Илья Бояшов - Повесть о плуте и монахе

Плакал он и вырывался:

– И девицы, бабоньки, готовые плакать над сладкой моей песней, долго теперь не приласкают меня, не прижмут к подушечкам своим, на которых так хорошо и сладостно было мне засыпать. Где же горячий сбитень, где веселые ярмарки – закрыты они от меня тюремными стенами!

Молил он следователя:

– Отпустите меня, господин следователь, – чую, не вынести мне разлуки, умру от горя за тюремными засовами!

И еще вопил, вырываясь:

– А что будет с тобою, бедный и верный Теля? Куда теперь податься тебе, кто тебя приютит, накормит? Ради юродивого отпустите меня – добрый я поводырь безумному!

От таких речей один городовой молвил другому:

– Никогда я не слышал, чтобы так убивались по воле. Стало мне жаль парня – видно, и дня ему не прожить на тюремной баланде.

Другой ответил:

– Никогда и я не слыхал, чтобы так жалобно плакали да причитывали – послушаешь и сам захочешь уйти по дорогам! Расписал он гусей и барышень – потекли мои слюнки!

Следователь был непреклонен:

– Вору тюрьма будет рада. И закричал тогда плут:

– Горе! Горе! Был я глупцом, дураком немыслящим – выдумал себе Веселию. Есть на Руси тюремные нары, есть камеры да плети. Поделом мне, бестолковому чурбану. Помимо кабаков, здесь еще и остроги построены. Помимо глупцов, здесь еще и бывалые охотнички!

И рвал на себе волосы. Следователь сказал одно:

– Знатного мы поймали пройдоху!

А монах зашел в одну церковь и увидел пьяного священника, над которым подсмеивались прихожане. Дьячок, ему служивший, был еще краше – то носом клевал, то невпопад подпевал. В церкви попа не слушали и смеялись над служителями – у многих не было к службе никакого почтения, поклоны не клали, зевали и перемигивались меж собой.

И тогда, видя такое надсмехательство над таинством, возмутился монах. Сказал он прихожанам:

– Уходите из Божьего дома, ибо Рогатый замутил вашу веру. Разве стоят здесь с нечистыми помыслами? Не смущайте Божьи иконы. Плачут сами святые, слыша богохульные речи.

Прихожане откликнулись:

– Это кто такой? Проваливай отсюда, монашек! Будет нам еще читать проповедь, будет нам указывать!

И вытолкали его.

Монах разгневался:

– Неужто может быть такое у самого богоизбранного народа?

На пути его лежал женский монастырь. Постучал он в ворота, успокаивая себя:

– Тиха монастырская жизнь, здесь обитают благочестивые, жизнь свою посвятившие Господу, живут по Его законам.

Поклонившись монахине, сказал странствующий:

– Не найдется у вас, сестра, на ночь хоть сарая, хоть пристроечки, укрыться от непогоды?

Молоденькая монахиня кивнула с радостью, точно его ждала:

– Как не приютить нам калику? И с готовностью повела за собой. Когда проходили они монастырский двор, многие монахини бросали работу и украдкой оглядывались на молодого монаха да посмеивались, перешептывались. Не успели еще дойти до монастырской гостиницы, прибежала посыльная:

– Сама мать-игуменья хочет видеть странничка.

Монах кланялся игуменье, она же, хоть и не молодая, но статная и видная собой, молвила:

– У нас в гостинице все комнаты заняты, но есть одна пустая келенка.

– Матушка! – восклицал монах, увидев ту келенку. – Страшно мне в ней останавливаться. Не привык я к такой палате, не привык к кроватям да перинам – привык спать на досках, кулак совать под голову.

Игуменья отвечала:

– Хоть раз выспись с дороги на мягких перинах – то Господом не возбраняется.

И приказала принести ужин. Тому ужину он удивился еще больше:

– Готов я сам пойти в трапезную и отведать того, что сестры отведывают, готов взять лишь воды и хлеба, не надо мне ничего более.

Отвечала игуменья ласково:

– Не обижай, смиренный брат, своих сестер – отведай хоть раз наших кушаний, не против будет Господь, коли полакомишься скоромной пищей и пригубишь нашего вина – доброе мы готовим вино.

И все вздыхала да на него поглядывала.

Монах отведал лишь хлеба и, помолившись, лег на пол в углу. Ночью открылась в келенке потаенная дверь, подкралась игуменья к молодому монаху и зашептала:

– Больно полюбился ты мне, ангелок мой, свели с ума твои глаза! Налила я тебе винца приворотного, посыпала кушанья любовной приправой, будешь крепко меня любить в эту ночку. Обними же скорее – хочется мне жаркой твоей ласки, такую ласку может дать только молодость. Хочется твоего поцелуя – чую, что пожар будет от губ твоих! Впору нам с тобою миловаться на перинах!

Монах, перекрестившись, сказал:

– Впору звонить в колокола! Впору криком кричать о грехе! Где ты, Русь Святая, коли уже пробрался Рогатый в саму обитель и скалится надо мной? Горе! Горе! Угрожала отвергнутая игуменья:

– Позову сестер, укажу на тебя как на великого прелюбодея.

Монах отвечал:

– Господь знает правду, а более мне ничего не надобно.

Заскрежетала она зубами:

– Впервой вижу убогого, отказавшегося от вина да от моей ласки! Не то братия из ближнего монастыря. Те, молодцы, добры на вино и ласки.

Монах твердил:

– Горе! Горе!

И, подхватив суму, поспешил к монастырским воротам. Когда же пробегал мимо других келий, слышал не шепот молитвенный, а страстные вздохи – ходили по ночам к монашкам монахи ближнего монастыря.

Принялся он колотить в ворота. Инокиня, выпуская его, вздохнула:

– Убегаешь от вкусной похлебки, от горячих печей. Отчего задумал покинуть наш беспечальный монастырь?

– Узнал я ваши похлебки и печи, – ответил монах. – А в месте этом давно поселился нечистый, давно уже обитается между вами.

– Отчего же мы его не видели? – засмеялась тогда инокиня.

– Оттого, что надел он монашью одежду, прикрылся кротостью и благочестием.

– Ой, мне бы, монашек, его разглядеть! Сколько живу здесь, ни разу не зрела Рогатого! – всплеснула руками монахиня.

– Каждый день встречаешь его, сестрица, ему кланяешься, у него спрашиваешь благочестивых советов! Вот и к заутрене нынче выйдет во всем облачении!

Добравшись до мужского монастыря, не стал входить в него, а сел возле ворот и не сдвинулся с места. Когда остановились возле богомольцы и спросили:

– Отчего ты, Божий человек, сидишь здесь и не ступаешь к братии в храм обогреться? – ответил:

– Не вижу я храма, а вижу пустыню, где более нет Его!

Богомольцы удивились:

– Что ты говоришь такое? Горят в храме свечи, и идет богослужение, возносят хвалу Христу. Где, как не в монастыре, быть Ему?

Монах утверждал:

– Есть вой ветра в пустыне, есть смех Рогатого!

Богомольцы поспешили к игумену. И вот сам игумен вышел к воротам:

– Не ты ли несешь ересь, смущая паству?

Да еще возле наших стен, на виду у храма Господня?

Монах твердил:

– Нет здесь монастырских стен, не вижу и храма!

– Ты слепой? – спрашивал игумен. Гневно ответил сидящий:

– Не слепые ли меня спрашивают о том? Откуда же видеть вам самим, зряч человек или нет?

А царский сын все скучал возле дворцовых окон.

Желая отвлечь царевича, приказал отец-государь привести во дворец лучших певцов. Распевали наследнику в залах духовные хоры, служили священники, вымаливая у Бога прощения царскому сыну. Возносились песни к самому небу – невозможно было ими не заслушаться. Царевич же сидел грустный.

Упрекнул его государь:

– Дворец твой – несказанной красоты, нет ни у кого из смертных такого дворца. Для твоего увеселения собрал я лучших духовных певцов – ты же им не радуешься, не наслаждаешься божественными голосами.

– Отец мой, – отвечал царевич. – Все бы я отдал за то, чтобы не видеть потолки да стены. Не слышать бы мне ангельские хоры, а наслаждаться тишиной полей да шепотом ветра. Тошно от приносимых лакомств – хочется черного хлебца, подогретого на угольях. Хлебнул бы я и вина, которое пьют простолюдины, поглядел бы на крестьянские пляски… Ах, ничего мне не нужно более. Ходит счастье мимо меня с простой свирелькой – оно за холмами, за лесами. И плакал.

Глава VI

Долго ли, коротко, выпустили плута из тюрьмы. Унося себя прочь от страшного места, Алешка воскликнул:

– Не нашел я Веселии! Поспешу-ка тогда к матушке с батюшкой. Вовсе забыл я о родителях! То-то славно жить с ними. Кормила, поила меня вдоволь матушка. Суров был батюшка, однако, доброе у него сердце!

Готовый на крыльях лететь к отчему дому, пустил в дело молодые ноги. Так по пути приговаривал, сделавшись провидцем:

– Вижу матушку. Вот, как прежде, в подпол полезла на сыновье возвращение, ставит на стол огурчики да нарезает лучка, да подкладывает капустки – такой нежной, хрупкой, что текут мои слюнки!

И еще более припускал:

– Парит, жарит в печи куреночка – много у нас кур во дворе, бывало, хаживало. Чувствую, как хрустят уже на моих зубах нежные косточки. А баранина с подливой, а свиные потроха и перченое сало? Поистине, соскучал я по дому!