Наталья Смирнова - Москва Нуар. Город исковерканных утопий
Вельцев механически просунул руку к пистолету в подмышечной кобуре и обернулся на голос. В простенке за дверью, забравшись с ногами в облезлое кресло, сидела девица лет восемнадцати-двадцати, в цветастом узбекском халате и сбитой на ухо тюбетейке. Жирно накрашенный рот и брови взрослили ее. Она прятала улыбку, довольная тем, что до сих пор могла так просто скрывать свое присутствие, и катала в пальцах незажженную сигарету. Вельцев опустил руку и расправил полы пальто.
— Ты кто?
Закурив, девица пустила струю дыма в потолок.
— Лана, — представилась она таким тоном, будто была удивлена, что этого можно не знать. — Я же говорю — бесплатное приложение.
Вельцев стащил шапку и почесал голову.
— Так вот зачем бабка дверь заперла. Я не говорил, что…
— Сказку про Буратино помнишь? — перебила его девушка. — Где котел был нарисованный?.. Вот. Там — котел. Тут — свобода.
— Какой еще котел?
— А чего ты воображаешь, когда хочешь в отпуск?
— Ничего.
— Неправда. Ты воображаешь… — Мечтательно прищурившись, Лана столкнула тюбетейку на лоб и запрокинула голову с выставленным подбородком. — Пальмы. Океан. Коктейли шлангами. Бабы косяками. Вот и пожалуйста. — Она кивнула на окно, придержав шапочку. — С бабами, конечно, у нас не очень. Чем богаты, как говорится. Но свободы — по самое не хочу. Тебя как звать-то?
— Послушай, — вздохнул Вельцев. — Я только хотел перекантоваться.
— Вот-вот, — туманно поддакнула Лана. — Только перекантоваться… — Стряхнув пепел в блюдце под креслом, она поигрывала сигаретой, словно договаривала фразу про себя.
— Переночевать, — поправился Вельцев.
— Вчера, — улыбнулась она, — один дяденька, знаешь, что попросил меня сделать?
— Что?
— Попысать ему на срам.
— И что?
— Ничего. Ошпарить яйца, и все. Каждому, как говорится, свое.
Вельцев взглянул на часы.
— Что тебе еще предлагают?
Лана почесала локтем выпиравшую из-под халата коленку.
— Замуж! — Она нацелилась в него сигаретой. — А то не слышал, что из проституток — самые верные жены?
Вельцев устало прилег. Подвешенный к люстре человечек оказался как раз против его лица.
— Слышал другое.
— Что?
— Что жены — верные проститутки.
Лана захохотала:
— Женатый, что ль?
— Нет.
— Девственник?
Он повозил затылком по жесткому, как щетка, ворсу ковра.
— Слушай, отстань.
— А я — да, — понизила голос Лана.
— Что?
— Ну, девственница.
Вельцев вздохнул.
— Конечно.
— Нет, честно! — Кресло под Ланой заскрипело. — Не веришь? В прошлом месяце зашилась. Меня узбек сватал андижанский, барыга хлопковый. Пока состав с грузом ждал. Влюбился, говорит, по самое не хочу. Машину даже обещал. Только, говорит, нельзя по обычаю нашему, чтобы в первую ночь ложа не окровить. Дал, короче, сто баксов на пластику.
— А что ж ты, — Вельцев поковырял пальцем ковер, — за старое?
— Нет, зачем? — искренне удивилась Лана.
— Что — зачем? — не понял Вельцев.
Лана промолчала.
— Извини.
— В общем, не дождался Шарфик мой поезда своего. Грохнули женишка. В Яузе вон, за кладбищем, вылавливали.
— Прости.
— Да ладно. — Она длинно выдохнула дым. — У каждого своя клиника. Вот и Шарфик гешефт свой хотел сюда перетащить, потому что запал тут на что-то. А это как из поезда прыгать за мухами. Представь? Ты бросаешь все, что у тебя есть — все-все-все, — и сходишь на первой остановке.
— Ну? — приподнялся на локте Вельцев.
— Ну и — все, приехали… — Лана раздавила окурок в блюдце, спустила ноги с кресла, сходила в прихожую и вернулась с фотографией, которую бросила рядом с ним на кровать.
На мятом глянцевом обрезке Вельцев увидел улыбчивого южного типа со сросшимися бровями. Снимок был сделан со вспышкой, с близкого расстояния, практически в упор. Лицо вышло нерезким, пересвеченным, зато позади вверху оказался во всех деталях запечатлен подвешенный к люстре человечек. С обратной стороны снимка тщательно, как монограмма, фломастером была выведена прописная «Ш». Вельцев повертел фотографию в пальцах, затем отшвырнул ее, сел на краю кровати и провел кулаком по лбу.
— Ты что? — спросила Лана.
Медленно, не соображая еще, что делает, он достал бумажник, раскрыл его и взглянул в бархатные слоистые недра.
— Ты что? — повторила Лана, приблизившись.
Вельцев спрятал бумажник и снова уставился в пол. Фотография напомнила ему о чем-то важном и в то же время упущенном из виду, кольнула горячим под ложечку, — но и только, так что в следующее мгновение он даже не мог сказать, что именно дало знать о себе — вещь, воспоминание или предчувствие.
