Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
Брих нетерпеливо встал и сказал глухим голосом:
— Худо было бы, если бы вы оказались правы. Я мог бы ответить вам аргументами тех, кто вчера подал в отставку, и мы бы с вами, конечно, вцепились друг другу в волосы. У них, видимо, тоже есть своя правда…
— Нету! — тихо и упрямо произнес Патера. Сильными пальцами он обхватил колено, долго и хмуро глядел в одну точку, потом заговорил:
— Своя правда? Мне свою правду и искать не приходилось. Еще мальчишкой я ее почувствовал на своем горбу. Я был в ученье у жестянщика, нас еще совсем сопляками пристраивали к делу. Не хотел бы я, чтобы мой сынишка отведал такой жизни, не для того он родился… Два года я ходил без работы. Лучше не вспоминать об этом. А спросите-ка мою жену, какое у нее было детство… Она росла на кирпичном заводе. Надо было с этим покончить, а? Сейчас кучка шкурников опять пытается вернуть старое… Не пройдет, куда там. Знаем мы их! — Он нахмурился и отвел взгляд, потом вдруг воодушевился и стукнул кулаком по ручке кресла. — Ради этого мы и выйдем на улицы митинговать, а если надо, решимся и на большее! Пусть кричат о красном терроре, нас они не собьют с толку, это ясно. Нас не проведешь!
— По-вашему, значит, я хочу, чтобы вернулась Первая республика? — прервал его Брих. — Моя мать была прачкой, а я бегал по урокам. Знали бы вы, как нам жилось! Погодите, не перебивайте! И все же я не могу и не хочу отказаться от того, что делает жизнь достойной. Подумайте, была война…
— А почему она была? — уже рассерженно спросил Патера.
— Ладно… я хочу сказать, что она была не только за хлеб. Смысл этой бойни был в том, чтобы разгромить темные жестокие силы, душившие свободу. Тех, кто стремился превратить свободных людей в рабов, кто хотел распоряжаться человеком, как скотом. Я испытал это на себе и извлек уроки. Мы, видно, не договоримся, что такое «свобода», мы по-разному понимаем ее.
Он зашагал по комнате от двери к окну и говорил, как ему казалось, обращаясь к самому себе: Патера уже не отзывался. За окном темной мутью висела ночь, поблескивали огоньки людских жилищ. Брих коснулся лбом холодного стекла. Охладить бы голову! Ох, эти мысли, они как металлические осколки, засевшие в черепе.
Спокойно, ничего особенного еще не случилось! Внизу молчит Прага, но Брих знает: город не спит. Такой день! Жестокая борьба идет сейчас не на морозе, а в домах, при свете лампочек. Накопятся силы, будет взрыв. Ротационки гудят, печатая слова, которые с рассветом затопят страну, обрушатся на человеческие мозги. Трещат телефоны. Сколько спящих будет сегодня беспокойно ворочаться в постели? В центре города, наверное, еще и сейчас вспыхивают споры около громкоговорителей. Бриху вспомнился Индра Беран. Может, дойдет и до стрельбы; может, страна разделится на два непримиримых лагеря. «Этот человек, что сидит у меня в комнате, знает, против кого он обратит оружие. И Ондра Раж знает, и Индра Беран. А я? С кем, собственно, я?» — подумал Брих бог весть в который раз за этот день.
В печке потух огонь, и Бриха начала пробирать дрожь. Он поежился, натянул поглубже рукава лыжной куртки и, обернувшись к своему гостю, не мог удержаться от улыбки. Притулившись в кресле, свесив голову на плечо, Патера спокойно дышал, чуть выпятив губы. Руки у него были сложены на коленях, с лица не сходило спокойное выражение человека с чистой совестью.
Это было просто и не оскорбительно. Он спал!
3
Мастер стекольного завода Страка морозным вечером вернулся домой. Было слышно, как он топчется на половичке у дверей, стряхивая с ног снег, и потирает замерзшие руки. Войдя в теплую комнату, старик увидел сына Вацлава: поставив ногу на скамейку, тот шнуровал высокие ботинки. Страка остановился и помедлил, сипло дыша больными бронхами.
— Паскудная погода, — пробормотал он, словно упрекая кого-то, и неторопливо повесил кепку на крюк. Никто не отозвался. Невестка Божка, отвернувшись, возилась, громыхая кастрюлями, у плиты, маленький Вашек тихо сопел за сеткой в кроватке, а его четырехлетняя сестренка Ганичка, упершись подбородком в деревянное изголовье кроватки, сонными глазками следила за каждым движением отца.
— Готово, зашнуровал! — Страка-младший выпрямился, — его широкая фигура высилась чуть не до потолка, — притопнул ногой и только после этого взглянул на отца. Тот все еще неловко переминался на месте, словно хотел что-то сказать, но не знал, с чего начать, и решил, что лучше подъехать издалека.
— Есть там у тебя малость кофе, Божка? — спросил он.
Невестка кивнула, поставила на стол две жестяные кружки. Отец и сын уселись друг против друга и угрюмо пили кофе, стараясь не встречаться глазами. Допив, Вашек поставил кружку на стол и решительно встал.
