет не дождется вас в гости и каждый вечер плачет, потому что скучает и мечтает понянчить правнука или правнучку…»

А через год Софочка вдруг свалилась как снег на голову. Насовсем!

Только-только матери с бабушкой стало мерещиться — все, перебесилась девка и не сможет их больше ничем потрясти. Они уж и плевали трижды через левое плечо, и по «дереву» стучали, когда такая надежда нечаянно прокрадывалась в разговор. Эльвира даже крестилась — она как раз тогда начинала это дело тайком от своей партии осваивать — не помогло.

И ведь не писала ничего такого Софочка, по телефону не обмолвилась ни словечком, правда, когда мать пыталась очень-очень деликатно вызнать об интимных делах деточки, то неизменно натыкалась на тщательно выверенное непонимание. А спросить напрямик — язык не поворачивался и перо, потому что в Софочке невероятным образом сочетались повадки расчетливой хищницы с ужимками манерной курсистки, и это не было имитацией, иначе разве б случилось то, что случилось.

В общем, вернулась Софочка уже с прежней фамилией и без столичной прописки. Но потрясло суровых женщин не это. И даже не сам развод. Их потрясло — да это ж кого угодно потрясет, — что после года супружеской жизни осталась девушка девушкой. Ну, натурально — девственницей!

Мать-то, может, хоть подозревала неладное по письмам и телефонным недомолвкам, а бабка-то вовсе — ни сном, ни духом.

— Но — почему! — утратив самообладание, возопила в крайнем возбуждении Эльвира.

— Он не смог найти дорогу, — ответила дочь с максимальной для нее прямотой.

— А ты сама — не могла?!

— Чего?

— Указать эту чертову, прости Господи, дорогу!

— Как?!

— Да рукой же, горе мое!.

— Ты что, мама? Как у тебя язык поворачивается говорить такое?

— Тьфу!..

Потом была немая сцена, оживляемая обоюдными всхлипываниями. Потом мать, слегка успокоившись, с болью в голосе молвила полувопросительно-полуутвердительно:

— Стало быть, из-за этого ты с ним развелась.

— В основном.

— Ну и ладно. Наплевать. Молодость твоя еще не прошла. Это я во всем виновата. Я не подготовила тебя к этому аспекту жизни. Я думала, что оно — само собой… Ведь пять лет в общаге… Господи, деточка моя единственная, ты же такая умная, такая способная, пойми, что с любимым человеком ничего не стыдно!

— Ты-то откуда знаешь? Да любила ли ты кого-нибудь? А — тебя? Что ты знаешь о любви, мама?!

— Софочка, как ты можешь говорить такое?! И — кому?! Матери, которая в тебе души не чает, которая всю свою жизнь только ради тебя…

— Да в себе вы обе «души не чаете»! А я — «яблочко от яблоньки» — чего ты хочешь!

И Эльвира безутешно разрыдалась, и Софочка безутешно разрыдалась, а потом они еще сто раз подобным образом ссорились да рыдали. Но если б в разговоре участвовала Алевтина Никаноровна, она б слезинки не проронила. И когда ей все это было передано, она посочувствовала не Софке, а тому почти незнакомому мэнээсу.

— Бедный мальчик, — сказала Алевтина Никаноровна, — как же ему дальше жить, он ведь может теперь что угодно выкинуть: удавиться, запить, научный секрет разведслужбам продать. Ведь что он — после этого?.. Софке-то проще. Она девка. А мужику — после такого фиаско?!

— Он импотент, мама, о чем ты говоришь? Как он вообще смел жениться, урод! — взвыла Элеонора, которой невыносимо было слышать, как бабушка расходует жалость в неправильном направлении.

— Импотент — тоже человек. И он не виноват, что такой. И как бы он мог это знать, не испробовав… — сказала бабушка задумчиво.

— Давай хоть мы не будем ссориться, мама… — вздохнула Эльвира примирительно, — я тоже ей говорила, но это ж такая утонченная натура…

— Это точно. Я почувствовала ее утонченность, когда трое суток в Москве…

— Сколько можно ворошить…

К этому моменту Алевтина Никаноровна уже несколько месяцев томилась одна в трехкомнатной, и только дожиха Радка скрашивала одиночество. Директор Преображенский, ничего не зная о переменах, подступивших вплотную к его стране и его заводу, безмятежно полеживал под массивной мраморной плитой на Сибирском кладбище неподалеку от тещи.

