Алан Беннетт - Голы и босы
В самом начале «восстановительного периода», когда мистер Рэнсом ушел в контору, миссис Рэнсом решила испытать плетеное кресло-качалку и коврик в нынешних, куда менее спартанских условиях, перенеся и то и другое в холл; но, хотя кресло оставалось ничуть не менее удобным, чем раньше, все это казалось тут неуместным — у нее даже возникло чувство, будто она сидит в вестибюле торгового центра. Поэтому она перетащила кресло в комнату для гостей, где порой его проведывала: садилась поразмышлять о жизни. Но нет, по-старому не получалось, и в конце концов она отдала его сторожу, который с трудом, но все-таки втиснул его в свою комнатушку за котельной, где в настоящее время пытался постичь Джейн Остен.
Мистеру Рэнсому повезло больше, чем жене: хотя ему и пришлось возвратить страховой компании выданный ему чек, он уведомил компанию, что заказал новые колонки (которых не заказывал), за что ему полагалось соответствующее возмещение, что и было своевременно сделано и позволило приобрести поистине ультрасовременное оборудование.
В течение нескольких последующих месяцев следы недолгого пребывания Мартина и Клио временами всплывали на поверхность: пустой пакетик от презервативов, засунутый под матрас, косынка, застрявшая в щели у боковушки дивана, кусок чего-то твердого и коричневого в серебряной фольге, обнаружившийся в одной из стоявших на камине безделушек. Миссис Рэнсом осторожно понюхала его, затем надела резиновые перчатки и бросила в унитаз, решив, что именно там ему самое место. Прежде чем предмет нехотя соскользнул вниз, воду пришлось спускать несколько раз — миссис Рэнсом тем временем сидела на краю ванны, ожидая, пока вновь и вновь наполнится бачок, и удивляясь тому, как эта штука попала на камин. Розыгрыш, небось, но не из тех, какими стоило делиться с мистером Рэнсомом.
Кроме того, часто попадались чужие волосы — длинные и светлые, явно принадлежавшие Мартину, и курчавые, более темные, обладательницей коих, видимо, была Клио. Волоски встречались с разной частотой — распределение их между гардеробом миссис Рэнсом и мистера Рэнсома было неравным, ему, как она предполагала, они не попадались вовсе, иначе бы он не преминул доложить ей об этом.
Она же встречала их повсюду — на свои платьях, пальто, белье, то были и волосы Мартина, и волосы Клио, коротенькие и длинные; так что она не могла взять в толк, что они такое творили, выходившее за рамки половых различий и поведенческих норм. Надевал ли Мартин ее трусики себе на голову (на одной паре она обнаружила три волоска); были ли резиновые вставки на ее бюстгальтере и раньше так растянуты, как теперь (к лифчику пристали два волоска — светлый и темный)?
Сидя вечером напротив мистера Рэнсома (он был в наушниках), она без всякого раздражения и даже с легким волнением размышляла о том, что к ее белью прикасался чужой человек. А может, и два чужих человека. «Не хочешь же ты сказать, что это в самом деле был кто-то чужой?» — съязвил бы мистер Рэнсом, но то был лишний довод, чтобы держать язык за зубами.
Потом возникло еще одно напоминание о недавнем прошлом, которое они вынуждены были пережить, пусть и вследствие случайного стечения обстоятельств. Как-то субботним вечером после ужина мистер Рэнсом надумал записать трансляцию «Похищения из сераля» на Радио-3. Миссис Рэнсом, решив, что в субботний вечер по телевидению едва ли покажут что-то стоящее, села читать роман о каких-то малозанимательных любовных изменах, совершавшихся под сенью Котсуолдских холмов. Он вставил кассету, которую считал новой, но включив центр, с удивлением услышал раскаты безудержного смеха. Миссис Рэнсом подняла на него глаза. Он слушал достаточно долго, чтобы разобрать, что смеявшихся было двое, мужчина и женщина, и так как замолкать они явно не собирались, он решил остановить запись, но миссис Рэнсом сказала: «Не нужно, Морис. Оставь. Тут может крыться ключ к разгадке».
Так они сидели и слушали, а смех все не смолкал и не смолкал, пока минуты через три-четыре он не начал ослабевать, затихать, и тот из них, кто все еще смеялся, стал прерывисто дышать, хватать ртом воздух, пока вздохи постепенно не превратились в стоны, вскрики; затем последовали ритмичные всасывающие звуки, столь же жесткие и целенаправленные, сколь расслабленными и бесцельными были прежние. В какую-то секунду микрофон явно пододвинули ближе, чтобы лучше запечатлеть происходящее: звук издавало что-то такое сырое и влажное, казалось, с человеком не соотносимое.
