Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье
Знакомство с Сальвадором Дали многих повергло в шок, потом пришло потрясение от Филонова. Молодые художники дружно ударились в левачество и запрезирали всю классику, исключая разве что Босха. Пришла мода и на абстракционизм.
Я, признаться, был растерян. Взращенный на любви к Сурикову и Репину, в новом искусстве я ничего не понимал. В разговорах мне приходилось либо молчать, либо фальшиво поддакивать тем, кто с упоением доказывал, что пикассовские уродины, мешанина цвета и линий у Кандинского и есть высшие достижения искусства. Мои знакомые студенты-мухинцы замалевывали холсты самым невероятным абсурдом. Я не мог признаться друзьям, что ничего не смыслю в их опусах, и корил себя за глупость, пытаясь понять скрытый смысл в их работах. Я задавал вопросы, но художники, народ, как правило, косноязычный, а потому я не мог ничего толком от них добиться. Я решил признаться Виталию в своем невежестве.
— Как в этом хаосе отличить халтуру от серьезной работы? — спросил я его.
Виталий посмотрел на жену, словно искал у нее поддержки, и задумчиво сказал:
— Странно, я почему-то это всегда вижу. Холст говорит о себе все. Когда я смотрю на работу художника, кажется, что я знаю, какой он человек, как жил и как живет. Мне иногда думается, что я даже знаю, как он умрет…
Я, конечно, ничего не понял, но расспрашивать мудреца постеснялся.
Прошло много лет. Я стал врачом и подружился с одним шофером. Он являл собою странный тип, который на Руси нет-нет, да и попадается. Степан был природным шутом, безудержным фантазером и потенциальным пьяницей. Он неплохо знал литературу, читал журнал «Вопросы философии». Главным своим делом он считал эксперимент над окружающими. Суть эксперимента заключалась в том, что он засевал головы людей собственными идеями, а потом прослеживал, что из этого получится. Для таких наблюдений требовалось неослабное внимание, прекрасная память и проникновение в природу людских поступков. Свои выводы он записывал на случайных листочках, которые валялись повсюду, как у полусумасшедшего Велимира Хлебникова. Считалось, что он пишет книгу о советском социуме. Работал он на заводе, был добрым человеком, женщины доверяли ему тайны своих израненных жизнью душ. Психологом он был, надо думать, тонким. Однажды мы с ним рассуждали о первом впечатлении о человеке:
— В интонациях, в выражении глаз, — говорил он, — так много можно прочитать, что ничего больше и не надо. Мне кажется, что даже после мимолетной встречи с человеком я уже знаю, что его ждет через год, два, десять…
Я вспомнил Виталия и саркастически спросил:
— Может, ты знаешь и то, как он умрет?
Но Степан не заметил моего сарказма:
— Бывает, что знаю…
— Ну, милый, каркать и вороны умеют, — буркнул я, однако был несколько смущен таким ответом. «Неужели он и обо мне больше меня знает?» Эта мысль показалась мне полным абсурдом. Я успокоился и вскоре забыл об этом разговоре.
Прошло еще лет пять. Жизнь моя вошла в ту полосу, когда юношеское самолюбие иногда превращается в махровый эгоизм и беспросветную тупость. Такой процесс нередок. Иногда он приводит человека к конфликту не только с окружающим миром, но и с собственной совестью. Найти выход из тупика очень трудно. Кто-то обвиняет в своих бедах других, кто-то ищет утешение в водке. В подобный тупик влетел и я. Моей потерей, как чаще всего и случается, оказалась семья.
Уход жены для самовлюбленного мужчины подобен удару в промежность, некоторые не могут оправиться всю жизнь. Я страдал мучительно. Обвинить жену в распутстве я не мог — не было повода, считать себя неудачником не привык, а водка всегда вызывала во мне отвращение. Соскользнуть было некуда и пришлось искать причины краха в собственном характере. Тоска и самокопание почти год не давали мне уснуть на чердаке, где я тогда скитался. Я раскручивал свою жизнь, как киноленту, в обратную сторону, и мне постепенно стали открываться истоки моего теперешнего положения. Мозаика прошлых событий выстраивалась в логическую цепочку. Эта цепь тянулась в прошлое: в бездумную юность, в самодурное отрочество, в капризное детство.
Не в мертвой теории, а на собственном примере с зубовным скрежетом я увидел, что судьба наша зарождается в интонациях матери, в первых детских капризах, в «хочу» или «не хочу». В ранние детские годы формируется наша душа и выстраивается линия поведения. Все последующие поступки лишь следствие этого процесса. В детской лжи, в школьной лени, в юношеском поиске удовольствий уже живут наши взрослые беды, наши безвыходные тупики.
