Сергей Чилая - Донор
Комиссия напряженно заулыбалась и насторожилась...
- Сегодня эти слова можно с полным правом отнести и к вам, товарищи ученые...
- А вы не любите нашу страну и не владеете латышским, - сказали ему.
"Ибо сказываю вам, многие поищут войти и не возмогут", - вспомнил он Евангелие от Луки и успокоился.
Наступала зима. БД был готов к свершению подвигов, но заявок не поступало. Той мелочи на карманные расходы, которую выдавала через день Даррел, едва хватало, чтоб добраться до центра города и обратно, в типовой дом на окраине Риги, где теперь они жили с сыновьями. Он понимал, что нищенской зарплаты Даррел, устроившейся анестезиологом в одну из больниц, не хватает ни на еду, ни на квартиру, но поделать ничего не мог. Он мог только страдать и делал это истово, с удовольствием, сознавая, что ничто так не разделяет, как общее жилье.
За обедом они ели отвратительную на вкус колбасу: зерна риса, как объясняла обстоятельная Даррел, пропитанные кровью. Колбасу следовало жарить, и этот процесс был не менее омерзителен, чем последующая еда. Вторым деликатесом считалась салака, которую Даррел приносила с базара и тоже жарила с остервенением. Первую неделю рыба казалась вкусной. Но позже, поднимаясь вечерами по лестнице после бесцельных шатаний по городу, БД с трудом сдерживал тошноту.
- Твои гастрономические приверженности, Даррел, делают тебе честь! - Не выдержал он за одним из обедов.
- Рыыжэнкый! - привычно затянула Даррел. - Развэ ты нэ знааэш... скоро эта еда нэ будэт, еслы ты нэ поискааеш сылнэе рабооту!
А мальчики обожали ее и никогда не называли мамой, предпочитая вечную и прекрасную кличку "Даррел", придуманную БД задолго до их рождения. Они, может быть, понимали ущербность своего бытия, но не протестовали, хотя старший помнил прежнюю жизнь: большую профессорскую квартиру, картины на стенах, которые, как и книги, БД фанатично коллекционировал всю жизнь. Он обожал словари и покупал их всегда без разбору, несмотря на протесты Даррел, укорявшей его в эгоизме, прекрасно помня, как Мендельштам написал однажды, что у интеллигента нет биографии, есть список прочитанных книг... С младшим было проще: он ничего не помнил. Ему казалось, что все жили и живут так, как они сейчас: с кровяной колбасой и жареной салакой.
Он водил дружбу с Тбилисскими художниками, которые в те идеологически суровые времена, писали как хотели, поплевывая на местные власти, гораздо более либеральные, чем московские. Однажды в большом доме Ладо Гудиашвили, стены которого были увешаны огромными полотнами с язвительными мифологическими сюжетами на темы социалистического строительства, БД с группой американских хирургов в одном из коридорчиков наткнулись на лежащего на раскладушке маленького, старого, небритого человечка, похожего на Пикассо. БД с трудом узнал в нем хозяина квартиры и, ошалевший, склонившись спросил:
- Что с-случилось батоно Ладо? П-почему вы лежите здесь?
- Болею, - тихо ответил художник и отвернулся к стене, не узнав его.
- Но почему в коридоре? - не унимался БД. - Здесь сквозняки гуляют как... как на свадьбе. Вы слишите, батоно Ладо? С-сквозняки у вас гуляют, как гости на грузинской свадьбе.
- Слышу, батоно Бориа, слышу. А где мне еще лежать?
В тот день БД получил в подарок акварельный набросок великого мастера: небольшой лист сероватого картона с натюрмортом, в котором могучая рука передала настроение неряшливой игрой света на предметах...
БД вспоминал худую, красивую до умопомрачения Даррел, которая, обложившись поваренными книгами, кучей тетрадей с записями блюд грузинской кухни и просто листочками в клеточку с уникальными рецептами, жарила в духовке поросенка, готовясь к очередному приезду Учителя или Кузи, иностранцев или родной сестры с мужем - партийным бонзой в ЦК Компартии Латвии, или варила сациви, названивая по телефону приятельницам и покрикивая на девок-лаборанток, приехавших помочь ей. Девки не сердились, считая большинство ее команд идиотскими. Она была женой БД, совершенно не похожей ни внешне, ни поведением на грузинских женщин. Независимая, даже дерзкая, вызывающе нездешняя и красивая необычной красотой, она толпами влюбляла в себя тбилисскую публику независимо от пола..
- Чээтвэрть стакана тэкуучей вооды из-под крана, молотый грээчэскый орэх и что эщо, дорогууша? - вопрошала она по телефону, постигая процесс лишь после того, как повторяла его сама.
