Сергей Юрьенен - Нарушитель границы
— Эй, вы чего там? Ярик хватает сумку с инструментами. — Атас! — Сбрасывает себя в зарево, в слепящее. Вниз, в щель грохочущую, прямо под колеса поезда, летящего поперек прерывистой стеной. Я оглядываюсь, вижу руки, пальцы. На крышу лезут со сладострастным криком:
— Врешь! не уйдешь… А ну, ни с места!
Десятка? Лучше смерть!
Я сползаю, сползаю, сползаю, выгибаясь, потом отпускаю скобу, отталкиваюсь и — как постороннее уже, заранее простившись — сбрасываю свое тело вниз. Только б не отбросило, молю при этом, не зацепило, не убило… Тело ударяется пятками, круто меняет направление, чтобы не въехать с головой под поезд, вперед руками едет по щебню рядом с колесами, которые набегают и набегают, тормозит себя, обдирая ладони, вскакивает, целое, живое — и мы с этим телом вновь сливаемся в экстазе. Улетающий во тьму Ярик что-то крикнул, махнул рукой. Изо всех своих воскресших сил я припустил за ним, обгоняя набирающие скорость колеса тесного коридора, прыгнул, поймал столбик поручня, рывок — и мимоезжая судьба выдергивает меня из ситуации, которой уникальность равна ее херовости, уносит из момента, чреватого необратимыми последствиями: милиция, побои, унижение достоинства. Передача в руки «компетентным». Суд — якобы «народный». Приговор — казенный. О Господи! Этап в Сибирь. Барак. Лесоповал. Сифилитичный лагерный «козел» расстегивает надо мной свои вонючие портки, чтоб разорвать мне, скрученному гнусной массой, задавленному, полузадушенному, мой девственный, мой петербургский анус. И возвращение потом — году в 1984-м. Сюда же!.. Все во мне дрожало — до последней жилочки. Друг, отражаясь в темном стекле, пластался на двери — живой и страшный. Обняв, прижав его к двери для добавочной страховки, я вцепился в поперечные рейки, защищавшие грязное стекло снаружи. Притиснулся. Мимо пролетела горка диспетчерской, освещенной ярко изнутри, и — как бы набирая при этом высоту — я увидел, что от нее к оставленному нами месту локального ЧП несутся две фигуры, причем, одна, в полувоенной форме, выдергивает на бегу застрявший пистолет. Страшный грохот разрывает вдруг небо надвое — нет, не гроза! То крылья свободы распахнулись. Ангельские? сатанинские? Мысленно, поскольку рук не оторвать, я крепко вмазал себя по локтевому сгибу и показал им, всем им, во-о-от такой, крича при этом навстречу шквалу ливня что-то ликующее, чего сам не мог расслышать посреди грома спасения:
— Врешь, не возьмешь! Урра-а-а-а…
* * *Спрыгнули мы далеко от Москвы. Поочередно и грамотно — по ходу поезда. Скатились под откос и по локти въехали в одно и то же длинное болотце. Грохот над нами оборвался, и болотце кротко замерцало серебром, восстанавливая разбитую нами луну. Я вытер руки о траву и поднялся навстречу хромающей его тени.
— Ты как?
— Нормально. Ты?
— Стрелки на часах соскочили.
— А я ботинок потерял.
— Давай найдем?
— Сначала перекурим.
Из подножия откоса торчал валун. Я обхлопал его теплый лоб.
— Врезались бы, мозги вдребезги.
— Промахнулись… А ради чего? Познань останется непознанной.
— Это в ПНР, позволь тебе напомнить.
— Знаю. Я образно…
Мы присели на камень. Он вынул сигареты. Все были переломаны. Он выбрал два обломка побольше. Мы сидели и курили, созерцая восточный горизонт. Зарево «образцового коммунистического города» стояло над ним, индустриальным..
— Так что вот, — подвел он итог. — Back in the USSR.
Снял оставшийся ботинок и швырнул в болотце, разбив луну. Носки на нем были драные.
— А стоило ли, друг? В СССР ведь принято ходить в ботинках. Все же…
— Но, к счастью, можно не в советских, — ответил он, мазохично разрывая дыру над коленом своих брюк. — Абзац! Завтра же покупаю себе фирму. Одену себя с ног до головы. Шузы, джинсы, как у тебя… Хули? Содержание сменить не удалось, так сменим форму. А там посмотрим, кто кого.
Я положил ему руку на плечо. Подержал и убрал. Докурив, мы встали и двинулись — он в носках — на восток. На скошенных лугах чернели грузные стога сена, накрытые полиэтиленом. В березняке было светло от мелового излучения стволов. На опушке прыгала стреноженная лошадь. Ярик скормил ей буханку орловского, запасенную в дорогу, потом вынул витамин С с глюкозой в таблетках и разорвал облатку со словами: «Россия, родина моя…» Замшево-нежно беря таблетки с ладоней, лошадь сильно и тепло дула нам на руки. Втроем мы доели содержимое авиасумки и, развязав лошади ноги, пошли дальше налегке. Из березняка поднялись на шоссе, через пару километров тормознули зеленый огонек. Пока мы бежали к такси, шофер на всякий случай закрутил стекло, оставив только щель, чтобы сказать:
— Мне в Москву.
— Нам тоже.
— Куда в Москве?
— На Ленинские горы, к МГУ.
— Студенты? Залезайте! — отомкнул он дверцу. — Это кто вас отметелил? Кралю с подмосковной шпаной не поделили? Точно? А у меня, парни, глаз: я сходу ситюэйшн просекаю. Как насчет полечить душевные раны?
— Давай, если есть, — сказал Ярик.
— Как нет? Для таких, как вы, и возим. Для ходоков ночных. — Снял руку с «баранки», вынул из-под сиденья и — донышком к нам — подал через плечо бутылку. — Червончик.
— Сколько?
— Увы! ночная такса… Брать будем? Молодцы! Студентов узнаю. А как насчет клеветон прослушать? В столице глушат невпротык, а здесь, бывает, прорываются…
С «Маяка», сообщавшего о «битве за урожай», водитель передвинул волну своего транзистора на мюнхенское Радио Свобода. Слышимость была приемлемой. Поочередно прикладываясь к бутылке, мы дослушали передачу из серии «Юность без границ». О летних миграциях сверстников на Западе, которые со скидкой на юные свои годы могут купить километраж и в его пределах за каникулы исколесить Европу вдоль и поперек. («С-суки», — отозвался Ярик). Программа новостей пошла уже с купюрами надсадного завывания: чем ближе к тоталитарной нашей столице, тем плотней глушили. Вдруг я поперхнулся водкой. Мы оба так и подались к спинкам передних сидений, услышав, что босс комсомольской организации МГУ имени Ломоносова… («Шеф! Сделай громче!»)…находившийся на Западе в составе официальной делегации советского студенчества, обратился с просьбой о предоставлении политического убежища УАУАУА в ходе пресс-конференции он мотивировал свое решение не возвращаться в Советский Союз отсутствием там УАУАУАУА на вопрос корреспондента западногерманского еженедельника «Шпигель» о причинах политической пассивности советских студентов, особенно контрастной на фоне нарастающей активности их сверстников на Западе, бывший комсомольский босс ответил, что полная зависимость университета от государства, идеологический контроль и репрессивные меры исключают какую бы то ни было возможность У АУ АУ АУ АУ…» Выключив транзистор в виду поста ГАИ у въезда в столицу, шофер сказал:
— Складно брешет. Не знаю, как вы, ребята, но лично я за него спокоен: на задворках капитализма такой не пропадет. Ваш, что ли, гусь?
— Уже не наш, — сказал я.
— Да! — вздохнул шофер. — Бегут. Постепенно начинают бежать. С другой стороны, кому и бежать, как не им? Взять хоть меня, к примеру. Дай, думаю, свожу свою в Болгарию. На Золотые пески. Ну, что такое Болгария? Шестнадцатая республика, так? Так нет же! Мордой меня об лавку: моральный облик, понял, не тот. В пределах отдыхай. А им, бобрам, пути открыты. Даже на свободу. Как этот ваш… Выбивался, поди, рос над собой, шагая через трупы. Вешал лапшу себе и людям. А надоело, так отъехал за бугор и там освободился. Одно слово, бобры.
— Vox populi, — сказал я, передавая Ярику бутылку. Взболтав водку, он всадил себе горлышко в рот и запрокинулся. Надолго. После чего утерся тыльной стороной ладони.
