Сергей Юрьенен - Нарушитель границы
— Решил, — ответил я. — Воздерживаюсь.
— Так…
— Писателем хочу стать, Ярик.
— Писателем?
— Да. Русским.
— Тоталитаризм исключает литературу.
— Может быть. Но ведь не жизнь? Опыт жизненный мне нужен, понимаешь? Не могу я в свете своих задач, как говорится, в семнадцать лет взять вот так и вырвать с корнем российскую мою судьбу.
— Советскую.
— Но русскую в основе. Отречься от призвания, от миссии? Да нет же, Ярик, я всерьез! Здесь, под этим небом, я чувствую себя… — Я замолчал, подыскивая слово.
— Своим?
— Неслучайным, во всяком случае. Так я понимаю смысл своего присутствия, нет ли — время покажет. Одно чувствую безошибочно: место мне здесь.
— Мистицизм подпускаешь? По-моему, ты только из пижонства питерского крестик носишь… Ладно. Молчу. Твои дела.
— Если угодно, — возобновил я попытку объяснения, — то для меня здесь фронт. Тогда как Париж, если серьезно говорить, глубокий тыл.
— Ты что, сражение им хочешь дать? Еще и Георгиевский вдобавок заслужить? Знаешь, я тоже не тыловая крыса. Тем не менее, — ожесточился он, — отсюда лично я уё! Потому что никакого фронта здесь уже нет. Всё завоевано. Пейзаж здесь после битвы. Которая отгромыхала давным-давно, и позвольте напомнить, что не в вашу пользу, сударь.
— Если бы так, то нас бы уже не было.
— А нас и нет.
— Ах, вот как…
— А ты еще не осознал? Оглянись! Писателем хочешь стать, так развивай свою наблюдательность. По-твоему, вокруг нас люди? Да это даже и не звери. Гнусь! У нас в тайге привязывают человека к дереву, на другой день не остается ничего. Был человек, стало черное копошение. Куча гнусов, каждый из которых страшно счастлив, урвав свою капельку крови. Быть съеденным этой массой? Да никогда! Не для того родился. Ты, как знаешь, а я — я жить хочу. Поскольку, — рубанул он по граниту, — как раз не мазохист я. Мазохист — не я… Оставаясь при своем, я сохранял молчание.
— Ладно! Но ты меня в вагон завинтишь? Я только взглянул:
— Естественно.
— Тогда Буткова на хер. По-моему, распиздяй…
Я так и раскрыл глаза. На подсобную роль в операции он завербовал земелю — могучего лопуха шестнадцати неполных лет. Этот вундеркинд, победитель всесоюзных школьных олимпиад, был родом из села Шушенское, где при царизме блаженствовал ссыльный Ленин. Теперь Шушенское превращено в мемориальный центр Сибири, но на свет Божий призводит отнюдь не ленинцев, а совсем наоборот, судя по означенному Буткову, который должен был закрыть замки и затянуть болты на крыше международного вагона, замазав все мазутной грязью так, чтобы на госгранице в Бресте солдатам погранвойск ГБ ничего подозрительного в глаза не бросилось: по сведениям Ярика, экспресс «Ост-Вест» они проходят и по крышам тоже. То есть, решись я с Яриком, на вундеркинда бы легла ответственность за обе наши жизни… — Да нет, пацан он правильный, — ответил Ярик, — только, если бы не я, его б в вагоне обокрали. Спит, как убитый, а деньги в пиджаке над ним болтаются.
— Все будет в лучшем виде, — заверил я. — Как в финале «Мастера и Маргариты». Помнишь? Не помнил. Даже не подозревал, что есть такой роман. Беллетристика вообще «не ебет»: лингвист. Всерьез вдохновившийся лозунгом Карла Маркса, который висел у них там в классе: «Иностранный язык — оружие в борьбе за жизнь».
— Дело в том, — перебил я невежу, — что роман Михаила Афанасьевича Булгакова кончается именно там и именно на том, откуда мы с тобой начинаем. Вот с этих самых Ленинских гор стартует на Запад Князь тьмы со свитой бесов, прихватывая, между прочим, с собою и героя. Писателя. Мастера. Масона. Строителя Соломонова храма. Когда-нибудь здесь еще поставят памятник.
— Против евреев не имею ничего, но монументальной пропаганды терпеть не могу.
— Я тоже. Но для Мастера бы сделал исключение. Представь, как ему — и автору его — не повезло со временем… Оттолкнувшись от нагретого солнцем парапета, мы повернулись, взаимно ухмыльнулись на пару молодоженов, которых снимали со штатива, прошли между красных двухэтажных автобусов английского турагентства и по размякшему асфальту побрели к громаде МГУ, продолжая разговор о романе, который Россия прочла только что, хотя написан был еще во времена террора.
— Да, — говорил я, — да! Свободу выбрал Мастер. Поскольку был в изнеможении. Ангелоподобные бесы вынесли его с поля боя, как сестры милосердия. Я же, друг мой, полон сил. Мне не в парижский тыл, мне на передний край попасть бы. Но как, как мне туда попасть? Вот в чем вопрос. Я принял стойку и, прыгая рядом с Яриком, шагавшим размеренно и мрачно, вступил в бой с тенью, сразу же, по этакой жаре, облившись потом.
