Франсуаза Саган - Прощай, печаль
– Эта проклятая опухоль в легких! – проговорил он.
Она перевела дыхание, привстала, уселась на диване лицом к Матье, подобрав под себя ноги.
– Мне надо было уже давно тебя бросить, – с трудом проговорила она дрожащим голосом. – Я приношу несчастье! Смотри, подумать только: два года назад… моя мать! Прошлой зимой… Анна-Мари! А сегодня… ты! О, нет! Я этого не перенесу! Это уж слишком!
И она вновь залилась слезами. Ощущая острое внутреннее несогласие с тем, что попал в число членов некоей ассоциации, из которой он, будучи здоровым, бежал бы не разбирая дороги, Матье к тому же увидел, что стал одним из многих виновников Сониной печали, а не единственным в своем роде. «А теперь я обязан ее пожалеть», – подумал он, ощутив некое подспудное раздражение.
– Клянусь, что никогда в жизни не мечтал присоединиться к душам твоей матери и лучшей подруги, – проговорил он протяжным голосом.
Но вскоре он почувствует себя виноватым!..
– Бедненький мой, – спохватилась она, – а я-то себя жалею. Тебе не больно?
– Нет, нет. Совсем не больно. На протяжении трех месяцев я буду чувствовать себя очень хорошо.
– И конечно, рентген, химиотерапия и все такое прочее ничем не помогут! – с горечью произнесла она, напрочь выкинув из памяти новейшие достижения в области канцерологии, а также одержанные учеными более или менее продолжительные и блистательные победы над болезнью, которые с гордостью комментировали телевидение и пресса. Нет, она заранее решила, что его случай принадлежит к числу самых серьезных и самых трудноизлечимых, самых смертельных разновидностей рака. Пристрастие возлюбленного ко всякого рода крайностям лежало в основе такого вывода.
– На самом деле лечение не дает существенных результатов, – заявил Матье. – Да и в данный момент оно невозможно.
– Видеть тебя облысевшим… исхудавшим… пожелтевшим… Только представь себе… ты… Нет, я не выдержу этого! – воскликнула она, вновь падая на диван. – Только не ты! Только не ты! – выкрикивала она, и Матье, как ни лестно ему было слышать это, несколько смутился от того, что хотя бы в эстетическом плане нынешняя его внешняя привлекательность не позволяет ему пережить свои волосы и нежный цвет кожи.
– Я буду ухаживать за тобой! – всхлипывая, проговорила она.
Он поглядел на нее, слегка обескураженный. Лицо Сони опухло от слез, утонуло в них, глаза залиты влагой, губы побелели. Да, в столь грозный час она красотой не отличалась… Но кто на ее месте выглядел бы иначе?
– А они уверены, что ничего нельзя поделать? – переспросила Соня, но в ее голосе прозвучала не безумная надежда, а желание покончить с разговором на тему о выздоровлении. Соня, маленькая женщина, всегда обожала простые решения, даже если они обнаруживали ее глупость.
– А сколько времени тебе осталось? – тихо-тихо прошептала она на ухо Матье, словно произнесла нечто неприличное или раскрыла некий секрет, который спрятавшееся у нее под диваном злобное, назойливое божество могло бы предать гласности и разболтать всему миру.
– Шесть месяцев, из них три нормальных, – ответил Матье, с удивлением отметив, что после постигшего его внезапного удара немного заскучал и стал следить за реакциями своей любовницы скорее с интересом, чем повинуясь чувству.
– Но мы ведь не расстанемся в течение этих месяцев, – заявила она, – ты ведь обещаешь? Обещаешь, что посвятишь мне все свое время?
– Безусловно! Мы обязательно будем видеться! Ведь у меня появится столько времени! – мгновенно выпалил Матье, на самом деле не зная, обманывает он Соню или нет. У него появилось ощущение, что самое трудное позади, и, как только завершится разговор, жизнь в этой маленькой квартирке одинокой женщины пойдет совершенно как прежде.
– И ты сможешь… и ты сможешь любить меня, как прежде? – спросила она, потупив взор.
Будучи вполне уверен – после предательства медсестры – в том, что у Сони неминуемо появится отвращение к его болезни, Матье почувствовал себя человеком, выедающим кукурузный початок зернышко за зернышком до корешка. Разговор продолжался, болтали о том о сем.
– Но что же я буду делать без тебя? – воскликнула вдруг Соня, обняв Матье за шею и разглядывая его в упор. И Матье увидел в ее глазах пожелтевшие картинки не прошлого, а будущего: тех вечеров, когда она будет сидеть у камина одна, без мужчины, или придет без спутника на коктейль, вечеров, когда ей не с кем будет разделить постель, и так далее. Вечеров, которых может и не быть, если учесть внешние данные, но в душе этой простушки все складывалось именно так, умиляло ее, как в мелодраме. А он делал вид, будто не понимает этого, чтобы подбодрить ее.
– Не беспокойся о будущем, – сказал он. – Я уже все уладил. Я не оставлю тебя, дорогая, беспомощной и беззащитной на этой земле.
– О! Но ты ведь действительно бросаешь меня, оставляешь без помощи и без защиты! – рыдая, проговорила она.
Да, корысть не основная ее черта, подумал он с благодарностью, но не без горечи. Нет, она любит его ради него самого. Любит мало и плохо, но ради него самого. И первое время в огромной, знакомой ему постели именно его ей будет недоставать. Первое время… До тех пор, пока чувство приличия или желание не позволят ей заменить Матье другим мужчиной, чувственным, здоровым и так же, как он, очарованным ее прелестями. Нет, хотя Соня довольно скромна, не слишком высокого о себе мнения, она тем не менее знает, что тело вполне может прокормить ее еще долгое время; а если это так, то Матье для этой цели не так уж и нужен.
– Это ты от меня уходишь! А я остаюсь! И это на мою долю выпадут все страдания!
– На мою тоже.
– Физические? Я-то знаю, что такое «физические»! С тем, что ждет меня, это не сравнить! Вдобавок, тебе-то недолго… ты же сам только что сказал: три месяца… А это совсем другое дело!
– Ты права, – заметил он. – Но все же я далеко не уверен в том, что это будет приятно… я хочу, чтобы ты мне сразу сказала, как только я перестану тебе нравиться…
– И тебе не стыдно говорить мне такое!.. – Соня поднялась с видом человека, великолепно демонстрирующего свою гордость. – Ты полагаешь, что я способна притворяться, драгоценный мой? Услышать такое от тебя! И кому – мне!.. Будь уверен, я не стану себя принуждать… А наши воспоминания, они что, ничего не значат?!
И слезы полились ручьем с удвоенной силой.
Реакция Сони привела Матье в замешательство, но в то же время выглядела забавно. Соня оказалась более эгоистичной, чем он себе представлял, – но зато менее корыстной. Она была более твердой и более оптимистичной. В итоге, по правде говоря, она оказалась менее сентиментальной, но зато более жизнестойкой. Короче, она любила только саму себя. Себя и на протяжении двух лет Матье, поскольку все устроилось так, что именно он стал предметом ее любви. И осложнять жизнь Соне не стоило. Тем более что до самого конца она будет образцом совершенства. Глупо, подумал Матье, он уже не властен над своими мыслями, видит все в искаженном свете и больше ничего не понимает. Ну а на самом деле он тотчас же вновь начал испытывать скуку от общения с ней, только не желал в этом признаться: он-то знал, что для скуки этот момент явно неподходящий! И все же… И все же с того момента, как на него обрушился этот неожиданный кризис, он больше всего боялся его повторения; да, он вновь сумел взять себя в руки, овладеть собой, стать хозяином своей судьбы, хозяином безжалостным, но более похожим на себя, чем обезумевшее животное, в которое чуть было не превратился, – так вот, после этой чуждой ему прежнему вспышки слабости он думал лишь о том, как бы уйти… И вне этих стен проверить, действительно ли столь болезненная, испуганная, склонная к самобичеванию личность существовала только там, наверху, всхлипывала и бормотала на ухо Соне кошмарные и трогательные слова. Действительно ли этот хнычущий робот возрождался к жизни только в будуаре Сони, в ее объятиях… В таком случае он больше к ней не придет. И возможно, это станет одним из тех непоследовательных шагов, что неизбежны в его оставшейся жизни… Возможно, он повстречался с одной из собственных теней, с одним из своих двойников, хрупким и пребывающим в полнейшем одиночестве, уязвленным и стеснительным, порожденным болезнью, двойником, который будет следовать за ним по пятам на протяжении всех оставшихся месяцев его жизни.
Сколько же у него этих силуэтов в профиль, этих имитаций личности, этих копий? Сколько бродит по свету обломков его самого, потерявших самообладание и воюющих друг с другом, сходящихся лицом к лицу в мрачных поединках, мрачных и нелепых. Смерть – жизнь, жизнь – смерть, бессознательно повторял он, сопровождая этим рефреном свои размышления. «В конце концов, с какой стати я должен вести все эти бесконечные диалоги с самим собой? – рассуждал Матье в отчаянии. – Ведь это я, Матье. Я еще жив. И мне представляется, будто я буду жить вечно. Вся эта история меня совершенно не интересует. Ибо я не вижу в ней – и даже не ищу – ни малейшего смысла. То, что надвигается на меня, враждебно всему, что я люблю. Враждебно жизни, моей собственной жизни. Я даже согласен страдать, однако в четко определенный срок, и совершенно не согласен страдать когда попало, испытывая физические мучения или внезапно накатывающий необъяснимый ужас, характерный для девочек в период полового созревания». И тут Матье захотелось дать самому себе пощечину. Он застонал, а лицо его сморщилось от смущения и гнева, благо Сони в это время не было в комнате – она ушла за аспирином.
