Юкио Мисима - Жажда Любви
Эцуко приехала в Майдэн по приглашению Якити. Может быть, решение приехать в деревню основывалось на тех же мотивах, что привели ее когда-то в госпиталь инфекционных заболеваний? Не был ли приезд в Майдэн для нее подобным возвращению в госпиталь?
Разве атмосфера в доме Сугимото, где она вынуждена была жить, чем-то отличалась от атмосферы в госпитале? Казалось, что невыносимый дух разложения, который не давал возможности глубоко вздохнуть, держал Эцуко на невидимой цепи.
Это было как раз в середине апреля. Ночью в комнату Эцуко пришел Якити, чтобы поторопить ее с починкой одежды.
Тем вечером в подсобном помещении размером в восемь татами собрались все домашние — Эцуко, Кэнсукэ с женой, Асако с двумя детьми, а также Сабуро и Миё. Часов до десяти они мастерили пакеты для мушмулы. В этом году они немного запаздывали. Обычно они приступали к этой работе в начале апреля, но нынешний год выдался урожайным на бамбуковые побеги, поэтому на их заготовку потребовалось больше времени. Они торопились. Если мушмулу не завернуть в пакеты, то долгоносики могли проникнуть в плоды и высосать сок. Некоторые из плодов были величиной с большой палец. Сидя на коленях, каждый мастерил тысячи таких пакетов. Рядом лежала пачка старых журналов, посредине стрял общий для всех котелок с мучным клейстером. Соревнуясь друг с другом, все страшно торопились — если в журнале попадалась интересная страница, то не было ни секунды даже взглянуть на нее.
Во время таких поздних работ забавно было наблюдать за Кэнсукэ. Он ворчал, лицо кривилось от недовольства. Без нытья он не склеил ни одного пакета. Он все время бубнил: «Ненавижу! Да это же подневольный труд. Какое бессмысленное занятие! К чему все это? Отец, вон, уже ушел спать — раньше всех! Так оно и есть, будьте уверены. На него" это очень похоже. А почему мы должны покорно работать? А что, не поднять ли нам бунт? Если мы не будем бороться за повышение зарплаты и так далее, то отец обнаглеет совсем. Тиэко, ты хочешь получать в два раза больше? Мне, конечно, все равно ничего не перепадет, хоть дважды увеличивай зарплату. Ага, а вот и статейка, глянь — „Решимость японского народа в связи с революцией в Северном Китае". Поразительно! А с обратной стороны что? „Сезонное распределение в период военных действий"».
Так, отвлекаясь на болтовню, Кэнсукэ с трудом склеивал два пакета, пока остальные делали по десять штук. Иногда казалось, что он намеренно мелет чепуху, чтобы под шумок скрыть собственное неумение — что было вполне очевидно для окружающих. Однако в глазах Тиэко он выглядел этаким героем-циником. Однажды примерив на себя шутовской наряд, он уже не мог от него избавиться. На самом деле Тиэко искренне гордилась мужем. Они оба славились умением щегольнуть острым словцом. Она была женщиной проницательного ума: чувствуя настроение мужа, Тиэко всегда разделяла его недовольство отцом, которого презирала в глубине души так же, как и муж. Время от времени она подбрасывала исподтишка готовые пакеты в стопку Кэнсукэ. Эта деликатность бросилась в глаза Эцуко, ее губы невольно скривились в ухмылке.
— Эцуко, как ловко у тебя выходит! — сказала Асако.
— Итак, перерыв! Подводим итоги! — скомандовал Кэнсукэ и стал обходить всех по кругу.
У Эцуко оказалось больше всех — триста восемьдесят пакетов. Ее рекорд на равнодушную Асако впечатления не произвел, только Сабуро и Миё были всерьез изумлены. Однако Кэнсукэ и его жена испытали легкое раздражение. Эцуко это почувствовала. Цифра, которая стала своего рода показателем ее жизнеспособности, уколола самолюбие Кэнсукэ. Он язвительно произнес: «Смотрите-ка, этими пакетами заработала себе на жизнь одна Эцуко. Не то что мы!»
Асако, поняв его слова буквально, спросила: «Эцуко, где ты наловчилась клеить пакеты?»
Мелкое деревенское тщеславие, из которого произрастали жалкие предрассудки этих людей, возомнивших себя респектабельным классом, вызывали у Эцуко лишь презрение. Выйдя из аристократической среды, она была беспощадна к таким выскочкам. Эцуко ответила намеренно заносчиво: «Было где научиться!»
Кэнсукэ и Тиэко переглянулись. В эту ночь предметом их пылкого разговора в постели стала генеалогия Эцуко, позволявшая ей быть высокомерной.