* * *— Дело, похоже, к грозе.
— Хорошо бы. Ночь. Столица уже спит, только разлив железнодорожных путей внизу продолжает жить своей тревожной жизнью в свете прожекторов. Далеко видно с моста. Мы перекуриваем, облокотясь. На плече у пассажира фирменная сумка «Air France».
— Видишь вагон? — протягивает он за перила указательный. — Нам главное добраться до вагона.
— На Запад из самого центра Москвы… ну, друг! Безумству храбрых.
— Никакого безумства, друг. Все, как в аптеке… — Стреляет окурком вниз, подавляет зевок нервозности. — Что, двинулись? Русло Белорусской ж/д защищено простым дощатым забором. Впрочем, с проволокой поверху. Ржавой и колючей. Мы пробираемся к забору по кочкам мусорного пустыря, потом проходами меж стен каких-то гаражей. Ярик сдвигает заранее выбитую доску, и мы — отныне нарушители — протискиваемся в «полосу отчуждения». Термин-то какой! Рассказ бы так назвать. А то бы роман… Теперь мы перебежками. Из тени в свет перелетая — и наоборот. Скатываемся в мусорный овраг. Выползаем. На бруствер. Где-то за стенами вагонов — чух! чух! — продвигается тяжелый состав. В ожидании, когда шум поровняется с нами, Ярик неторопливо обрывает лепестки ромашки. Губы шевелятся. «Любит. Не любит. Плюнет, поцелует. К сердцу прижмет… к черту пошлет? Ну, и пусть!» Он вскакивает, я за ним. Бросаемся к первой линии вагонов, подныриваем, переползаем рельсы, попадаем под прожектор, тут же бросаемся под следующую стену и замираем на шпалах, пахнущих как в детстве, когда по ним было так удобно ходить, благодаря длине шага, никогда не срывавшегося в мазутный щебень промеж, и я уходил безотчетно далеко в запретные зоны побережья Финского залива. Перед нами, прогибая рельсу, прокатываются колеса товарняка, который кажется бесконечным, но внезапно обрывается, унося охранника с винтовкой, спящего сидя на буферной площадке. Вот он, наш «Ост-Вест»! Бросок, и мы вползаем под вагон, чтобы выбраться наружу с теневой стороны. На боку промытая в дорогу эмаль таблички: МОСКВА БРЕСТ — ВАРШАВА — ПОЗНАНЬ БЕРЛИН — КЕЛЬН ПАРИЖ. Ярик прилегает ладонями, лицом к зеленому металлу, ребристому и теплому. Как вдруг его откидывает что-то — палец на губах. Кто-то с той стороны. Приближается похрустывание — грузное, усталое. Пролетариат. Идет и ведет беседу на два голоса.
Пожилой:
— Не начислили премиальных, в том твоя вина: не залупайся. Было время, я тоже залупался. Было да сплыло. — Пренебрежительный плевок, после чего молодой с яростью:
— Да ебал я его!
— Еби, — не возражает пожилой. — Но еби его с умом. Про себя.
— Как же я могу про себя, когда он меня матом в лицо. Или я не человек?! — Ладно тебе… Ты вот чего: ты по утрянке заходи. Может, матч повторят: посмотрим, пивка попьем, глядишь, сообща надумаем чего…
— Надумают они, — говорит вслед хрусту Ярик. — После пива за поллитрой сбегать… Эх, класс-гегемон! Ладно. Берем вертикаль…
Мы вылезаем на крышу вагона. Прямо на стадионный свет прожекторов. Идем, согнувшись, залегаем по обе стороны от выгнутой крышки люка. Здесь пломба. Свинцовая. С застывшим смазанным гербом СССР. Бритвочкой Ярик подрезает мазутную веревочку, которую мне потом придется завязывать на незаметный узел. Кажется, все нас видят. Кажется, вот-вот на всю Москву завоет сирена тревоги. Страшно шевельнуться. Подняться на колени в этом свете еще страшней. Но приходится: из позиции лежа винты не поддаются. Мы стоим на коленях — голова к голове. Разводной ключ, отвертки, фомка. Инструмент у нас — лучше некуда. Made in Germany. За бутылку водки вынес под полой чернильно-синего халата дядя Митя из университетских мастерских. Но налегать все равно приходится обоим сразу, в четыре руки, что разворачивает нас по крыше, грозя сбросить. С одной стороны — стена света, с другой — провал во тьму. Со стороны прожекторов опять ч-чу! ч-чу! — подступает шум.
Мы залегаем, чтобы переждать состав. Плашмя. И снова за работу. Поезд идет со стороны вокзала, но мы внимания уже не обращаем. Медленно, но все вернее вылезает последний болт, остается только приподнять, как снизу вдруг:
— Эй? Наши глаза прикипают друг к другу.
— Эй, вы чего там? Ярик хватает сумку с инструментами. — Атас! — Сбрасывает себя в зарево, в слепящее. Вниз, в щель грохочущую, прямо под колеса поезда, летящего поперек прерывистой стеной. Я оглядываюсь, вижу руки, пальцы. На крышу лезут со сладострастным криком:
