Кристин Айхель - Обман
– О Боже.
– Это была Хризантема, моя Хризантема. Я выскочил за дверь, и на ковровом покрытии фойе меня стошнило.
– Как вы сегодня поживаете?
– Я? Спасибо, хорошо.
– Конечно, вы вовсе не обязаны что-либо рассказывать о себе. Я полагаю, это составная часть игры.
– Без комментариев.
– Мне не положено вас разглядывать, но когда я приблизился к двери, мне бросилось в глаза, что сегодня у вас на лице больше макияжа, чем обычно. Вам приходится что-то скрывать или вам что-то предстоит?
– Вы делаете ошибочные заключения.
– Ну вот, эту губную помаду вы выбрали едва ли ради меня. Если мне будет позволено заметить, она вам вообще не подходит. Напоминает свернувшуюся кровь. Вчерашняя светло-розовая привлекательнее.
– Очень мило, что вы столь озабочены моей внешностью, но я не нуждаюсь в советах и трюках из будуара брачного афериста.
– Так вот, фрау доктор, все, в общем, не так уж плохо, завтра на очереди опять светло-розовый цвет, и к тому же вы самый изумительный тюремный психолог под солнцем.
– Может, рассчитываете на мою благодарность за этот комплимент?
– Я ни на что не рассчитываю. Но в каком-то отношении уже можно поставить точку: вы явно женщина со вкусом. Кроме того, вы умеете одеваться. Но сделайте мне любезность – не носите, пожалуйста, неглаженные тенниски. Вам это просто не идет. Неужели у вас нет приходящей прислуги, или уборщицы, или, наконец, мужчины, который мог бы погладить вашу одежду?
– Вас это не касается.
– Стало быть, ни того ни другого нет. Почему же тогда вы снова не вышли замуж?
– Что?
– Почему вы снова не вышли замуж?
– Откуда вы…
– …Потому что мне это известно. Он прилично выглядел и не оканчивал никаких университетов, верно? Он был инструктором в автошколе или, к примеру, продавал автомобили. Он восхищался вами и многому вас научил. Он сделал из вас женщину, а когда получил женщину, опять захотел иметь рядом с собой девушку, все так?
– Никогда не пытайтесь больше такое повторять.
– Извините, но я так отчетливо все это вижу…
– Думаю, вам надо взять себя в руки.
– Пожалуйста, продолжайте. Как я мог бы вас поддержать…
– Бесцеремонный тон можете оставить для себя. Итак…
– Стойте, вы слышите? Это потрескивают ваши чулки, о чем я недавно говорил.
– Хочу вас предупредить. Заканчивайте с вашими колкостями. Вы явно упустили из виду некоторые вещи. Я составлю экспертное заключение, которое существенно скажется на вашей мере наказания. Вам же будет лучше, если вы согласитесь со мной сотрудничать. Если откажетесь, я передам это дело своему коллеге.
– Вы этого не сделаете.
– Именно это и сделаю.
– О нет. Любезные коллеги весьма любопытны, и вы это знаете. Он спросит, что этот человек – я – сделал с вами. Почему вас постигла неудача? Может, это оказалось вам не по плечу? Ответить на все эти вопросы будет не так-то просто. Не говоря уже о крахе карьеры.
– Я вас предупредила.
– Да, было дело. Спасибо.
– Что значит для вас музыка?
– Надеюсь, вы не всерьез.
– Ну почему же?
– Вам доводилось когда-нибудь спрашивать птицу, что значит для нее летать? Или рыбу, почему она плывет? Думаю, нет необходимости пояснять, что я пропитан музыкой, причем с младых ногтей.
– Каковы ваши самые ранние воспоминания, связанные с музыкой?
– Понятия не имею.
– Боюсь, если все так будет продолжаться, пройдут десятилетия, прежде чем вы сможете делать себе маникюр.
– Да, да. Ладно уж! Так вот, я сижу под роялем, как раз под клавишами, на которые нажимает мой отец. Я вижу носок его ноги, которая регулярно опускается на правую педаль. Вокруг меня все вибрирует. Пахнет немного затхлой древесиной, и все же приятно. Моя мама поет какую-то сентиментальную мелодию, наполненную неизбывной грустью, фортепьянный аккомпанемент сплошь из стелющихся аккордов. Жалобная песнь словно соткана из печали, и я, сидя под роялем, не могу сдержать слез.
– Вы помните текст песни?
– О да. Это была любимая песня моей матери. Она всегда пена ее почти до самой своей… кончины. Минуточку, я должен вслушаться в самого себя. Знаете, я без труда запоминаю песенные тексты народов мира, но чтобы проговорить их наизусть, мне надо их пропеть. Это как у иудеев и мусульман – они заучивают свою тору и свои суры вместе с мелодией и всегда поют их, произносят нараспев, так легче запоминается. Вот вам присказка, хотя шутки в сторону, вот и текст. Думаю, вы не будете против, если я пропою эту песню. То есть я вам тихонько напою текст. Итак: «В вечернем золоте вершины и долины засыпают, а птаха на ветвях чуть слышно вопрошает: ну, передать привет любимой? Ах, птаха! Ну зачем такое говорить, когда любимой нет, но хочется любить. А ты бы лучше в синь небесную слетала и ей привет последний передала. О Господи…»
– Ну успокойтесь же… может, вам подать стакан воды? Или носовой платок?
– Почему я должен стыдиться своих слез? Это абсолютно совершенное произведение или?…
– Да. И вам оно очень дорого.
– Ах. У меня нет однозначного мнения. Но меня это трогает. О, матерчатый носовой платок. Огромное спасибо. Вы очень внимательны.
– И что вас в этом так трогает?
– Мне слышится голос моей матери. У нее было меццо-сопрано. Самый красивый регистр. Высокие сопрано отличает такая пронзительно звенящая острота, что этот голос запросто может продырявить барабанную перепонку слушателя. А вот звуки контральто чаще всего глубинные, глухие, изливающиеся как бы из темной бутылки. Меццо-сопрано, наоборот, суть человеческий голос в его современнейшем выражении, как бы домашний очаг, изливающий теплоту, мягкость и утешение.
– А у вашей мамы…
– Подождите, поговорим еще о песне. Что, на ваш взгляд, приключилось с возлюбленной?
– Понятия не имею.
– Как сказано: «А ты бы в синь слетала» – ну как?
– Думаю, это значит на небесах. Разве нет?
– То-то и оно.
– Вы не могли бы выражаться яснее?
– Пусть она остается там, где есть. На небесах.
– Ваша мама?
– Да.
– Вам от этого никакого толка не будет.
– Это уже не ваша проблема.
– Итак, музыка для вас – сентиментальное воспоминание и предмет научного исследования. Как сочетается одно с другим?
– Никак не сочетается.
– Поэтому вы забросили свой экзамен?
– Вовсе нет! На то были другие причины. Просто я увидел другую перспективу. Я услышал Хризантему, исполнение ею Шумана, и до меня дошло, что преподносить Шумана можно только так, именно таким образом, и не иначе. Причем даже при плохой игре она исполняла его абсолютно адекватно. Я был на высоте, и все гордились мною. Профессор Хёхштадт говорил, что я самый способный его ученик. Но благодаря встрече с Хризантемой меня болью пронзила мысль, что я считал с помощью музыки, словно указкой обозначал ноты, что был слишком расчетлив, прозорлив, что я никогда не мог в такой степени сливаться с музыкой, как она. Конечно, я без труда мог бы пересдать тот злосчастный экзамен, но зачем? Чтобы осесть в каком-нибудь городишке в качестве режиссера-репетитора? Или, скажем, давать уроки фортепьяно? Да, ваша дочь играет восхитительно, а какие неповторимые аккорды, остается поработать только над беглостью – нет, нет. Когда я услышал Хризантему, мое детство куда-то улетело. Эта сияющая вера в то, что можешь все без исключения. если это только очень захотеть. Я мечтал быть всемирно известным пианистом, но понял, что в моих силах стать лишь хорошим, очень хорошим пианистом, который вызывает восхищение где-то в провинции и встречается с учителем и аптекарем на домашних музыкальных вечерах. Кроме того…
– …Да?
– Признаюсь, в те двадцать четыре часа, изменивших всю мою жизнь, я познакомился не только с Хризантемой, но и с гостиницей, которая, как мягкий кожаный чемодан, по сути, оказалась совсем иной, символизируя роскошный игривый мир с похожими на Бога-отца портье, еще теплыми, прямо из печки, круассанами и горничными в фартучках. Я с удивлением, потом с изумлением и, наконец, с жадностью осознал, что существует мир, в котором есть все: теперь, сейчас, немедленно. Прежняя жизнь состояла из желаний и обещаний. Желаний. Обещаний. Проклятий… Упражняйся в игре на фортепьяно и в один прекрасный день превзойдешь других. Упражняйся еще больше, и тебе удастся одолеть вступительный экзамен. Тренируйся все больше и больше и ты сдашь экзамен, станешь великим пианистом. Всегда существовало понятие «будущее», во имя которого мне приходилось трудиться, во имя которого мне приходилось многим жертвовать. И вдруг я открыл для себя сиюминутность. До меня дошло, что, не сходя с места, я мог стать обладателем вещей, многих приятных вещей, которые украшают жизнь. Причем во имя этого не требовалось никаких дополнительных усилий. Моей фортепьянной игры вполне хватало для чая в пять часов. Это было даже лучше, чем то, что обычно звучало в гостиничных ресторанах. Моего обаяния вполне хватало для того, чтобы завоевать расположение женщин, пожилых и молодых, тех, которые мне нравились, и тех, которым нравился я. Меня всегда переполняли далеко идущие планы, при этом я презирал настоящее – оно казалось мне лишь долгом, который должен быть кем-то оплачен. Итак, я жил в настоящем, ибо будущее оставляло меня равнодушным. Разумеется, за исключением Хризантемы. Но как все будет складываться, от меня уже не зависело, на это я никак не мог повлиять. Проявлю я усердие или инертность, буду упражняться или лениться – все это не играло ровным счетом никакой роли. Если на протяжении долгих лет, просыпаясь по утрам, я несколько мучительных секунд размышлял – ну давай, вставай, вставай и за работу, то теперь я с облегчением думал: все кончилось. Но потом я снова переворачивался и погружался в матовые предобеденные грезы. У вас здесь, случайно, нет ли чего-нибудь выпить?
