Фредерик Бегбедер - Романтический эгоист (журнальный вариант)

Выйдя на улицу, попадаю в лапы черни, меня обступают, зажимают, берут в оборот:

– Ты известный?

– Ты знаменитостей знаешь?

– Тебя по телику показывали, как тебя зовут?

– Ты актер? Певец? Ведущий? Автограф дашь?

– ТЫ ваще КТО?

– У тебя нет входного на тусовку? Бейджика на просмотр?

Я считаю, что агрессия всякой шпаны вполне оправдана. «Бьютифул пипл» объявил войну своей публике, вооружившись темными очками, «роллс-ройсами», гигантскими афишами и журнальными обложками. Народ их знает, но не узнаёт. Они живут его любовью, но не отвечают ему взаимностью. Публика унижена. Не решит ли она им отомстить в один прекрасный день? А то! Давиду из «Лофт стори»[79] уже аплодируют с большим энтузиазмом, чем Николь Кидман. Потому что зрители аплодируют сами себе. Теперь ни авторы, ни актеры уже не нужны для достижения заоблачных рейтингов. По Круазет пронесся легкий сквознячок паники – здесь только об этом и говорят (как, впрочем, и везде): в индустрии развлечений работа пользуется отныне меньшим успехом, чем безработица.

Нас подло обманули! Академики, оказывается, не бессмертны: Жак де Бурбон Бюссе только что отдал богу душу. Он последним из французов защищал семейное счастье и «долгую любовь» (так озаглавлен один из томов его «Дневника»). Жак воссоединился с Лоранс своей жизни, душой его творений, творением его души. Я оплакиваю писателя, чье видение супружества было диаметрально противоположно моему, пессимистическому. С кем мне теперь вести диалог? Кто согласится со мной, что любовь существует? Кто поклянется, что можно испытать счастье в подлунном мире? Бурбон Бюссе, старый бородатый динозавр и католик, неужели вы были последним романтиком?

Сейчас мы вынуждены выбирать между цинизмом и паранойей. Одни думают, что поскольку нам все равно хана, то с паршивой овцы хоть шерсти клок: это коммерсанты, финансисты, телеведущие, рекламщики, гедонисты и нигилисты. Другие, опасаясь конца света, пытаются уберечь то, что еще не уничтожено: это писатели, противники глобализации, экологисты, поэты, зануды и брюзги. После падения Берлинской стены эта дихотомия вытеснила разделение на левых-правых. Эгоизм или романтизм – пора определиться. Всякий на свою ногу хромает.

Поскольку термин «автофикшн»[80] присвоили себе весьма посредственные нарциссы,[81] придется для дюфреновского бреда и в память Мальро (известного мифомана, автора «Антимемуаров») ввести термин «антидневник». Это кривое зеркало, которым я вожу вдоль своего пупа.

Когда актриса Майвенн Ле Веско приглашает друзей в «Кафе де ла Гар»[82] на автобиографическое one-woman-show (озаглавленное «Горошинка»), текст для которого она только что сочинила сама, готовишься к худшему. Нет в мире затеи более опасной, чем подняться на сцену и сыграть свой собственный текст о своей же собственной жизни. И поди ж ты! В течение полутора часов, одна на сцене, она выясняет отношения с матерью, сестрой и отцом, очертя голову бросается в сатиру на знаменитость, в бешеный самоанализ, в бесстыдные признания и критику воссоединившейся семьи. В ее тексте заключена невероятная сила и мужество, и она сама волнует, смешит и трогает одновременно, она иронична, едка, откровенна, жестока… Настоящий Филипп Кобер[83] в юбке. В конце спектакля публика, рыдая вместе с ней, удостаивает ее «standing ovation». Я, наверное, плохой друг, потому что мне и в голову не приходило, что в ней столько таланта. Мораль: когда вам не дают роли, которой вы заслуживаете, надо написать ее самому.

Вчера вечером, устав наяривать, я, чтобы не париться, притворился, что словил кайф. Мужики все чаще симулируют в постели. Пора бы девушкам это усвоить: мы имитируем оргазм так же часто, как они. Есть несколько способов: потихоньку снять пустой гондон, делая вид, что он страшно липкий, или поддать стонов, хотя кончаешь с грехом пополам. Феминизм одержал очередную победу: мужчины и женщины равноправно ломают комедию наслаждений.

«Любовь в фантазиях гораздо лучше, чем в действительности. Никогда не заниматься любовью восхитительно». Энди Уорхол.

Литературный критик – это жлоб, который, заметив какую-нибудь знаменитость на коктейле, локтями прокладывает себе дорогу к ней, чтобы потом оказаться на журнальных снимках рядом со звездой. Неустанно говоря о Джойсе, Рембо, Селине и Прусте, он надеется, что его спутают с ними. Ему так хочется царить в центре семейной фотографии. Но выглядит он самозванцем.

Вчера, в ответ на мои жалобы на свое физическое уродство, Жасмина выдала мне фразу недели:

– Нет ничего уродливее мужчины, который считает себя красавцем.

Александр Дрюбиньи[84] предложил мне со следующего сезона вести передачу на Канале+. Если я и откажусь, то только из страха стать настоящим Оскаром Дюфреном.

Франкфурт – это немецкий Нью-Йорк: футуристические небоскребы, дизайнерские мегарестораны, дикий капитализм, турецкие проститутки и мертвые джанки на тротуарах. Чувствую, что мне скоро здесь понравится. Проблема только в том, что в немецких такси надо пристегиваться на заднем сиденье.

Я высоко ценю эту страну, потому что у всех девиц тут большие сиськи. В Германии Клаудия Шиффер считается плоской как доска! Я хотел бы стать аппаратом для дойки материнского молока. Кто-нибудь может сказать всем этим гретхен, чтобы они прекратили улыбаться Оскару, доярке рода человеческого?

Германия зеленая, Франция голубая, Италия желтая, Испания белая, Англия серая, Турция лиловая.

С тех пор как Бонн перестал быть столицей, в нем довольно тоскливо. Я депрессую в тени каштанов на берегу Рейна, накачиваясь пивом. И вдобавок мою единственную здешнюю любовницу зовут adult pay TV.[85] Из отеля «Бест вестерн» звоню Франсуазе, чтобы поздравить ее с днем рождения. Она в себя не может прийти от удивления: она как раз читает мою книгу! Я прошу ее приехать ко мне в Германию, она посылает меня подальше, но весьма любезно, вовсе не рассердившись на столь беспардонное предложение… Я выключаю порноканал и закрываю глаза; меня штырит больше, если я просто думаю о ней.

Мюнхен. Полный облом с Ирми и Таней. Как клеиться в стране, где тебя не знают? Что делать, чтобы понравиться в Баварии? Быть милым? Слишком приторно. Злым? Рискованно. Притворяться, что тебе плевать? Они смоются. Алексис Трегаро[86] подсказывает мне решение:

– Всегда ж можно наврать.

Нагрузившись джином с лимоном, мы продолжаем этот разговор в модном клубе «П1» (паркинг, переделанный в поилку).

– Мы либо пьянствуем, либо трахаемся, третьего не дано.

– Ты прав, думаю, что сегодня мы здорово напьемся.

И в самом деле, динамят нас по полной программе. Мы наступили на такое количество грабель, что скоро сможем составить конкуренцию Никола Садовнику:[87]

Таня: Maybe I will kiss you later.

Ирми: Sorry, I am not drunk enough.

Таня: My grandfather was a fucking nazi.

Ирми: My mother stabbed my father with a knife.[88]

Французы склонны забывать, что немцы пострадали от Второй мировой войны не меньше, чем они. Трудно клеить наследниц государства, которое так отбрили 55 лет назад.

Мы уже так отчаялись, что стоило Тане взять в рот жвачку, как Франк вскричал:

– Это хороший знак!

Ан нет, ей просто захотелось пожевать. Я как-нибудь напишу книгу под названием «Не солоно стебавши».

В Штутгарте сижу в одиночестве, депрессую в своем номере с кондиционером после выступления перед пожилыми людьми. 126 лет назад Рембо провел в Штутгарте два месяца. После чего отправился в Африку, и его можно понять.

В хорошую погоду Вена превращается в Рим на берегах Дуная. В парке я встретил встревоженную лису и аистиху, которая кормила птенцов. Старые каменные здания Шпиттельберга похожи на больших раненых животных. Я никого не кормлю. Деревья Пратера меня переживут. В «Фольксгартене» я заказал «Bukowski's Nightmare». Венцы – эрудиты и франкофилы. Хотите доказательств? Чокаясь, они все время говорят «Пруст»!

Сегодня я дал свой первый автограф за границей. Мои фотографии красуются на улицах, в витринах книжных магазинов, на первых полосах немецких газет. Дурацкое ощущение – быть знаменитым в стране, чьим языком ты не владеешь. Я подписываю книги по-английски и говорю: «Danke schon», потом «Auf Wiedersehen», а про себя изо всех сил думаю: «Entschuldigung».[89]

Я благодарен Германии, потому что в этой стране мне захотелось позвонить Франсуазе. Меня заводит чистота воздуха, и лирика немецких лесов возбуждает меня. Невинность, увенчавшаяся виной. Мы уже этот этап прошли, и романтизма нет как нет. А без романтизма – ни Гитлера, ни любви.