Александр Минчин - Лита
Она целовала мне скулу, овал подбородка, щеку. Я взял ее за плечи. И, преодолевая напряжение ее рук, отодвинул.
— Что случилось?
— Хочешь чаю, я купил вафельный торт?
Лита еще была в дымке увлечения.
— Нет… да… как ты хочешь.
Я высвободился из ее объятий.
— Я тебе привезла вкусное варенье. — Она уже пришла в себя. — Ты любишь вишневое, я помню.
— Спасибо. Хочешь накрыть на стол?
— А можно? Я с удовольствием!
Она радостно упорхнула на кухню. В роли хозяйки дома я ее еще не видел. И с тревогой ожидал результатов. Вернее, последствий. По телевизору показывали муру, по радио — вести с полей. Кассетника не было, чем ее развлекать, я не знал.
С кухни послышались звуки падающих предметов.
— Ничего страшного, Алешенька, это упала банка из-под салата, который я принесла, и вилка. Но салат я успела выложить.
У нее никогда ничего не случалось страшного. Почему должны падать банки и вилки, объяснений не последовало. Если бы она что-то сделала нормально, я бы удивился.
— Я купила ромштексы в кулинарии, они совсем свежие. Хочешь я пожарю?
— Я не голодный.
— Тогда будем пить чай. Хочешь шоколадные трюфеля?
Она, похоже, зимовать здесь собралась.
— Ты и их привезла?
— Нет, коробка стоит на окне. А ты любишь шоколад?
— Наверно, пустая. Нет, кроме шоколадных батончиков — зимой. Не так холодно внутри в кишках — после института.
— Я это знаю. Ты мне купил их на Плющихе, когда мы первый раз встретились.
Кажется, это было вечность назад.
— Алешенька, иди, все готово.
На столе стояли чашки, блюдца, красивое варенье. У вишневого варенья всегда красивый цвет. Даже салфетки она привезла с собой. Я достаю сыры, она их тонко нарезает, едва не порезав палец. Ставит на стол свежие булки — и получается роскошный полдник. В детском саду я ненавидел это слово. Потому что давали всегда или кефир, или холодное какао с омерзительной пленкой и задубелые печенья.
— Тебе крепче или слабее?
— Средне.
Она наливает свежезаваренный чай, естественно, крышка падает, которую я ловлю до того, как происходят всплески из чашки. Она виновато улыбается.
— Прости.
Есть слова, которые любишь, а есть, которые не переносишь. Отчего так, откуда появляется вкус к словам? Это же не еда. Не цветы и цветá.
— С каким сыром тебе сделать сандвич?
Я смотрю на нее с непониманием.
— Я хочу тебе сделать…
— Спасибо, я сам…
Она взяла кусок торта, положила на блюдце и деликатно откусила кусочек.
Наши глаза встретились, погрузились, она не выдержала взгляда.
— Ты угощаешь меня сладким… Я чувствую себя виноватой, я не заслужила. После…
— Вкусное варенье, — прервал я. И взял большую чашку за тонкую ручку.
— Я хочу научиться делать варенье. Для тебя. Женщина на базаре, у которой я купила, дала мне рецепт. Если ты разрешишь…
— Не надо, не трать время.
— …куплю вишню, — по инерции продолжала она. Ее губы сложились в едва заметную гримасу обиды.
— Спасибо за стремление. Когда у тебя начинаются зачеты?
— В среду. Я всю неделю готовилась, переписывала. Тебе нужны конспекты?
— Пока не знаю. Я собирался заниматься сегодня и завтра.
— Я тебе мешаю…
— Зачет во вторник, но я не знаю даже вопросов.
— Давай я позвоню сейчас девочкам, и они продиктуют по телефону.
— Пей чай, он остынет. Остывший чай очень невкусный.
Она взяла чашку, но не отпила.
— Почему ты не даешь мне что-либо сделать для тебя?
— Не хочу, чтобы ты отвлекалась.
— Но ты — это самое главное для меня. Я так хочу тебе помочь. Я знаю, ты один и тебе никто ни в чем не помогает.
Я вздрогнул.
— Давай… о чем-нибудь другом.
— О чем ты хочешь, Алешенька? Мне все приятно, лишь бы быть рядом с тобой.
Я задумался. Как я отношусь к ней? Она становится все родней и родней. Как будто сделана из моего ребра. Я не хочу этого. Ее отношение ко мне? Говорит одно, сделала другое. Я вспоминаю, что она сделала. И остывший чай обжигает меня, как кипяток.
— Что со следствием? Или тебя это уже не волнует?
— Конечно, волнует… Звонил следователь. На следующей неделе он устраивает очную, ставку. Только не волнуйся, Алешенька. Я все скажу следователю.
— Ведь они тебя… изнасиловали.
— Конечно, любимый, они меня из… насиловали.
Мы переходим после чая на диван. Она садится рядом. Я невольно смотрю на ее бедро, лоно, очерченное тонким платьем. Облегающим, обтягивающим, обжигающим.