- Я стаавлу бадриджаны на горясчую сковоороду и ждуу... Коррэгирую тэмпратууру... - неуверенно продолжала она, путая понятия поставить и положить, как путала многое в русском языке.
У БД щемило сердце от любви к ней, когда она говорила о стороже у ворот детской больницы, в которой работала: "Этот воротнык - жуткый взятнык. Бэз рубла в болныцу ногой пускаэт." Или о том, что пора мыть их общую машину: "Опьять ты, Рыженкый, забыл отвесты "Жыгул" на помойку!". "Положии кубык фэнтаныла в вэну, Лаамара", - говорила она своей анестезистке во время операции...
Он пригласил Даррел давать наркозы ослам на первых операциях по имплантации искусственных желудочков сердца. Незадолго до этого в Лаборатории побывала группа кардиохирургов из Франции. После обычных в таких случаях знакомства и фуршетной выпивки один из французов рассказал БД, что его сын работает в ветеринарной клинике парижского ипподрома, и что нет ничего более сложного, чем наркоз у лошадей. Эта информация сильно бередила душу БД и, приглашая Даррел, он надеялся не столько на ее профессионализм она никогда в жизни не давала наркоз лошадям - сколько на латышскую осмотрительность.
Благополучно загубив нескольких ослов, вымотав нервы БД и Лабораторной публике, Даррел, искренне полагавшая, что главное дело в кардиохирургии это наркоз, смогла в конце концов так наладить всю процедуру безопасной анестезии, что через пару месяцев он смог доверить наркоз анестезиологам Лаборатории.
Даррел знала, что красива и нестандартна, но не придавала этому большого значения. У нее было прекрасное лицо аристократки, нечаянно попавшей в обычную латышскую семью, и удивительно серые глаза с постоянно сползающими линзами. Однако годы делали свое: Даррел толстела, становилась сварливой, привередливой - к сожалению, не в еде, непреклонной и жесткой в оценках и решениях.
БД стал в ее глазах причиной всех бед семьи латышского периода, и она стреляла в него из всех стволов, произнося мучительные монологи, в которых, как когда-то в ее прекрасных салатах, было намешано все: плохие родители, давшие ему неправильное воспитание; разбаловавшие его сотрудники, женщины, незаслуженно сделавшие из него кумира, приятели, потакавшие ему ради иронии и дурацких шуток, наконец, его жидовское, как она любила говорить, прошлое, наложившее отпечаток на сыновей, которых она постарается вырастить непохожими на него.
Глава 6. Грузины
Порфироносный Пол, с которым в пустом институте мы делали первые опыты по консервации и пересадке сердца, а потом выстроили лабораторию, которого я любил и ценил и который был непререкаемым авторитетом по части грузинского этикета, благородства, образа жизни, норм и принципов, на одном из последних диссертационных банкетов, что еще оставались традиционными в лаборатории, хотя публика сильно обнищала, взял и прилюдно ударил меня ногой в лицо, примеряя будущее изгнание.
Как всегда, первое слово было предоставлено научному руководителю. Я, взяв любимый стакан из нержавейки, встал и собрался привычно пошутить по поводу хорошей работы диссертанта, которая и не могла быть плохой, потому что вышла из стен замечательной лаборатории. Однако вместо этого назидательно изрек:
- Ч-человек не является, к счастью, ни венцом, ни творцом, ни даже целью природы. Он лишь инструмент познания и развития, и к этому надо относится с пониманием и делать все, чтобы эти процессы не прерывались... Я рад, что лабораторная публика понимает это и мы продолжаем работу, и сегодняшняя защита лучшее тому подтверждение...
Потом поднялся Пол и, сильно волнуясь, сказал:
- Мы сегодня, генацвале, будем говорить только по грузински, за что приношу извинения иностранным гостям. Мы живем в свободной стране и предпочитаем говорить на родном языке... - И без паузы продолжил уже по-грузински. Привычный шум голосов смолк. Замолчал, наконец, и Пол... Неловкость нарастала.
- Ты что спятил, парень? - Растерянно спросил я, понимая, что все это серьезно, даже слишком, и выходит не только за рамки приличий.
"Началось... Вот так бездарно они выталкивают меня из лаборатории, подумал я, вслушиваясь в привычно истеричный пафос гамсахурдиевской речи на многодневном митинге, транслируемом по радио. - Почему они так беспросветно грубы и жестоки со мной?"
Ситуация требовала немедленных действий и нельзя было делать вид, что ничего не происходит. Вспомнился Мерфи: "Smile... tomorrow will be worse". Но улыбаться я уже не мог и нервно продолжал по-английски:
