Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество

«Нет, ты погоди, ну и что? Откуда ж ты взялся? Тебя ж не в капусте нашли?» — возобновил он прервавшийся разговор. Фосфорический замялся. «Да я, если честно, и сам до конца не пойму. Образования не хватает. Эх, мать твою за ногу, — сказал он мечтательно. — Вот погоди, когда балаган кончится, диктадуру устроим и жизнь на нужные рельсы пустим, наш говорил, в храмы науки пойдем учиться. Кто куда, кто по какой части. Лично я, как Перепончатые, за границу поеду, языки изучу. Знание, брат, сила». — «Ты, — не унимался Большеухий, — а чего это мужик про коконы говорил, будто коконы какие-то, как типа у бабочек?» — «А ты и уши развесил, мудила, — без уверенности парировал Светящийся. — Ты слушай, бля, больше. Тебе вообще с ними в контракты вступать не велено». — «Да я чего? — обиделся Ушастый. — Ты сам с мужиком начал, слово за слово». Раздумчиво помолчали.

Вдруг Лопоухий остановился как вкопанный. Это «что-то» наконец въелось в захламленное серое вещество, заброшенное на чердаке памяти, буквально его прогрызло и, как червяк, выпросталось наружу. Ушастый повел сначала одним ухом, потом другим. «Ты… — произнес он, — …а откуда мужик про нас знает? Ведь мы, Бальзамир Перепончатый говорил, для мужиков тайна. Сделаны-то мы как они: руки-ноги, голова по ширине плеч — не отличишь, только зеленоватые… Ну и если принюхаться… Да и то, одеколоном день ночь поливаешься, бреешься до подкожного слоя, потом моешься до одурения, наши жаловались, у кого чешуя, у кого шелуха сходит…» Остановился и Фосфорический. «А и впрямь, — сказал он, засветившись недобрым светом. — Откуда ему про нас знать? Разве что…» Они стремительно переглянулись. «То-то я смотрю, рожа какая-то у него знакомая, но очки, усы! При таком камуфляже личность стирается, все на одно лицо!» — в отчаянии заметался Ушастый, затыкая уши, будто ни о чем не хотел больше слышать, ничего не хотел знать. «Прохлопали. Перехитрил, стервец», — проговорил Фосфорический, напряженно мерцая. И, не сговариваясь, они дунули в обратном направлении, к лодкам. Но бежали они не спеша, совсем еле-еле, так как нечеловеческая их сила была не в этом. Светящийся, будучи на последнем пределе, источал зеленую вонь — потекли батарейки, а у Ушастого на ветру заныли, заглохнув, уши. «Суки, — задыхаясь на черепашьем бегу, прохрипел Фосфорический. — Не дали ни одного Бегущего…»

Народ как-то осел, скис. Надоело. Мужики, изрядно вспотев, сняли папахи. Они уже много дней не ночевали дома. Мылись тут же в реке. Без мыла. Дети, ввиду отсутствия сражавшихся где-то отцов, перестали ходить в школу и начали распивать спиртное прямо в подъездах. Жены, осатанев от стирки бурок и галифе, уже не приносили мужьям похлебку, разве что, и то изредка, пироги с капустой, а так, вообще, покупные котлеты, сделанные не из мяса. Надвигалась анархия. Мужики, порассевшись вокруг костра, держали совет. «Стихи — это, братва, здорово, — кричал атаман, папахой рубя воздух. — Но колбаса здоровее». Намекая на тот комфорт, которого они лишились, уйдя в казаки. «Ну да и хуй с ними, со стихами!» — выкрикнул один из толпы и даже подпрыгнул, чтобы все его видели.

Атаман не успел еще раз резануть воздух, рука зависла над головой. Таких пораженческих настроений он не ждал. Он был готов убеждать, доказывать. Объяснить про несостоятельность и даже вредность стихов — и уж только потом, с Богом, распустить казаков по домам. Но на такую позорную сдачу пойти он не мог. «Измена! — неожиданно для себя самого заорал он. — Что, сосунки, бляди перинные, тараканы запечные, по домам захотелось? Никак господа казаки подрейфили?! Опасностей испужались?!» И он потряс над ними папахой. По рядам прошел недовольный ропот и гул. Атаман зарапортовался, поскольку как раз бояться-то было и нечего. Власти молчали.

Конечно, хотелось бы написать, что власти «зловеще» молчали, «перед грозой» молчали или, на самый худой конец, «растерянно» молчали, но нет, увы, они просто молчали. Они и не подумали окружить автоматчиками «пиздодуевские склады» (как их прозвали в народе), вокруг которых вертелись лишь странного вида тщедушные штатские, одетые, как иностранцы, чисто и празднично. Не подогнали танков, которых в первые дни бунта казаки с нетерпением ждали. Но потом кто-то сказал, что танков не будет, так как власти ведут другую политику, политику «полного непротивления», и хотят взять восставших измором, что начисто вымело боевой дух, поскольку штурмовать склады без наведенных на тебя вражеских пушек — глупо. Казаки пришли в уныние.

В какой-то праздной надежде по ночам казацкий подъесаул Хрицко зондировал Кремль морским биноклем. «Ну как? Что?» — вопрошали его восставшие. «Да ничехо такохо, — неизменно отвечал он, переводя бинокль с одного чернеющего окна на другое. — Ни зхи не видать, темно, яко, прости мине хрещнохо, у жопе у нехра». И он лихо, как умеют одни малороссияне, откидывал лезущий на глаза непослушный чуб.

Обычно ночью в Кремле светилось только одно окно, в раме которого, положив перед собой сплетенные руки, сидел человек. К нему входили и выходили с докладами. И всё невзрачные, судя по виду — хозяйственники. Когда человек оставался один, он скреб ногтями поверхность стола. Подъесаул ясно видел в бинокль прочерченные белесые полосы, которые издалека походили на таинственные рисунки в пустыне Наска. Около трех утра человек поднимался, приглаживал перепончатой пятерней жидкие волосы, прыскался из пульверизатора, гасил свет. И только в эту последнюю ночь его окно не светилось, что показалось подъесаулу странным, но человек, явно штабная мелкая крыса, был настолько плюгав и хил, что подъесаул не стал занимать ерундой и без того удрученных казаков.

В ту же самую ночь Мирону Мироновичу не спалось. В пролете домов, за рекой, он видел костры бунтарей. О бунте он сообщил в Вашингтон давно, но ему отписали, что эта внутренняя возня из-за какого-то «культурного голода», которая за Садовое кольцо вряд ли распространится, — явление настолько русское и, уже оттого, смысла лишенное, что они и ему советуют впредь на «бунт» времени не терять. В равной степени в Пентагоне не заинтересовались пиздодуевским бредом, как-то связанным с бунтовщиками, и сочли, что агент wc дробь 5 устал и сказки рассказывает, поэтому и предложили ему недельный отпуск в Сочи. Но Тимоти, озверев от косности начальства, привыкшего к одной лишь антиимпериалистической белиберде, наотрез отказался.

Мирон Миронович второй раз за ночь накапал себе валерьянки. Прежде такого с ним не случалось. Ну разве тогда, в Ватикане, в восьмидесятом, когда он занимался покушением на Войтылу и когда пошел слух, что следы ведут в Кремль, и ему, как личному другу Папы и неисправимому русофилу, пришлось выкручиваться.

Сыркин глотнул горькой травы и принялся в сотый раз сопоставлять известные ему факты. Благодаря полученной от Пиздодуева карте он многое успел разведать. Изучил подступы к типографии, прогулялся по подземельям до складов и, отстояв очередь в Мавзолей, на ходу переговорил с караульным насчет способов бальзамирования трупов, который, надо отдать ему должное, ничего об интересующем Сыркина вопросе не знал. Не беда, Мирону Мироновичу достаточно было бросить беглый взгляд на застекленную куклу, чтобы многое для него прояснилось. Но картина все равно не складывалась, а если и складывалась, то нелепая и дурная. «Ноу, хи из нот крэйзи, хи из дефинитли нот крэйзи», — говорил себе Тим, думая о Пиздодуеве. Но дальше того, что Пиздодуев не сумасшедший, мысль не шла. Тут не хватало звена, смазки, здравого смысла, если хотите. История перемещалась за пределы не только абсурдного, но и людского. О’Хара потянулся за валерьянкой и продвинулся на один шаг, но совсем не в том направлении.

«Как же я мог? — говорил он, расхаживая и потирая рукой лоб. — Бхосить этого хохошего пахня? Не пхедоставить ему пхистанища? Конспихативной квахтиры? И где он тепехь? Где он скхывается? Схвачен, хасстхелян? Или живой? Тхебующий моей поддехжки?» Это был первый серьезный прокол в работе О’Хары, прокол человеческий, так сказать, вот что важно. У Тимоти сдавали нервы.

Чтобы проверить дееспособность, Тимоти проделал ряд упражнений из руководства разведчикам: сосчитал в обратном порядке от ста; прижег себе руку на раскаленной плите и так стоял тридцать секунд — кожа трещала и лопалась, а кое-где пошла волдырями; скрутил за спиной руки, привязавшись морским узлом к стулу, а когда руки совсем занемели, разбивши стул вдребезги, принялся их отвязывать; вытащил из штанов ремень, приспособил петлей на крюке в уборной, просунул голову, оттолкнулся от табуретки, повис, но, уже задыхаясь, успел жахнуть по ремню спрятанным в рукаве скальпелем; сплел из простыней жгут и спустился на нем по внешней стороне дома — с девятого этажа на газон. Да нет, вроде с ним все было в порядке. И на том, как говорится, спасибо. Когда он вернулся в квартиру и переобулся тапочки (лифт не работал, и после подъема ныли ноги), зазвонил телефон.