Аксель Сандемусе - Былое — это сон
Поговорив с Ханнибалом, я встал в позу оскорбленного собственника и приготовился покарать Агнес. Она продолжала встречаться с Хенриком Рыжим и после той ночной оргии. Мне было приятно сознавать, что его уже нет в живых, — мы ведь не любим обнаженную правду. Страшась будущего, я ураганом обрушился на Агнес.
Иногда совершенно невозможно предвидеть, как поведет себя человек, так было с Агнес на этот раз. Очевидно, сама жизнь требует таких поворотов. Яльмар Сёдерберг[12] пишет: «…и женщину и мужчину охватывают иногда такие порывы, такая страсть, которые не так-то легко объяснить с рациональной или моральной точки зрения». Грех приносит страдания лишь тем, кто в нем раскаивается.
Мы поссорились. Я разошелся вовсю. Сначала Агнес молила о прощении, но вдруг тоже впала в бешенство, что было вполне разумно. Она не желает больше молить о пощаде за прегрешения, которые совершила еще до знакомства со мной, к тому же она была тогда пьяна! Тут я сдался и сбавил тон. Мона Лиза стукнула кулаком по столу: мало ли что могло произойти, когда она была пьяная, надоело слушать эту чушь. Теперь пришла моя очередь успокаивать ее и просить о мире.
Ханнибалу удалось то, что не удалось моему отцу и многим другим. Несмотря на всю влюбленность, — а влюбленность всегда безумие, — я взбунтовался против самого себя. Больше я уже не смел думать о нашем совместном будущем. Желание жениться было моей дурью — в Йорстаде никто не женился, если на свет не должен был появиться ребенок. В верность Агнес я не верил. Если я уеду получать образование, — а я подумывал, не стать ли мне инженером, — и одновременно работать, Агнес наверняка обзаведется новым дружком, забеременеет и выйдет за него замуж. Получить же образование, живя в Йорстаде, невозможно. Как только я уеду, возникнет вакуум, — я был достаточно начитан и имел представление о понятии horror vacui[13]. Когда возлюбленный уезжает, девушка невольно ищет точку опоры. Это вовсе не означает стремления изменить, но… Природе нет дела до мужчин, которые хотят получить образование и выбиться в люди, природа лишена тщеславия. Она за то, чтобы Агнес стала матерью, а кто именно будет отцом ребенка, — это ей безразлично. Слепой закон Природы повергает человека в прах. Все это я понимал очень отчетливо, хотя не имел никакой философской базы. Я прекрасно знал, что Агнес скучать не будет.
Женщина мешает мужчине двигаться вперед. Инстинкт, названия которому я не знаю, заставляет ее бездумно требовать от мужчины, чтобы он устроил ее жизнь сейчас же, немедленно, а не тогда, когда он закончит ненавистные ей занятия. Лучше конторщик сегодня, чем доктор юриспруденции через год. Она ненавидит его книги и считает бедного труженика неудачником, не умеющим зарабатывать деньги. Так думала не одна глупышка Агнес. Я могу привести дюжину примеров. Что остается делать мужчине? Он не мыслит жизни без своей курочки, а она тянет его вниз. Она во что бы то ни стало желает стать фру Торсен и ради крохотного сообщения об этом в местной газете предает и его и свою жизнь. Агнес было четырнадцать, мне — восемнадцать… Нет, с Природой спорить бессмысленно, она слишком безрассудна. Людям, которые признают только естественные порывы, место среди обезьян. В Йорстаде были одни обезьяны.
Я не смел думать об этом, но не мог отделаться и от неврастенической ревности. Природа стремится связать мужчину именно в эти бурные дни его юности, вот она и насылает соблазн. У всех других млекопитающих период спаривания бывает раз в год, у человека — лишь раз в жизни.
Яна Твейта я хорошо знал по школе. Он был один из тех бедных мальчиков, которые до поздней осени вынуждены ходить босиком. У него была подпрыгивающая, чуть прихрамывающая походка, и он производил впечатление очень нервного ребенка. Ян был умнее других ребят. Он эмигрировал в 1908 году, за год до меня. Обоих нас за море отправила Агнес.
Читая газеты, иногда сталкиваешься с какой-то мистикой, я много раз слышал об этом. Бывает, человек, никогда не читающий объявлений о смерти, в один прекрасный день вдруг открывает газету на этой странице и находит там имя своего брата или друга. Или прочитывает заметку, на которую в иное время даже не обратил бы внимания, и оказывается, что она имеет к нему самое непосредственное отношение. В феврале 1918 года здесь, в Сан-Франциско, я взял в трамвае забытую кем-то газету, и первое, что мне бросилось в глаза, — имя Яна Твейта, напечатанное мелким шрифтом среди имен погибших.
Тысячи людей покинули родину, чтобы погибнуть на чужбине. Об этом рассказывают старые письма и сентиментальные песни. Я помню, как Ян стоял однажды на углу, когда мы с Агнес шли мимо. Он бросил на нас негодующий взгляд, нервно вскинул руки и что-то крикнул. Его резко очерченное аскетическое лицо было искажено злобой. Позже я сравнил его с Куллерво[14], извергающим проклятья. Весь его вид выражал беспредельную муку, и он отнюдь не казался смешным. Меня он напугал. Много раз, вспоминая этого человека, я пытался подобрать слова, чтобы определить выражение его глаз, но мне это так и не удалось. Синее полымя, испепеляющее всех и вся. Пальцы его постоянно были в движении, говорил он заикаясь, горячо, словно нападал, а может, он просто играл на своем заикании. Отец Яна был спившийся ленивый верзила, его заарканила Армия спасения. Он там играл на трубе. После обращения он стал добросовестным тружеником. По вечерам, облачившись в вычищенную до блеска форму, он подбирал на улицах прежних собутыльников. Он стал мягким и добрым, в нем не было благопристойной святости, но Ян не выносил своего спасенного отца.
У фьорда на зеленой лужайке под высокими соснами стояла скамья — грубая доска, приколоченная к двум столбикам. Я бывал там и после разрыва с Агнес. Осенью 1909 года, когда я был там в последний раз, скамья уже совсем сгнила. На месте столбиков лежали кучки коричневой трухи. Стоя там, я кое-что понял насчет честного древа креста господня. От скамьи не осталось ни щепочки, которую я мог бы увезти с собой как реликвию. Когда-то ясным октябрьским днем мы с Агнес сидели на этой скамье.
В ту осень я окончательно запутался и не знал, что делать, а посоветоваться мне было не с кем. Мало знать, что хочешь стать великим человеком, нужно еще стать им. Вокруг все думали только о заработках, мои мечты были куда более дерзкими. Эти мечты не оставляли меня и в Америке, хотя там жизнь обошлась со мной очень сурово. В те времена считалось, что при желании великим человеком можно стать когда угодно, например, в следующий четверг.
В конце октября был день рождения моего отца. До сих пор я каждый вечер проводил с Агнес, но тут никак не мог уйти из дома. Я знал, что она мне изменит, как будто это уже случилось. Агнес не выносила одиночества. Около полуночи я все-таки освободился и по проулку выбежал на главную улицу. Я поспел вовремя, — притаившись в темноте у каких-то ворот, я смотрел, как Агнес и Ула Вегард проходят под уличным фонарем. Эта картина и сейчас стоит у меня перед глазами: дождь, туман, и они идут мимо в свете уличного фонаря.
Я прислонился к воротам, чтобы не упасть. Когда я вышел на улицу, их уже не было. Они направились не к дому Агнес. Я караулил подступы к ее дому до шести утра, когда люди пошли на работу. Она еще не возвращалась. В этом маленьком городишке все знали друг друга, прохожие мрачно поглядывали на меня, — ведь я был в выходном костюме. С пересохшими губами я побежал домой и переоделся. Из зеркала на меня глянуло чужое лицо.
После истерических криков и обвинений наступило примирение. Дружба без интимных отношений между парнем и девушкой не признавалась в наших кругах, поэтому я знал, чем занималась Агнес в тот вечер. Она ползала передо мной на коленях и клялась, что это никогда не повторится. Наверно, она и сама верила своим клятвам, как сытый верит, что ему больше никогда не захочется есть. Я только диву даюсь, читая рассуждения об убийствах на почве ревности, меня поражает, что и судьи, и журналисты, и читатели — начисто лишены здравого смысла.
Как ни странно, но в тот раз я ей поверил. В конце октября я получил работу в нескольких милях от Йорстада и мог приезжать домой только по воскресеньям. Я писал Агнес каждый день. На второй или третий день пришло письмо от нее. Я схватил его со стола и помчался к себе в комнату. Я танцевал и пел, я был на верху блаженства. Господи, какое счастье! Будь я мухой, я пошел бы по потолку вниз головой. Я как сумасшедший прыгал перед стеной, где в рамке рядом с моей висела ее фотография.
Все последующие дни я читал и перечитывал ее письмо. Оно всегда было со мной. Всякий раз как я брал его в руки, сердце мое начинало громко стучать и глаза увлажнялись от восторга.
В письме было строк двадцать, не больше. О чем она сообщала мне? Не знаю. Может, просто переписала заметку из газеты о каком-нибудь молитвенном собрании. Ведь только в зрелом возрасте мы понимаем, что в письмах надо сообщать друг другу что-то важное. Одному богу известно, что молодежь может вычитать из книг.