— Э, нет! — сказал. — Путем бобров мы не пойдем…
Москва спала, потушив уже и уличные фонари. Молча мы неслись сквозь июльскую тьму. С Комсомольского проспекта над высоким горизонтом возник МГУ — сначала сигнальными огнями. Потом пропал, потом неудержимо стал приближаться, нарастать — все мириадой бессонных окон-дырок. Сгусток пульсировал: одни гасли, по одному, но в разных местах, а то и целым рядом, тогда как в то же время другие вспыхивали. Как будто код моей судьбы на перфокарте подбирал в этой ночи некто одержимый тягой к абсолюту: записывал, вносил поправки, вновь стирал, отбрасывая вариант за вариантом.
Глава третья:
Выбор оружия
Как человек действия, он проснулся первым. Времени не было: часы на моей свисающей руке были без стрелок. Сигарет не было тоже. Он обжег губы, раскуривая последний из вчерашних обломков. Сделав полторы затяжки, щелчком отправил окурок в окно и откинул простыню. Телом строен и гибок: сибирский матадор. Мышцы не выпирают, но под тонкой белой кожей мускулатура у него стальная. Не уступает воле, силу которой он проверяет, мастурбируя под душем после бритья. Обрывая манипуляции у самой границы, за которой у безвольных включается механизм неостановимой эякуляции, он перекрывает кран горячей воды; стоя под холодной, дышать старается медленно и ровно. Одеваясь в комнате, он посматривает на меня — спящего — с обоснованным превосходством. Брюки на нем рваные. Он закатывает рукава своей грязной нейлоновой рубашки и выходит. Босиком. На этаже три кухни — в разных концах коридора. Если выйти рано, то там, под забитыми крышками мусоропроводов, есть возможность обнаружить вполне носибельные вещи, выброшенные «форинами» — иностранными студентами и стажерами. Вчера перед сном, однако, никто из форинов обувь не выбрасывал — а жаль. Зато на подкрылке одной из газовых плит, где на огне гудел кофейник, лежала пачка «Кента». Вынув две сигареты, он поспешил покинуть кухню, разминувшись в коридоре с владелицей пачки, наивной скандинавкой, которая на бегу задержалась, чтобы радостно улыбнуться и продемонстрировать знание русского языка: «Добрый вечер, советский друг!» Врешь. Еще не вечер. Одну из украденных сигарет положил мне на стул, другую выкурил сам, глядя в окно на запад. Пересчитал свои деньги. От тысячи, которой финансировала мать для поступления в столичный вуз, оставалось еще много. Он сунул все в карман, подтянул брюки и вышел снова — тогда как я продолжал спать. Лифтом он спустился до цокольного этажа. Там, у вертикального въезда в наш гуманитарный корпус, висела доска объявлений о купле-продаже. Он сорвал одно объявление, подумав обо мне, потом еще одно — про джинсы. Но прежде чем идти по объявлению, спустился в студенческую столовую зоны. Там позавтракал: съел пончик со сливовым повидлом, выпил молочный коктейль и купил пачку «Столичных». Хорошо было бы закончить чашечкой кофе, но никелированный итальянский агрегат «Espresso» за стойкой буфета не работал. (Не заработает этот «Эспрессо», ни назавтра, ни через месяц, ни разу в течение пяти последующих лет, но все равно следует помянуть его добрым тихим словом, ибо, и бездействуя, одним своим западным лоском выполнял он миссию по поднятию тонуса). Сдачу бросили на липкий мрамор. По одной он отлеплял свои монеты, потом сказал: «Вы мне десять копеек недодали». — «Да пошел ты, — замахнулась грязной тряпкой нечистая буфетчица. — Тоже мне!..» Но, проверяя свою сопротивляемость, он остался у стойки, заставленной миллионом немытых стаканов, пока буфетчица, злобно прошипев: «Хипня поганая», не швырнула ему гривенник, который сумел поймать он на лету — тем самым не нагнувшись перед ней. Из столовой сложным, но уже освоенным пируэтом поднялся в вестибюль корпуса, помпезный, многоколонный, ввернулся в турникет, отделанный дубом, бронзой и медью, вышел на солнце и широкой лестницей спустился во внутренний двор, с флангов замкнутый более низкими и как бы отвязавшимися корпусами, а спереди отгороженный от прочих Ленинских гор высокой чугунной решеткой с воротами в ней и будкой проходной. Таков был наш мир. Наш в мире угол. По диагонали пересек горячий асфальт и по граниту лестницы взошел в зону «Д».