Я не хочу возбуждаться. Я не должен к ней прикасаться. Я не смогу переступить круг, черту, очерченную другими. Ее распяли, попользовались и надругались. А я теперь должен подбирать остатки — после того как ее заразили и выбросили. Ее телом! Я чуть не вскричал. Я ненавижу ее за это! Я не смогу с этим жить. Я думаю об этом дни и ночи. И новые ночи, и новые дни. Я отодвинулся от ее выдавливающих материю изнутри бедер и отвернулся к окну.
— Что такое, Алеша? Тебе неприятно, что я сижу рядом?
— Я не должен к тебе прикасаться. Я не хочу…
— Ну хоть немного, чуть-чуть?
Как будто все, что было, ее не задело. Не наложило отпечаток. Не коснулось. Я почувствовал ее губы у себя на шее. Потом шепот:
— Давай перейдем на кровать, здесь неудобно…
Она взяла меня, обжегшись, за не сопротивлявшуюся руку. Спальня была маленькая комната, которую занимала высокая девственная кровать.
— Давай полежим рядом, я немного устала, мы ничего не будем делать.
Лита стала гладить меня по щеке, потом, как бы нечаянно, опустила мои плечи на подушку. Она плавно опустилась рядом. Я отвел взгляд от ее груди. И тут же почувствовал прижимающееся, возбуждающее меня бедро. Ее рука гладила мою шею, расстегнув верхние пуговички рубашки. Мои руки была вытянуты по швам. Я знал, что если коснусь ее, то сорвусь. Все опять начнется сначала. А я хотел конца. Хотел ли? Я был на распутье двух дорог, и «да», и «нет». Я знал, что она мне принесет гораздо больше боли, чем принесла уже. Эта девочка с выточенной Богом фигурой и шелковым именем Лита.
Рубашка была уже расстегнута до пояса.
— А можно я сниму платье, оно помнется, а ты не любишь неопрятности…
Не дожидаясь ответа, она села на кровати и быстро сдернула с себя платье. Красивый лифчик и трусики были кремового цвета. Спина — уникальной формы, переходящая в редкую талию, ниже которой были почти обнаженные бедра. (Трусики назывались бикини, они тогда только входили в моду. И ничего не прикрывали, врезаясь между двух половинок.) Понимала ли она, как ее выточил Бог? И пользовалась ли этим?
Она повернулась так, что я увидел верх ее груди, туго схваченный прозрачным лифчиком. Ее глаза говорили: это все для тебя. Все это. Голова склонилась на мое плечо. Она зашептала:
— Коснись меня, мой милый, я так обожаю твои руки.
Моя ладонь потянулась к ее груди, сдавшись, и — сжала. Хотя мой мозг противился. Она как будто ждала этого момента — моей сдачи — и тут же обвила меня руками, сжав с недевичьей силой. Это была судорога. Неужели я ей нравлюсь? Я попытался неловко высвободиться, но она уже штурмовала бастион. Ее тонкая рука с красивыми пальцами взялась за мой пояс. Как только ее рука проникла туда и коснулась моего возбужденного начала, дикая дрожь в бедрах и желание (как я слаб!) стали ломать мое сопротивление в щепки. Она это почувствовала. Ее грудь мгновенно опустилась на мою обнаженную грудь. Рубашка сбилась под спину. Она дышала мне в ухо, умышленно едва касаясь его языком. Я свел руки на ее талии. Рефлекс, знаете ли. Инстинкт…
— Расстегни, расстегни его, — попросила она.
Мои пальцы сошлись на ее позвоночнике.
— Мне трудно дышать. — Она была возбуждена.
Я взялся за пуговичку. Ее грудь, девичья, упругая, необмятая, вырвавшись на свободу, потеряв лифчик с плечей, тут же обласкала мою грудь своими сосками. И, вжавшись, вдавившись, она просунула руку еще глубже вниз, охватив мое возбуждение и нежно став гладить его.
— Алешенька, я так хочу тебя, можно я расстегну их?..
И, не дожидаясь, она буквально сдернула с меня брюки, вновь вдавившись грудью в мою грудь.
Ее кожа была очень нежной, но тугой. Несколько родинок-конопушек на хрупких плечах. Совершенная невинность. Кто же наказал ее (и меня) так? За что?
Я касался ее как будто первый раз. Да это и был, собственно, первый раз. Все было новое, неизведанное, нетроганное.
Мы были голы, за исключением двух полосок материи, сжимающих наши раскаленные бедра. Не давя, она лежала на мне. Ее лобок двигался по моему концу плавно, вверх-вниз, возбуждая до боли.
Мои руки гладили ее спину, касаясь половинок. Соскальзывали по бокам, касаясь то ребер, то груди. Я никогда не прикасался к этому телу, какое классное, уникальное тело. Абсолютное совершенство. И вдруг как ток прожигает меня до мозга: его касались, мяли другие, оно заражено. Я дергаюсь, она прижимается крепче. Наши объятия душат наши тела.