— Булькает, — сказала миссис Рэнсом, — как заварной крем на плите. — Но она-то знала, что крем тут ни при чем. Приготовление заварного крема требует гораздо меньше усилий, к тому же он не издает одобрительных возгласов, да и стряпухи не вопят, когда он наконец начинает вскипать.
— Мы не хотим слушать это, правда? — сказал мистер Рэнсом и включил Радио-3, попав как раз на почтительный шумок зала перед появлением на сцене Клаудио Аббадо [19].
Позже, когда они уже легли спать, миссис Рэнсом сказала мужу:
— Я полагаю, нам лучше вернуть эту кассету.
— Почему? — возразил мистер Рэнсом. — Кассета принадлежит мне. Да это и невозможно. Я сделал запись поверх той.
Это была неправда. Мистер Рэнсом и впрямь хотел сделать запись поверх прежней, но понял, что, когда бы он теперь ни поставил кассету, он всегда будет вспоминать, что на ней было раньше, и это опошлит любую, самую величественную музыку. Поэтому он отнес пленку в мусорное ведро. Но, поразмыслив немного — миссис Рэнсом тем временем чистила зубы в ванной, — он вернулся и стал рыться в картофельных очистках и мокрых чайных пакетиках, пока, отодрав прилипшую к кассете помидорную кожицу, не извлек ее и не спрятал в книжный шкаф за томом, на корешке которого было написано Жюлъен[20] и что-то дальше мелкими буквами; то был тайник, где он хранил пачку непристойных фотографий: наследие некоего грязного бракоразводного процесса в Эпсоме, который он вел несколько лет тому назад. Книжный шкаф, как и все остальное, конечно, побывал в Эйлсбери, но был возвращен в первозданном виде: должно быть, Мартину обнаружить тайник не случилось.
На самом же деле тайник, конечно же, был обнаружен: как раз над этими снимками они с Клио больше всего и хохотали на той кассете.
Снимки эти не стали секретом для Мартина, не были они секретом и для миссис Рэнсом, которая как-то днем, обведя шкаф рассеянным взглядом, задумалась, что бы такое приготовить на ужин, и тут ей попался на глаза корешок Жюльен… Саккини, в названии ей почудилось что-то кулинарное: жюльен… цуккини, что ли? Она потом аккуратно вернула снимки на место, но каждые несколько месяцев проверяла, лежат ли они еще там. Удостоверившись, что снимки никуда не делись, она чувствовала себя спокойнее.
Поэтому теперь, когда мистер Рэнсом сидел в своем кресле и слушал через наушники «Волшебную флейту», на самом деле то вовсе не была «Волшебная флейта». Он бездумно глядел на свою читающую жену, а уши его были полны стонами и воплями Мартина и Клио, которые все не унимались и не унимались. Сколько бы раз мистер Рэнсом ни слушал кассету, он не переставал испытывать удивление: то, что два человеческих существа могут отдаваться друг другу и своему чувству так безраздельно и так откровенно, выходило за пределы его понимания; фантастика, да и только.
Слушая запись так часто, он выучил ее наизусть не хуже Моцарта. Научился узнавать долгие втягивания воздуха, которыми Мартин отмечал завершение некой неведомой позиции (Клио, опираясь на ладони, стояла на коленях, Мартин пристроился сзади), после чего томное andante (тихие мяукающие женские звуки) разгонялось до ударного allegro assai (оба кричали во весь голос), сменялось еще более неистовой кодой, а затем внезапным rallentando («Нет, нет, еще нет, — кричала она, а потом: — Да, да, да»), после чего слышалось сопение, пыхтение и, наконец, наступал сон. Мистер Рэнсом, человек, начисто лишенный воображения, пришел, однако, к выводу, что, собрав коллекцию подобных записей, можно было бы составить из них сексуальный аналог «Каталога Кёхеля»[21], воссоздав стилистическое развитие сексуального акта, его раннюю, среднюю и позднюю стадию, и весь терминологический аппарат моцартовского музыковедения можно было бы использовать для этих новых, бьющих наотмашь ритмов.
Вот о чем думал мистер Рэнсом, сидя напротив жены, которая совершала вторую попытку одолеть Барбару Пим. Она знала, что Моцарта он не слушает, хотя никаких внешних признаков этого не было и, уж конечно, ничего столь вульгарного, как вздутие в районе ширинки. Нет, просто на лице мистера Рэнсома было написано напряжение (то есть нечто, совершенно противоположное тому выражению лица, с которым он слушал своего любимого композитора) — то была сосредоточенность, как будто он надеялся, что если будет слушать очень внимательно, то сможет открыть нечто новое — то, что раньше от него ускользало.