— Ну, мне пора.
Он надел куртку на кроличьем меху, закутал шею шарфом и проверил содержимое карманов. Документы, мандат на съезд, носовой платок, карманный нож, пачка сигарет, спички — все на месте. Остается только поцеловать Божку: «Не бойся, девочка, завтра к ночи я буду обратно, точно как часы», погладить малыша, ущипнуть Ганку, и марш на поезд. Вашек быстро делает все это, словно не замечая испуганных глаз жены, берет сумку и идет к двери.
— Там в сумке хлеб с салом, — шепчет жена и прячет лицо в тень. «О господи, — думает растроганный Вашек, — словно я иду на кровавый бой, а не на съезд». Но он держит себя в руках и мимоходом гладит жену по голове. Потом, уже взявшись за ручку двери, оборачивается к отцу. Старик хочет что-то сказать. Он стоит у стола с кружкой недопитого кофе в руке и чуть шевелит губами.
— До свиданья, отец.
— Ты… это… того… — шепчет старый Страка и хрипло откашливается. — Гляди не впутайся там в какую-нибудь заваруху… у тебя семья… вот что…
— Не беспокойтесь, папаша, — недовольно прерывает его Вашек. — Уж если где и будет какая заваруха, я обязательно впутаюсь, не знаете вы меня, что ли?
Вот-вот вспыхнет спор, но быстрый взгляд на стенные часы вразумляет Вашека. Через полчаса отходит поезд в Манин, а оттуда скорый на Прагу. Надо спешить.
— Раз уж ты будешь в Праге, — говорит вдруг отец осевшим голосом и быстро опускает глаза, словно пряча затаенную мысль, — так загляни-ка… я думаю… к Ирене. Последнее время девчонка совсем не пишет…
Старик неловко машет рукой и смущенно скребет редкую седину на висках. Наконец-то сказал, что хотел, черт возьми! Посмей только этот упрямец отказаться — пусть ему будет стыдно перед покойной матерью.
Но Вашек пристально смотрит на отца и не говорит ни слова. Его совсем не удивила просьба, он и сам подумывал об этом, но так и не пришел к определенному решению. Что ответить? Ничего. Там видно будет, подумаю по дороге.
Пожав плечами, Вашек выходит из дому.
Шагая по дороге, занесенной снегом, к вокзалу, он оглядывается на свой домик. В окнах горит свет. Домик, вместе с несколькими такими же, сидит, как грибок во мху, в потемках февральской ночи. «Какой мороз! Хорошо ли я закутал розы под окнами?» — мелькает в сознании Вацлава, но мысль об этом пустяке тотчас вытесняют другие, более важные и серьезные. Остались позади последние домики рабочего поселка, надо пройти огородами между городком и поселком, миновать полуразрушенную ограду кладбища и ярко освещенные ворота стекольного завода «Тайхман и сыновья». Здесь работают Страки — старший и младший. Дед Вашека тоже проработал на этом заводе всю жизнь, а вслед за ним — отец. Сорок лет Страка-старший надрывал легкие у печи, выбился в мастера, теперь его перевели на склад. Сам Вашек работает тут не первый год, но не у печи, а в новой шлифовалке. Шлифовальщик Вацлав Страка-младший! Хорошая работа! Вацлаву тоже довелось узнать тяжкий труд и обиды. Сколько оплеух он получил, в скольких шлифовалках на севере страны поработал, сколько стекла испортил, пока из жалкого недотепы ученика вышел настоящий шлифовальщик, пока неуверенные руки стали искусными. Не хочется вспоминать эти горькие годы. И все-таки — Вацлав готов спорить на что угодно! — нет на свете работы лучше. Шлифовальщики — аристократы среди ремесленников, и — надо признать безо всякого цехового зазнайства — не зря. Это — художники!
Резкий ветер с реки, огибающей обширный сад, в середине которого стоит роскошная вилла Тайхманов, щипал лицо Вацлава. Чувствуя, что у него мерзнут щеки, он старался двигать мышцами лица. Снег бил в лицо, от мороза ломило пальцы. Вацлав сунул руки в карманы и пошел быстрее. В широких окнах особняка Тайхманов еще горел свет, но в доме было тихо. Казалось, дом испуганно помаргивает, глядя широко раскрытыми глазами на четкие контуры пяти трехэтажных заводских зданий и двух труб, торчащих, как стволы сосен, исхлестанных ветрами.
Проходя мимо главных ворот, Страка заглянул в жарко натопленную дежурку.
— А-а, это Вашек! — послышались приветливые голоса из душного полумрака. На койках сидело несколько мужчин в расстегнутых пальто. Они молча курили. Сторож дремал у стола, подперев голову рукой; сегодня он был не один на своем посту. На полочке у стены тихо бормотало радио. Кто-то подошел со двора к окошку дежурки и постучал по стеклу пальцем. При свете фонарей Вашек узнал круглое лицо кочегара Бателки. Бателка и еще несколько товарищей дежурили во дворе.
