Джонатан Коу - Какое надувательство!
— А когда вы мне представились, — спросил я, — я вам что-нибудь сказал?
— Да нет, не очень много. Мне вы даже показались довольно недружелюбным. Но с другой стороны, я не привыкла легко сдаваться, а потому продолжала с вами здороваться.
— Спасибо. — Я сел в кресло. — Спасибо вам.
Фиона осталась стоять у двери.
— Так я пойду?
— Нет — прошу вас. Пожалуйста, будьте ко мне снисходительны. Возможно, у нас еще что-нибудь и получится. Сядьте, пожалуйста.
Фиона помедлила и приоткрыла дверь на лестничную площадку. Я сделал вид, что не заметил: дверь осталась открытой, когда Фиона пристроилась на краешке дивана, неестественно выпрямив спину и сложив на коленях руки.
— О чем вы только что говорили?
— Вы хотите, чтобы я все заново повторила?
— Вкратце. В двух словах.
— Я просила вас оказать мне финансовую поддержку. Я собираю пожертвования на велосипедный поход — для больницы. — И она передала мне лист бумаги, примерно половина которого была покрыта подписями.
Несколько строк вверху листка объясняли суть этого события и цель сбора средств. Я пробежал по ним глазами и сказал:
— Сорок миль — это же очень далеко. Должно быть, вы хорошо подготовлены.
— Ну, раньше я ничего подобного не делала, а теперь подумала, что неплохо бы поездить и на людей посмотреть.
Я сложил лист вдвое, отодвинул его в сторону и на минуту задумался. Я чувствовал, как во мне вздымается новая энергия, меня подмывало расхохотаться, и соблазн этот, как ни странно, был весьма силен.
— Знаете, что самое смешное? Сказать вам?
— Пожалуйста.
— Это самый длинный разговор, что был у меня, — то есть, больше, чем сейчас, я ни с кем не говорил, — наверное, за последние два года. Куда там — больше двух лет. Самый длинный.
Фиона недоверчиво рассмеялась:
— Но мы же едва словом перемолвились.
— И тем не менее.
Она снова засмеялась.
— Какая нелепость. Вы что — на необитаемом острове живете?
— Нет. Вот тут и живу.
Она смущенно тряхнула головой:
— Как же так?
— Не знаю. Мне просто не хотелось. Это не сознательное решение или что-то еще — просто случая ни разу не представилось. Вы удивитесь, но это оказалось очень просто. Наверное, в прежние времена с кем-нибудь разговаривать мне приходилось — в магазинах и прочих местах. Теперь все покупать можно в супермаркете, деньги получать — в банкомате. Вот, пожалуй, и все.
Мне в голову пришла одна мысль, я встал и снял телефонную трубку. Аппарат пока не отключили.
— А вам мой голос странным не кажется? Как он звучит?
— Нормально звучит. Вполне обычно.
— А эта квартира? Здесь не воняет?
— Ну, немного… душновато.
Я взял пульт, чтобы выключить телевизор. Мальчишки с остановившимся бессмысленным взглядом и такой же прямой и напряженной спиной, как у Фионы, на экране уже не было, однако добродушный дядька с широченной ухмылкой и густыми черными усами все еще скакал — только на этот раз он был в военной форме и его окружали мужчины того же возраста, национальности и выправки. Несколько секунд я смотрел на него, и в голове начало сгущаться еще одно воспоминание.
— Я знаю, кто это, — сказал я, щелкнув пальцами. — Это… как его… президент Ирака.
— Майкл, все знают, кто это. Это Саддам Хусейн.
— Точно. Саддам. — И перед тем, как выключить телевизор, я спросил: — А что за мальчик был с ним? Мальчик, которого он пытался обнять?
— Вы что — новости не смотрите? Один из заложников. Саддам демонстрирует их по телевизору, как скот или вроде того.
Прозвучало не очень внятно, но я понимал, что сейчас не время для подробных объяснений. Я выключил телевизор и сказал, с интересом прислушиваясь к собственному голосу:
— Простите меня, вероятно, вы думаете, что я невежа. Вы не хотите чего-нибудь выпить? У меня есть вино, апельсиновый сок, пиво, лимонад и даже немного виски. Мне кажется.
Фиона замялась.
— Дверь можем оставить открытой, если вам хочется. Я не возражаю.
Тут она улыбнулась, откинулась на спинку дивана и положила ногу на ногу:
— Ну а почему ж нет? Это будет очень славно.
— Вина?
— Нет, наверное — апельсиновый сок, пожалуйста. А то в горле все пересохло.
* * *Кухонька оставалась самым чистым местом в моей квартире. Пыль я никогда не вытирал и пылесосом не пользовался — стороннему наблюдателю пыль в глаза не бросается, на нее можно и не обращать внимания, а вот пятна и кляксы засохшей еды на сверкающих белых поверхностях я терпеть не мог. Поэтому только удалившись в кухню и включив стоваттные софиты, бесстрашно залившие лучами чистого, яркого света все сверкающие углы и закоулки помещения, я вернул себе немного уверенности. Медленно сгущались сумерки, и первым делом, подойдя к раковине, я увидел отражение собственного лица, призрачно зависшее за моим окном на высоте пятого этажа. Именно к этому лицу Фиона обращалась последние пять минут. Глаза припухли от недосыпа и налились кровью от бесконечного разглядывания телевизионного экрана; в уголках рта начали вырисовываться глубокие борозды, хотя отчасти их скрывала двухдневная щетина; подбородок был по-прежнему относительно тверд, но еще три-четыре года — и он, вероятно, обвиснет и удвоится; волосы, некогда рыжевато-каштановые, теперь были исполосованы сединой и отчаянно нуждались в стрижке и укладке: они торчали дыбом; еще виднелись остатки пробора, но настолько неуверенные и тщетные, что легко извинить наблюдателя, не разглядевшего их вовсе, — да и вообще, был ли пробор? Лицо и впрямь не очень дружелюбное, глаза, глубокие и бархатисто-синие, если и намекали некогда на бездонные возможности, то теперь смотрели отчужденно и настороженно. Однако лицо оставалось честным. Такому лицу можно доверять.
А если заглянуть глубже — что там? Я всмотрелся в сумерки. Там — немного. В окрестных домах зажглись разрозненные огоньки, из открытых окон неслось тихое бормотание телевизоров и стереосистем. Душный августовский вечер, типичный для лета, которое, казалось, извлекает злобное удовольствие, испытывая лондонцев на выживаемость, денно и нощно накрывая их волнами густой жары. Поглядев вниз, я заметил в скверике какое-то движение. Две тени — одна очень маленькая. Старушка выгуливает собачонку, и та, должно быть, очень старается не отставать, бросаясь от одного кустика к другому, а все нервы у бедняги натянуты до предела и звенят от тайных вечерних наслаждений. Я прислушался к прерывистым шорохам и шелестам — если не считать периодического воя далеких сирен, другие звуки не прорывались сквозь монотонный гул Лондона, доносившийся как из-под земли.
Отвернувшись от окна, я вытащил из холодильника пакет апельсинового сока, отколол в стакан три или четыре кубика льда и залил их соком. Пока кубики поднимались к краю стакана, их мелодичное постукивание друг о друга радовало слух. Я налил себе пива и вынес напитки в гостиную.
Остановившись на пороге, я попробовал взглянуть на комнату с той же объективностью, с какой вынес приговор собственному отражению: мне хотелось представить впечатление, произведенное моим жилищем на Фиону. А та наблюдала за мной, поэтому времени было немного, однако кое-какие быстрые наблюдения произвести удалось: например, шторы, доставшиеся от прежних хозяев, и картины, купленные много лет назад, совершенно не отражают моих нынешних вкусов; слишком много поверхностей — стол, подоконники, верх телевизора, каминная полка, — и все завалено бумагами, журналами и видеокассетами, а не украшено тщательно подобранными предметами искусства, которые могли бы придать комнате объем и отпечаток личности; книжные стеллажи, возведенные мною собственноручно, но тоже много лет назад, от книг преимущественно очищены (те были свалены в картонные коробки, башней громоздившиеся в свободной спальне) и набиты видеокассетами с готовыми записями или обрывками фильмов и телепрограмм, записанных с эфира. Кассеты стояли рядами, громоздились стопками. Вот комната, подумал я, и она представляет собой нечто не слишком отличное от лица, отразившегося в кухонном окне: в ней имеется потенциал радушия, однако смесью небрежности и пренебрежения она превращена во что-то несуразное и чуть ли не сверхъестественно безликое.
Через несколько минут беседы Фиона заявила о квартире следующее: ей кажется, что здесь не хватает комнатных цветов. Она очень хвалила цикламены и гибискусы. Лирически превозносила цинерарии и декоративную спаржу. В последнее время особенно без ума от цинерарии, сказала она. Мне раньше никогда не приходило в голову покупать домашние растения, и я попробовал вообразить, каково делить с живым и растущим организмом эту комнату, а также весь мой черствый мусор из фильмов и журналов. Я налил себе еще пива, а ей принес апельсинового сока, и на этот раз она попросила добавить в него водки. Мне стало ясно, что женщина она добрая и дружелюбная, поскольку, когда я подсел к ней на диван заполнить бланк пожертвований, осталась весьма довольна тем, что ноги наши случайно соприкоснулись, в сторону не дернулась, — а когда я вписывал сумму и ставил подпись, бедра наши касались друг друга довольно долго, и я не мог понять, как это случилось, — наверное, это Фиона придвинулась ко мне поближе. Вскоре выяснилось, что и уходить она не торопится, ей почему-то нравится со мной разговаривать — с человеком, которому в ответ и сказать-то нечего, — и поэтому я пришел к выводу, что она сама как-то храбро, неприметно и безрассудно истосковалась по общению: хоть я сегодня вечером и неважный собеседник, а поведение мое в самом начале явно ее напугало, она все же не уходила, все больше и больше расслаблялась и становилась все разговорчивей. Не помню, сколько она у меня просидела и о чем мы с нею говорили, помню только, что мне это поначалу нравилось — все эти непривычные занятия разговорами; и только много времени спустя, должно быть после нескольких стаканов, я снова почувствовал, что утомился и мне уже не по себе. Даже не знаю, почему это произошло — мне по-прежнему нравилось разговаривать с нею, — но неожиданно меня охватило неодолимое желание остаться одному. Фиона продолжала говорить, я ей, наверное, даже что-то отвечал, но внимание мое начало рассеиваться и вновь сосредоточилось на Фионе, только когда она сказала:
