Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

Вета бродила босиком по самой кромке воды в коротком и легком голубом платье, выискивая в белом мутном свете, излучаемом словно бы самим морем, темные капельки янтаря в мокром песке и наблюдая краем глаза, как по всему побережью собирались люди. Они бродили вдоль моря и толпились, далеко видные на белом песке, бледно мелькали повсюду до самого края частые блестки факелов, и вдруг где-то недалеко чадно запылала поднятая на столбе смоляная бочка. И от рыжего ее буйного пылания сразу словно сгустилась мгла и стремительно наступила ночь.

Вокруг смеялись, пели, танцевали, таинственно и неразборчиво лилась незнакомая речь, стеклисто блестело море.

Вдоль всего берега, сколько хватало глаз, еще и еще вспыхивало дымное пламя бочек, зажигались костры, освещая лица девушек, украшенных томительно пахнущим жасмином, и смеющихся парней. Некоторые из них, Иваны, увенчаны были тяжелыми и пышными дубовыми венками. Все громче звучали песни, девичий визг и смех, мелькали в красном свете костров хороводы, парни прыгали через огонь, фонтанами взвивались искры, цепочками бродила молодежь, задевая друг друга.

Вете тоже кто-то загородил дорогу. С ней заговорили, но она не понимала ни слова. Мелькнули лица Мариса и Айниса, старших сыновей хозяев, и вдруг больно кто-то и обидно стегнул ее по голым ногам ивовым прутом. Вета взвизгнула даже от неожиданной обжигающей боли.

— Вы что? — отчаянно крикнула она, чувствуя, как навернулись на глаза слезы. — Что я вам сделала?

Но парни, уже смеясь, обтекли ее, и только белокурый вихрастый Айнис задержался и прихватил ее за руку.

— Что ты, дурочка! — сказал он с непривычным твердым акцентом. — Это такой обычай. Значит, ты им понравилась, так полагается.

— Странные у вас обычаи, — сердито сказала Вета, — знаешь, как больно! Даже рубец остался.

— Ничего, до свадьбы пройдет, — улыбнулся ей Айнис и все глядел ей прямо в глаза. Потом он размахнулся, и тоже свистнул в его руке гибкий прутик, но где-то в последнюю минуту он сдержал сильно загоревшую руку и не ударил, а словно погладил ее медленно и щекотно по ногам.

От света костров вспыхивали и гасли его упрямое мальчишеское лицо и крепкая шея в остром вырезе светящейся белой рубашки. Потом он повернулся и побежал, высоко вскидывая пятки и сильно работая согнутыми в локтях руками.

Вета долго смотрела ему вслед, подобрала на холодном сыром песке оброненную кем-то веточку жасмина, приблизила ее к лицу, ощутив вдруг до глубины сладкий запах чужого праздника, и побрела домой. Черные длинные дымы смолистых костров тянулись, стелились над морем, холодный песок набился в туфли. Она отворила калитку и скользнула во двор.

А потом приехал папа, и обо всем остальном забыла Вета. Они путешествовали по взморью, танцевали в ресторанах, ездили по грибы, отыскивали маленькие, тесные от прекрасных вещей магазинчики и пропадали на пляже. Они загорали, подолгу играли в волейбол, купались, брели по колено в мелкой синей воде и, когда заходили наконец на глубину, уплывали далеко в море, и папино мокрое, зажмуренное без очков лицо было незнакомым и милым.

Вета загорела. Коричневой она никогда не бывала, но все тело ее стало бархатно-золотистым, лоснились и поблескивали отполированные морем плечи и колени, волосы выгорели до невозможности, и глаза такие стали светлые, что даже и не голубые, а словно выцветшие и чуть зеленоватые.

— Ветка, нельзя же быть такой ужасно хорошенькой, — смеялся папа, но Вета отмахивалась от него. Она не видела себя со стороны и не ощущала юной своей красоты, и все прекрасное вокруг казалось ей естественным и само собой разумеющимся.

Очень выросла и вытянулась за это лето Ирка. Вот она действительно стала смуглая, мама купила ей коротенький ярко-клетчатый костюмчик, и Ирка с каштановыми ее кудрями и синими глазами на лукавой мордочке совсем выглядела рекламным ребенком, и на пляже все принимали ее за латышку.

Она делала неожиданные успехи в языке, потому что совершенно неразлучна была с Майкой и Лаурисом, которые совсем беспомощны были еще в русском и объяснялись с грехом пополам, неузнаваемо коверкая слова. Одна только Ирка понимала их и болтала с ними без всяких затруднений, сваливая в кучу все, что успевала узнать, и, к удивлению семейства, речь ее больше была похожа на латышский, чем на русский.

Перед отъездом папа подарил Вете велосипед. Это была настоящая взрослая машина, тяжелая и плавная на ходу, с высоким рулем и пестрой шелковой сеточкой на заднем колесе. Вета со страстью кинулась осваивать новое для нее занятие, и через неделю, когда сносно уже каталась и поворачивала, начались увлекательные ее поездки по улочкам курорта, по специальным узеньким велосипедным дорожкам.

За лето Вета получила добрый десяток писем от девчонок, но как-то так получилось, что некогда было отвечать, и только одно короткое письмецо Зойке успела она написать. Целых четыре письма было от Ляльки Шараповой. В последнем Лялька писала: «…очень скучаю без тебя, прямо не могу дождаться школы. И вообще хочется учиться. На даче скука, ты не отвечаешь. Я очень беспокоюсь за тебя, ты так подвержена всяким влияниям…» Это письмо просто взбесило Вету. Что из себя разыгрывает эта Лялька? Она даже хотела отбрить ее хорошенько, но потом забыла, и, наверное, так было лучше.

В августе похолодало, начались сильные ветры. На взморье гуляли волны, купаться не хотелось, после отливов интересно было бродить по песку, разыскивая выкинутые морем сокровища. У Веты была уже целая коллекция янтаря, и один камень размером с грецкий орех.

Подходило к концу это прекрасное лето, все чаще говорили о возвращении в Москву, и все чаще вспоминала Вета о школе и подругах. Впереди был девятый класс, все ближе и ближе придвигалось то таинственное и волнующее, что называлось «после школы».

Зарядили дожди, хмурым и свинцовым стало море, с криком носились над ним чайки, все меньше народу было на пляже. Вета надевала плащ и шла вдоль моря под дождем и ветром сколько хватало сил. Она уходила далеко, пока не исчезали позади знакомые приметы — перевернутые черные просмоленные лодки, старые рваные сети на шестах и обкатанная морем темная коряга, застрявшая в песке. Она мечтала о чем-то, непонятном ей самой, пела и разговаривала вслух, пьянея от ветра, стылых морских брызг и свободы. Что-то рвалось и рождалось внутри нее.

Глава 7

В Москве был сухой голубой и прозрачный сентябрь. Восьмого справили Вете день рождения, ей исполнилось шестнадцать лет. Были девчонки из класса. Пенился, истекая пузырьками, лимонад в бокалах. Шипели разъезженные пластинки. Папа целый вечер без устали танцевал с ними и выкидывал стиляжьи коленца.

А на следующий день Вета пошла получать паспорт. Снова папа раньше приехал с работы. Они достали из высокой дубовой горки с колоннами заветную бутылку черного муската и выпили стоя. Вино было сладкое и крепкое, и у Веты даже закружилась голова, и немножко ее замутило. Всю ночь ей было душно и снились плохие сны. И утром встала она какая-то растерянная и грустная. Что-то менялось, менялось, менялось. Чего-то хотелось, но непонятно — чего.

А потом зарядили дожди. Липы в школьном дворе облетели. За окном было серо, и к Вете пришло какое-то странное тупое спокойствие и тишина. Ей хотелось заниматься, хотелось чистых тетрадей, отточенных карандашей и порядка, хотелось, чтобы ничего не происходило и чтобы время остановилось для нее. Потом она где-то простудилась. Она сидела на уроке, голос учителя глухо отдавался в пустой расползающейся голове, смысл не доходил до нее. Она еле дотащилась домой, трудно было глотать, заложило уши. У нее оказалась долгая и тяжелая ангина. Поправлялась она медленно, ее мучила страшная слабость, голова кружилась и звенела. Мама отпаивала ее виноградным соком, который она медленно пила, сидя в кровати и без мыслей глядя в окно, через которое лился в комнату слабый белесый свет.

Она очень похудела и вытянулась, у нее сильно увеличилась грудь, и фигура стала совсем девичья, тонкая, гибкая и округлая.

И когда она пришла наконец в школу, была уже зима.

В классе встретили ее приветливо, но и спокойно, все были заняты своими делами. Только Лялька Шарапова все вертелась вокруг нее и на уроках смотрела и делала приветливые знаки.

— Ой, Вета, — сказала она, едва дождавшись конца уроков, — я так ждала тебя, мне так много надо тебе рассказать.

— О чем? — равнодушно спросила Вета.

— Обо всем, обо всем!

— Ладно. Потом. Я пойду, мне в комитет надо.

— Я с тобой! А зачем в комитет?

— О господи! Надо узнать, как там мои третьеклашки. Договорюсь, чтобы им дали другую вожатую. Я отстала, и сил нет.

— Хочешь, я буду с тобой заниматься?

— Ох, нет! Я сама.

Они спустились на второй этаж, где в коридоре была отгороженная фанерными перегородками пионерская комната. Там среди знамен, барабанов и старых грамот сидела сутулая, с сильной уже сединой старшая пионервожатая школы Зина.