Дмитрий Тростников - Знаменитость
Двери хлопнули. Возвращались прапорщик и остальные менты. Я избавился от трубки, моментально бросив ее на рычаги, и перевел дух.
— Дозвонился? — спросил меня дежурный.
— Спасибо, — кивнул я, понимая, что сделал еще только полдела. Надо было срочно увести от начальника Алешу, пока этот Никитенко не перезвонит в прокуратуру, и обман не вскроется. Телефон на столе снова оглушительно зазвенел. Я уставился на него, как парализованный. Я ведь прервал разговор с прокуратурой на полуслове. Если это снова оттуда звонят переспросить?
— Дежурный прапорщик Никитенко! — поднял трубку милиционер. Он долго, молча, вслушивался. Лицо его меняло выражение. Я был не в силах сделать шаг.
— По порядку, давай — наконец, отозвался он. — Сначала точный адрес квартиры, которую обокрали? Записываю…
Я перевел дух и шагнул обратно в кабинет начальника участка. Обитатели этого «песенного уголка» совершенно не обратили внимания ни на мое возвращение, ни на искаженное волнением лицо. Только сразу плеснули водки в стакан. Я подсел ближе к Алеше. Требовалось незаметно растолковать ему, что надо немедленно уходить. За считанные минуты, пока обман не вскрылся. Но Алеша был увлечен беседой.
— Так за что, говоришь, Палыч, тебя из майоров в капитаны разжаловали? — бестактно интересовался Алеша, успевая попутно наполнять стаканы. Водка в принесенной мною бутылке убывала с угрожающей скоростью.
— Да, все через эту мою несчастную любовь к песне, — пожаловался мент. — Областной смотр-конкурс самодеятельных талантов проводили среди сотрудников ИТУ. Я подготовился отлично. Спел здорово. А в результате скандал на всю область, аж до министерства докатилось. Мне выговор в приказе, понижение в звании и перевод…
— Я думал, в вашем ведомстве только за побеги так наказывают, — поразился Алеша. — А в чем тебя обвинили?
— Так в неправильном репертуаре! — воскликнул мент. — Я же спел «По тундре, по железной дороге, мы бежали с тобою, замочив вертухая!..» А там, в первом ряду сидело наше областное начальство. И по партийной линии, куратор из обкома… Свои же стукачи в министерство доложили, — вздохнул капитан. Ему было слишком неприятно вспоминать. И начальник поспешил вытянуть вперед могучую ручищу со стаканом, чтобы чокнуться.
Напоминание про стукачей подстегнуло меня.
— Нам пора уже. Там музыканты все уехали… — начал я, незаметно ткнув Алешу в бок. Но певец ничего не понял, равнодушно отвернувшись. Меня охватила такая досада, что впору было хватать его за шиворот и силой тащить наружу.
А Пал Палыч, тем временем, уже завладел гитарой.
— Вот, послушай, Алеша! — попросил капитан. — Мне надо, чтобы кто-то знающий оценил — правда у меня есть талант? Или это мне только подхалимы разные твердят?..
Алеша не реагировал, сосредоточенно доливая в стаканы остатки водки. А милиционер приготовился петь. Он сначала закатил глаза вверх, потом придал им какое-то чуть выпученное состояние, пытаясь изобразить сосредоточенную грусть. Широкое лицо Пал Палыча сморщилось от старания. И он заголосил. Причем не просто тоненьким, надтреснутым фальцетом. А с каким-то даже восточным акцентом, смягчая звуки, как это, наверное, делают казахские акыны, воспевающие степи и горы.
— Ябля-ки на снегу! Ябля-ки на снегу….
Выдав громкий бренчащий аккорд на гитаре, он уставился на нас.
— А дальше? — спросил ошарашенный Алеша.
— Дальше пока не придумал, — вздохнул милиционер. — Только первая строчка припева пока есть. Красиво сочинил, правда?.. Когда-нибудь вся страна распевать будет?
Я сдержался только каким-то чудовищным напряжением воли, так что на глазах даже выступили слезы. Мы с Алешей, не сговариваясь, инстинктивно уставились в разные углы комнаты, понимая, что стоит нам глянуть друг на друга — расхохочемся так, что впору будет улепетывать из кабинета и в помещении дежурки стекать по стене, икая от смеха.
— Ну, знаешь, Палыч, — перевел дух Алеша. — Тебе еще надо работать над собой…
— Вот и я говорю! — возликовал капитан. — Работать еще есть над чем. А жена упорно не понимает. Говорит — не прекратишь дома репетировать — разведусь! Все боится — стану я звездой эстрады, сразу женщины вокруг виться станут. Ей же не объяснишь! А талант в землю зарыть, от людей спрятать — это преступление, я считаю. Особо тяжкое! Вообще, думаю, из ментуры уйти, песни сочинять и петь! Ну, давай за талант! — предложил воодушевленный капитан.