Лана подобрала снимок, подула на него и засунула между стеклами серванта, сдвинув бумажную иконку.
— Чаю будешь? — спросила она, встав на пороге комнаты. — Или, может…
Вельцев опять прилег.
— Ты без меня пока там. Свет выключи. Мне тут надо… немного…
— …перекантоваться, ага, — договорила Лана, хлопнула по выключателю ладошкой и закрылась в кухне.
Навалившись на локоть, Вельцев закурил и снова растянулся на ковре. Сигарету он держал в откинутой руке на весу, чтобы пепел падал на пол, другой — вхолостую ворочал кремнем зажигалки. Из кухни вскоре послышался приглушенный смешливый голос — Лана говорила по телефону. Вельцев попробовал вспомнить неумело накрашенное лицо девушки, однако вместо лица ему почему-то вспомнилась выпиравшая из-под халата коленка.
Давно, года три назад, он набрел в Интернете на статью, в которой доказывалось, что расположенность мужчины к убийству и к женщине имеет источником один и тот же невроз — какой именно, Вельцев так и не понял, хотя прочел статью дважды. Ученому автору он был признателен не за его темные разглагольствования, а за то, что связь между склонностью к убийству и влечением к женщине получала хоть какое-то признание. То есть то, что прежде он считал имевшим отношение к нему одному и мыслил как постыдное, вроде первой поллюции, в одночасье перестало быть как уникальным, так и сомнительным. После своего первого заказа, промаявшись сутки без сна, он исповедовался в Рождественском монастыре. Для душевного спасения этот поступок не возымел последствий, зато материальных результатов было хоть отбавляй: по дороге из монастыря Вельцев перевернулся на машине, заснув за рулем. Его первой женой стала студентка мединститута, в тот день вышедшая на свою первую стажировку в Склифе. Тогда, не столько в травматологии, сколько в общежитии, она буквально возвратила Вельцева к жизни. Следующим утром он будто проснулся в новом мире, а еще неделю погодя — с легким сердцем и даже, что ли, с чувством бескорыстного благодеяния — застрелил досаждавшего ей тульского ухажера-пропойцу. С Оксаной они прожили душа в душу два с половиной года, и то, что Вельцев приносил домой под видом получки инспектора по кадрам в ЧОПе, он безо всякой задней мысли называл совместным доходом семьи. Секс (не со всякой женщиной, конечно, а с той, которую он считал своей) для него был средством отпущения грехов почище любой исповеди. Будучи со своей женщиной, он возобновлялся телом и совестью, каждое такое объятие виделось ему рождением новой, прекрасной жизни — сто крат лучше его собственной и тысячу крат лучше тех, которые он отнимал. Фильм «Бонни и Клайд» он поэтому считал надуманным — половая привязанность не могла служить героям подспорьем в бою, если только они не были гомосексуалистами, — а единственное оправдание схожему сюжету «Прирожденных убийц» находил в том, что под занавес кровожадные персонажи делались любящими родителями, перерождались в детях. Такими же любящими родителями он представлял и себя с Оксаной — до тех пор, пока (на почве богатой травматологической практики, надо думать) ее не стал беспокоить телефонными звонками Господь Бог. Звонил Бог всегда в отсутствие Вельцева, говорил много, на вопросы не отвечал и, прежде чем отключиться, начинал тяжело хрипеть в трубку. «Ужас, — виновато признавалась жена. — Слышу все хорошо, а разобрать ничего нельзя». За полгода, миновавших между первым звонком и той памятной для Вельцева ночью, когда Господь решил заговорить устами Оксаны и ее с судорожными припадками отвезли в 4-е отделение Канатчиковой дачи, она смогла вполне усвоить только два божественных откровения: «Все будет джага-джага» и «Мальчики кровавые в глазах». Второй брак, супружество Вельцева с Дашей, которая не любила его, вышел, как ни странно, более продолжительным, длился без малого четыре года, но распался в одночасье — разлетелся кровавыми брызгами вчера под утро, когда по анонимной MMS-наводке Вельцев расстрелял предательницу, ее любовника и своего «работодателя» Митяя, обоих митяевских горилл, Репу и Джека, и расположившуюся позади их стола случайную парочку за ширмой. Недоброе Вельцев почуял еще осенью, вернувшись из командировки в Питер. Даша, прежде своенравная и вспыльчивая, вдруг смягчилась, стала покладистой и обходительной. Перемену в ее поведении можно было бы счесть добрым знаком, если бы одновременно это не был признак измены, уничтожившей то единственное, что привязывало Вельцева к жене — всеобновляющее и всепрощающее свойство их близости. Удивительно, но до вчерашней катастрофы вину за то, что перестал воспринимать Дашу своей женщиной, он возлагал не на нее, а на себя, и даже малодушно помышлял о разводе. Вторые сутки, шедшие после бойни в клубе, он не мог избавиться от чувства, что стал дышать каким-то новым, пустым воздухом, который рвал его изнутри, точно выброшенную на берег глубоководную рыбину…