Человек, которого в детстве унижали невниманием, редко бывает счастливым. Он не способен «остановиться, оглянуться» при первых признаках надвигающейся беды, если даже его об этом предупреждают. Он несется по инерции и со светлого старта надежд и любви влетает в черный тупик семейного краха. И тогда капают слезы, заламываются руки, и трудно понять, откуда свалилось то, что отнимает у человека желание жить.
Постепенно эта простая схема созрела во мне, и вместе с пониманием личного краха пришло отвращение к эгоизму в себе и в других.
Более года жил я в состоянии изнуряющего самоанализа и приступов острой тоски. Я был поглощен внутренними борениями. Это был период осмысливания бездумной юности, иначе говоря, моих не прожитых, но возможных судеб. Я вдруг увидел, что мое теперешнее положение закономерно, оно не могло быть иным. Эта мысль приводила в отчаяние, но она же и пробуждала надежду. Начинало казаться, что, начни я жизнь сначала, я смог бы построить ее иначе.
Незаметно пришел интерес к окружающим людям. Я научился слушать и слышать чужие беды и обнаружил, что в ошибках посторонних людей много сходного с моими ошибками.
«Ах, если бы было, кому вовремя мне подсказать, подправить, — думал я». Но мудрого советчика всегда нет под рукой, а если бы и нашелся, кто из молодых будет его слушать?! Все мы в те годы «сами с усами». Чтобы понять пользу мудрых советов, нужно либо набить шишек, либо прожить жизнь.
И то сказать, хороши были бы люди, если бы поворотные моменты судьбы решались по подсказке.
Так или иначе, в работе, переживаниях и размышлениях шло время.
Однажды товарищ по работе пригласил меня на свадьбу. Настроение было совсем не праздничное, но отказаться было неудобно. Усадили меня напротив молодых. Свадьба была шумной и многолюдной, но мне было не до веселья. Я сидел и тупо ковырял что-то в тарелке. Когда гости выпили и перестали обращать внимание на молодых, я поднял голову и стал наблюдать. Дородная сонная девица и щуплый мой приятель были совсем не парой. Но главное было не в комплекции. Я вдруг ощутил их внутреннюю несогласованность. Она проявлялась в выражении лиц, в напряжении родителей, которые уже начали что-то выяснять между собой.
Хотелось встать и остановить эту нелепую комедию, способную принести несчастье двум молодым людям. Но так как сделать этого я, конечно, не мог, а видеть, как люди добровольно лезут в петлю, было невыносимо стыдно, я тихо ушел с этого спектакля.
Около полуночи добрался до своего чердака. Спать не хотелось. Я взял тетрадь и решил записать впечатления вечера. Я ясно представил себе, как родители подсчитывают истраченные на свадьбу деньги, как обескуражено сидят на постели уставшие от гвалта молодые, как совестно им смотреть друг на друга утром.
Все их будущие неприятности, споры, а потом и ссоры, ясно предстали перед моим воображением. В их будущих разногласиях я увидел отражение собственной семейной жизни. Казалось, что я уже знаю, о чем они будут говорить через месяц, через год, как бездарно будут воспитывать ребенка, как будут обвинять друг друга в обманутых жизнью надеждах. У меня было ощущение, что я вижу насквозь их безрадостное и пошлое будущее. Они будут жить «как все» и только в этом находить оправдание своему сожительству. Глаза их детей не будут светиться удивлением и радостью. Дети рано научатся лавировать между родителями, скоро привыкнут к мелким подлостям и тоже станут «как все».
Я записывал эти горькие мысли, пока не уснул. Утром, сунув куда-то тетрадку, ушел на работу.
Прошло несколько лет. Я встретил милую и разумную женщину и женился. Мои ночные бдения, видимо, не прошли бесследно. В новой жизни я старался не повторять прежних ошибок. Я вытравливал эгоизм, как мог. В семье появилось и стало укореняться уважение, без которого подлинного счастья не бывает.
Не скоро, лет через пять, мне в руки попалась забытая тетрадь. Я стал читать ее, и к удивлению своему, обнаружил, что мой невольный прогноз семейной жизни приятеля почти полностью оправдался. Я ошибся только в сроках. Все, что я предполагал, происходило раньше. То, на что я давал год, случалось куда быстрее: через месяц они уже крепко скандалили, через год ненавидели друг друга, но ребенок уже связывал их, и супруги приспосабливались самым подлым образом.
