Д. Томас - Белый отель
Влюбленные проводили мадам Коттин в номер, — он располагался рядом с их комнатой, за стеной, у которой стояла кровать. Каждую ночь до них доносились душераздирающие рыдания. Уважение и восхищение ее мужеством усилилось еще больше, когда они представили себе, как тяжело давалась притворная веселость днем. Когда они, обнявшись, распростерлись на простыне и стали нетерпеливо раздевать друг друга, опять явственно услышали, как горюет мадам Коттин. Вскоре страсть заставила их позабыть обо всем.
Позднее у молодых людей произошла первая размолвка. Они не ссорились, скорее, спорили, и ни разу не повысили голос, переговариваясь шепотом. Молодой человек настаивал, что по черному небу проносятся звезды, а она — белые розы. Вдруг мимо окна медленно проплыло нечто грандиозное, — без всякого сомнения, это была апельсиновая роща, — и они онемели от изумления. Среди темной шелестящей листвы светились великолепные плоды, посверкивая, словно звезды. Влюбленные отправились на балкон посмотреть, как роща упадет в озеро. Каждый апельсин, соприкоснувшись с неподвижной плоскостью воды, с громким шипением растворялся в черноте.
Невидимая для них, мадам Коттин тоже стояла на балконе. Она не могла уснуть. На озере горели сотни огоньков, один за другим они исчезали под черным покрывалом. Ну вот, она в очередной раз излила свое горе. Раздевшись, накинула хлопчатобумажную ночную рубашку и избавилась от очередной склянки, почти доверху наполненной слезами.
Совершенно обессилев, любовники неподвижно лежали рядом. Привычные рыдания за стеной прекратились, это казалось необычным и очень ободряло. Они забыли о времени. Если вечером оно для мадам Коттин летело незаметно, то сейчас, когда она лежала в темноте с открытыми глазами, минуты казались часами; время равно перестало существовать, хотя по разным причинам, и для спящих отдыхающих, и для мертвых в холодном подвале, и для юных влюбленных. Их души, балансируя на скользкой грани сна, настроились на тишину, подобно тем, кто, угнетаемый жарой, стелит постель на открытом балконе, рискуя свалиться. Обладая более острым слухом, она различала неведомые юноше оттенки тишины. Они не соприкасались даже кончиками пальцев. Время от времени его рука утомленно перебирала спутанные волосы между ее ног, — скорее обычная ласка, а не акт страсти. Она любила, когда он делал это.
Юноша нарушил молчание, шепнув, что ее мохнатый лобок напоминает холм, на котором он коротал время в детстве. Там, среди папоротника, они с кузеном играли в охоту, — один изображал преследователя, другой добычу. Он запомнил, какое острое ощущение удовольствия, смешанного со страхом, испытывал, когда пробирался сквозь густые заросли, а еще тяжелый приторный запах лета. Единственный период в жизни, когда он чувствовал близость к природе.
«Отец говорит, что каждый раз при акте любви присутствуют четверо. Сейчас, конечно, тоже. Мои родители».
Она увидела суровый образ Фрейда рядом со своей робкой женой, они молча стояли возле кровати. Потом черный костюм профессора и белая ночная рубашка его супруги растворились, слились с ее одеждой, которую любовник разбросал по полу.
Больше всего им нравились закаты. Горы извергали из себя розовые облака, похожие на цветы (пожилая медсестра однажды вечером увидела, как все небо превратилось в одну невообразимо огромную кроваво-красную розу, состоящую из бесконечного сплетения лепестков; она добросовестно выполнила свой долг, немедленно доложив майору). Роза в своей вечной неподвижности все же вращалась внутри себя; любовники испытывали странное жутковатое ощущение, будто под ними медленно движется вся земля. И груди под пальцами любовника, когда темнело, тоже оборачивались вокруг неведомой оси; по тем же законам двигался его язык, когда тихонько обводил ее щель, или ввинчивался внутрь, стремясь проникнуть как можно глубже, словно пытаясь вдавить в горный склон. Она распахнула перед ним свое тело так широко, что вагина стала глубокой пещерой и шумно выпускала воздух; это походило на неприличные звуки, и она залилась краской, хотя оба они понимали, в чем дело.
Время, в чьих безжалостных руках хирурга оказалась мадам Коттин, постепенно избавляло от страданий. Любовники проводили весь день в душной комнате, а она гуляла по берегу озера вместе с отцом Мареком, добрым пожилым католическим священником. Его не знающий сомнений подход ко всему очень помогал успокоиться. Отец Марек уговаривал ее вернуться в лоно церкви, сравнивая последнюю с крепким корсетом. Догмы нашей веры, улыбаясь говорил он, это костяк души, подобно тому, как китовые кости скрепляют изделия, которыми торгует мадам. Аналогия развеселила ее, она тихонько рассмеялась. После освежающе долгой утренней прогулки по лесу и лугу, покрытому полевыми цветами, священник и corsetiere остановились отдохнуть и перекусить в уютной харчевне, за многие мили от жилья. Взяв хлеб и сыр, они решили расположиться за столиками, расставленными на берегу, и тут увидели Болотникова-Лескова вместе с Вогелем. Приличия требовали присоединиться к адвокату и политику, хотя случайная встреча никого не обрадовала. Болотников-Лесков выступал перед спутником с целой политической программой, и как раз добрался до кульминационного пункта своей импровизированной речи, так что не мог остановиться. Проблема, объяснил он, заключена в том, что его партия — лучший выбор для масс (мадам Коттин грустно улыбалась, окидывая взглядом озеро), однако к своему несчастью народ не способен это понять. Увы, единственной реакцией на подобное отношение является динамит.
Адвокат, обладавший поистине орлиным глазом, заметил как дрожала рука священника, когда он подносил к губам стакан со сливовым соком; Вогель не преминул отметить, какое красное лицо у пастора. Опыт подсказал ему, что спутника corsetiere отправили сюда, чтобы он, как говорится, немного «просох». Изготовители корсетов, — для тела и для души, — поспешно доели хлеб с сыром и извинились, что уходят так быстро. По их словам, они решили обойти все озеро.
Любовники снова ссорились, на сей раз, довольно серьезно. Он ревниво допрашивал ее о подробностях сексуальной жизни с бывшим мужем. Разговор очень злил молодую женщину, потому что все это было в прошлом, и сейчас потеряло смысл. Впервые она отметила его незрелость; разница в несколько лет никогда раньше не казалась сколько нибудь важной. На самом деле, она и не замечала ее. Но подобный взрыв детской ревности заставил признать очевидное. Ее раздражение распространилось и на другие детали их совместной жизни, — отвратительные турецкие сигареты, которые он продолжал курить, наполняя комнату стойкой вонью и навеки испортив ей голос.
В конце-концов, конечно, они испытали еще большее единение, чем раньше. Обнявшись, не отрывая глаз друг от друга, они не могли поверить, что с их уст слетали недобрые слова. Но требовалось продемонстрировать, что она ценит его больше, чем бывшего супруга, и в доказательство она совершила нечто необычное — взяла в рот член любовника. Чудовищно неловко оказаться тет-а-тет с раздувшимся как луковица тюльпана, увенчанная капелькой росы, монстром, от которого исходит сильный животный дух. Прикоснуться к нему губами казалось так же невообразимо, как к пенису быка. Но она закрыла глаза и, замирая от страха, сделала все, дабы показать, что любит его сильнее, чем мужа. Оказалось, это вовсе не противно, скорее наоборот, причем настолько, что она была удивлена: сжимать, ласкать и сосать отвердевший вырост, чтобы он раздулся во рту еще больше и, наконец, выпустил в горло струю сока. Ревнуя, он называл ее грязными словами, заставив испытать необычное возбуждение.
Так они открыли новую забаву, когда, казалось, исчерпали их запас. Завершая некий странный круговорот, ее тело стало вырабатывать молоко, ведь юноша постоянно сосал ее.
Когда они зашли в ресторан пообедать, ей казалось, что грудь вот-вот лопнет. После добровольного затворничества, любовники упивались царившим здесь оживлением, веселым смехом посетителей, сновавшими по залу официантами, блеском музыкантов-цыган, ароматом еды; ее наполненные молоком груди, упруго подпрыгивающие под шелковой тканью, когда она пробиралась между столиков, наслаждались всем этим. Атмосфера, которой славился белый отель, наконец восстановилась. Время залечило себя. Природный дух восторжествовал. Музыканты обнаружили, что один из гостей состоит скрипачом в знаменитом оркестре и играет несравнимо лучше, чем их сгоревший во время пожара сородич. Оплакивая погибшего, они радовались выросшим возможностям своего небольшого коллектива, ведь новый товарищ вынуждал напрягать до предела их скромные способности, позволив достигнуть уровня, о котором они никогда и не мечтали.
Многие уехали, и метрдотель предложил юным влюбленным хороший столик, рассчитанный на несколько человек. Они обедали в компании мадам Коттин и священника. Отец Марек и corsetiere провели целый день на свежем воздухе, под ласковым солнцем, и пребывали в прекрасном настроении. Краснолицый старец снисходительно-одобряюще помахал рукой, когда молодая женщина, рассказывая, как ноют раздувшиеся груди, распахнула одежду. Отец Марек искренне сопереживал ей, потому что его матушка в молодые годы страдала от подобного недомогания. Юноша, стерев следы красного вина с губ салфеткой, наклонился к ней, но прежде чем он успел коснуться соска, брызнуло молоко, попав на скатерть. Она сразу стала пунцовой от стыда и рассыпалась в извинениях, однако их соседи по столику только засмеялись, к ним поспешил улыбающийся официант и тщательно вытер лужицу, так что осталось едва заметное пятнышко. Он предложил переменить скатерть, но все в один голос заявили, что беспокоиться не из-за чего: ведь пролилось всего лишь молоко.