В то время Эцуко почти не замечала Сабуро, считая, что он недостоин ее внимания. Порой даже не могла вспомнить — как он выглядит? Это было вполне естественно. Не обронив ни слова, Сабуро усердно склеивал из бумаги пакеты своими нерасторопными пальцами. Время от времени он улыбался, слушая пустые разговоры семейства. Поверх его повседневной залатанной рубахи был накинут на плечи старый широченный пиджак, дарованный Якити. Почтительно склонив голову под тусклой лампой, он сидел на коленях в новеньких брюках цвета хаки.
Еще лет восемь или девять назад в доме Сугимото пользовались газовой лампой. Старожилы говорят, что от газовых ламп в домах было намного светлее. Потом провели электричество, но полагаться на него было совершенно невозможно: из-за слабого напряжения в сети стоваттная лампочка едва накалялась до сорока ватт. Даже радио можно было слушать только по ночам — да и то если позволяли метеоусловия.
И все-таки нельзя сказать, что Эцуко совсем не обращала внимание на Сабуро. Быстро и тщательно склеивая пакеты, Эцуко время от времени поглядывала на неуклюжие пальцы Сабуро. Эти грубые, толстые, старательные пальцы раздражали ее. Она посмотрела в другую сторону. Тиэко помогала мужу. В этот момент ей подумалось, что если она тоже станет помогать Сабуро, то это никому не покажется странным. Тем временем Миё, сидевшая рядом с Сабуро, закончила склеивать свою норму пакетов и принялась помогать ему. Увидев это, Эцуко успокоилась.
«В тот момент я успокоилась. Да, именно так. Никакой ревности или чего-то в этом роде у меня не было. Я почувствовала такую легкость, словно с моих плеч свалился груз ответственности. После этого я уже сознательно пыталась не смотреть в сторону Сабуро. Это было не так уж трудно. Я подражала, ему во всем — невольно, не видя его: он наклонится — и я наклонюсь, он молчит — и я молчу; он забудется, с головой уйдя в работу, — и я…»
И снова ничего не происходило.
Наступило одиннадцать часов. Все разошлись
по своим комнатам. Что чувствовала она тогда,
когда в первом часу ночи, попыхивая трубкой,
Якити вошел в ее комнату, где она сидела за штопкой его одежды, зашел, чтобы спросить, хорошо ли ей спится в последнее время? Каждую ночь этот старик прислушивался к малейшему шороху из комнаты Эцуко — благо что их комнаты разделяет коридор. Словно одинокая мышь, он все ночи напролет был на страже, пока домашние тихо посапывали во сне; прислушивался, затаив дыхание: казалось, что она совсем рядом, близко-близко, родная… Его острый старческий слух, будто морская раковина, наполнялся и омывался чистотой и мудростью — разве не так? Считается, что острый слух у пожилых людей — в большей степени, чем обоняние, зрение или осязание, — является, как и у животных, признаком ума. Не потому ли Эцуко смогла разглядеть в Якити, в его заботливом отношении к ней, не только уродство?
Ну, при известном лицемерии, эти отношения можно было бы назвать любовью. Якити стоял за спиной Эцуко, перелистывая отрывной календарь на дверном косяке.
— Что такое? Будь аккуратней! На календаре прошлая неделя, — сказал он.
Эцуко слегка обернулась:
— Ах, извините!
— Извините? Нет, тебе не следует извиняться!
В его голосе звучали добрые нотки. Эцуко слышала, как он отрывал за ее спиной листки календаря. Звуки прекратились. Вдруг он обхватил Эцуко за плечи. Потом она почувствовала, как холодные пальцы — сухие, как бамбук — стали сползать на ее грудь. Она напряглась, но ничего не сказала. Хотела было вскрикнуть, но удержалась.
Чем объясняется эта покорность? Простым вожделением? Ленью? Или она не отвергала его притязания, словно изнемогающий от жажды путник, готовый припасть к любому застоявшемуся водоему? Вряд ли! Эцуко совсем не мучилась жаждой. Никогда ничего не желать — вот что было изначально в ее характере. Кажется, это всепоглощающее чувство самодостаточности, с которым она приехала в Майдэн, окрепло в ней в госпитале инфекционных заболеваний. Возможно, Эцуко утоляла не жажду — просто она инстинктивно наглоталась этой мутной воды, будто утопленник в заливе. То, что она ничего не желала, означало одно: она потеряла свободу выбора или свободу отречения. Если ты однажды решишь, что для утоления жажды у тебя нет иной возможности, кроме как осушить то, что попадется под руку, если даже это морская вода, то тебе ничего не остается…
Однако после этого инцидента ни один мускул не дрогнул на лице Эцуко, она не показала вида, что нахлебалась морской воды. До самой ее смерти, казалось, никто не понимал, что она тонет. Она не звала на помощь, будто собственной. рукой заткнула кляпом рот…