Преображенский обосновался в престижном ряду, тогда как безропотная и безответная бабушка Мотря истлевала среди никому уже не нужных мощей безродных стариков и старушек, а также неосилившего жизнь молодняка.

Поначалу это казалось Алевтине Никаноровне неудобным — две могилки в противоположных концах погоста — но потом она решила, что — наоборот. Ведь если бы близкие ей, но бесконечно чуждые друг другу люди лежали рядом, мамина скромная могилка смотрелась бы немым укором.

Постепенно Алевтина Никаноровна даже в разные дни стала сюда приезжать. В соответствии с индивидуальными датами. Времени свободного хватало, автобус возил бесплатно. И настраивалась она по-разному: с мамой беседовала как провинившаяся, но в целом примерная девочка, с мужем — как преданная жена.

Беседовала мысленно, тогда как Эльвира, время от времени составлявшая ей компанию, делала это вслух да потом еще взяла моду креститься напоказ, так что матери случалось испытывать неловкость за нее перед чужими людьми.

А однажды дети покойного «Заслуженного строителя СССР», уже почти забытые Алевтиной Никаноровной, все-таки придумали, как одержать им над ненавистной старухой сокрушительную и бесповоротную победу. Случай им представился «счастливый». Словом, когда умерла мать старших троих детей — а все жены Преображенского были Преображенскими — ее подхоронили к директору!..

Пожалуй, такой оплеухи Алевтина Никаноровна даже от внучки не получала. И другого кого-нибудь столь изощренная месть сразила бы наповал. Но наша старушка приняла ее с редким самообладанием. Нет, было ей, разумеется, в первый момент очень кисло, когда она увидела такое страшное надругательство над родным захоронением. Уж очень неожиданно вышло.

Она сразу кинулась прочь с кладбища. Но уже в автобусе уязвленная в самое сердце женщина взяла себя в руки и улыбнулась собственным мыслям: «Господи, сколько еще раз эта жизнь будет делать вот так — мордой о стол?!»

И опять вспомнился первый муж — недотепа и романтик. Вспомнилось, казалось бы, совсем некстати, что первый муж даже трусы свои стал безропотно стирать сам, когда она, в молодости еще, выразила лишь легкое неудовольствие. Впрочем, не деликатничая, конечно.

Конечно, если бы он парировал, дескать, не нравится — не разглядывай и вообще не выворачивай наизнанку, а просто кидай не глядя в машину, всего-то и делов — она бы не стала настаивать.

Но муж и полусловом не возразил, покраснел, как маленький, не обиделся, а наоборот, страшно смутился. И последние лет двадцать украдкой жулькал под краном свое исподнее сразу после помывки…

Алевтина Никаноровна однажды не утерпела, сказала, как ни в чем не бывало: «Да брось, Никола, это дело, дай-ка сюда…» А он вдруг непривычно заартачился: «Нет уж, Алинька, нет уж!» И она сама стушевалась вдруг, что было вовсе уж странно…

А между тем, когда ей случалось работать по две смены, да еще маленькая настырная Элька тянула силы, муж несколько раз, бывало, стирал по собственной охоте. И перерабатывал все подряд, хотя в те времена еще никто не слыхивал про тампоны «Тампакс» и прокладки «Кэфри». Вот уж чудак так чудак…

Эти воспоминания, пожалуй, более всего помогли Алевтине Никаноровне в трудную минуту. Спасти — не спасли, но выручили, заставили взглянуть на проблему с противоположной стороны, поговорить с собой начистоту: «Что, Алевтина, больно? А ведь поделом тебе. Ты когда-то увела чужого мужика, теперь увели у тебя — мужайся. Да имей в виду — мертвого увели, считай, совершенно бесполезный предмет украли, так что, если всерьез подойти — освободили от лишних забот-хлопот…»

А еще, когда уж к дому подъезжала, сверкнула в голове дикая мысль: «Может, наказать Эльке, чтоб, когда сдохну, закопала меня в Арамили рядом с Николой? И пусть тогда Преображенский со злости в гробу перевернется, все-таки был он деспот, невежда и хам, да мне, дуре, хотелось самца боевого, а не тихого, пускай и честного исполнителя супружеского долга…»

Алевтина Никаноровна даже рассмеялась из-за своей вздорной идеи, которая была абсолютно неисполнима, потому что в Арамили еще многие помнят Алевтину Никаноровну, знают их с Николой историю, потому что фамилия другая, а больше уже никакой не будет, потому что, самое главное, есть Любовь Ивановна, которая была с Николой до его последнего вздоха, за что ей от Алевтины Никаноровны — низкий поклон…