А Алеша уже снова был вдребезги пьян. Он едва сидел на стуле, поводя по сторонам мутнеющими зрачками. Но, к счастью, водка в наших стаканах была последней. И это сулило шанс наконец-то вырваться из отделения.
— Ну, мы пойдем, Пал Палыч? — попросил я. — Алеша уже никакой. Я его провожу.
Не встречая сопротивления, я поднял певца подмышки. Он вяло потянул на плечи белый пиджак.
— Эх, жалко расставаться! — посетовал мент. — И с вещдоком этим надо что-то делать, — продолжал он, держа в руках коробку с пленкой подпольного концерта, неудачно начавшегося сегодня, а затем и вовсе прерванного на середине. Похоже, они тут слушали запись, пока я бегал за водкой.
— Эх, неплохо ты сегодня первую песню исполнил! — похвалил капитан. — На должностное преступление иду, между прочим, ради нашей дружбы, — он озирался, что-то потеряв у себя в кабинете. — А что делать? Талантливый человек, должен выручать талантливого человека…
Оказывается, он разыскивал обыкновенные ножницы. Здоровенными ручищами капитан сперва разодрал на части картонную коробочку, потом с громким треском надломил пластиковую бобину, на которую была намотана пленка.
— Был вещдок — и нет вещдока! — весело подмигнул он Алеше, начиная кромсать ножницами саму пленку на мелкие кусочки.
Певец сфокусировал взгляд на том, что делал сейчас капитан. Его только что улыбавшееся лицо как будто передернула судорога боли.
— Ты что делаешь, сука! — заорал Алеша Козырный. — Мент, поганый!
Не понимаю, откуда взялось резвости в этом теле, которое, только что еле стояло на ногах. Я не успел его схватить, когда певец ринулся с кулаками на капитана. Тот тоже не ожидал. Не сразу выпустил ножницы и искромсанную пленку, поэтому Алеша даже успел один раз ударить его по скуле. Потом уже только бестолково молотил руками по воздуху. Огромная ладонь капитана держала его за шею.
— Дежурный! — заорал капитан.
В дверях мгновенно возник прапорщик Никитенко. При взгляде на происходящий в кабинете бардак, его глазки злорадно блеснули.
— Надо их попридержать до утра, — пояснил капитан. — Отпустить хотел, но теперь вижу — пьяные еще совсем. Набедокурить могут. Оформлять не надо. Какая там у нас свободная камера? Пусть до утра перекантуются, в себя придут — тогда отпустишь…
При этом капитан избегал смотреть нам в глаза. По-моему, он испытывал чувство вины. А меня даже не сразу настигло осознание, что самое страшное, чего я пытался избежать весь день, все-таки случилось! А когда понял, от отчаяния мог только озираться по сторонам, не в силах изобрести уже никакой возможности спастись. Так и крутил головой энергично и жалобно, пока решетчатая дверь камеры не захлопнулась гулко за спиной.
Вся оставшаяся ночь должна была превратиться в ожидание беды и угрызения совести — как близко было спасение, и как глупо я его упустил. Но сложилось гораздо проще. Мерзкий железный скрежет открывающейся двери разбудил меня около двух часов ночи. В дверном проеме возникли трое ментов. Без кителей, в расстегнутых рубашках. Первым стоял прапорщик Никитенко. Он похлопывал себя по ладони резиновой милицейской дубинкой и переводил взгляд с меня на Алешу и обратно.
— Ну, и который из вас называется «лейтенант Фролов»? — его тихая интонация не сулила ничего хорошего. — Ты правильно рассудил сучонок, что второй раз я туда звонить не стану. Но только одно не учел…
Тут он сделал драматическую паузу, собираясь подольше насладиться тем страхом, который, как ему казалось, он вызывал у нас.
— Ваш придурошный капитан смену сдал и ушел. А мы — остались. И теперь отблагодарим вас по-своему… Как умеем!
6
Следующим утром, выдворенные из оперчасти, мы медленно брели вниз по горбатой и узкой старинной улочке. Солнце, еще не набравшее силу, било нам в спины, отбрасывая вперед две длинные, несуразные тени.
Алеша брел молча. Периодически трогая необъятный синяк, растекшийся вокруг левого глаза. Эта новая деталь внешности не добавляла ему комизма, и не вызывала справедливого злорадства. Певец нисколько не напоминал себя вчерашнего, а тем более позавчерашнего. От обостренно-веселого куража не осталось и следа. Он ссутулился и как будто стал ниже. Отвисшие полы белого пиджака болтались на нем, как грязная половая тряпка. Костюм был весь в разводах от пролитого вина, или от грязи в камере. Шикарное произведение портняжного искусства впору было выбрасывать на помойку.
