Али Смит - Как
Кейт вспоминает, что там, дома, у безумных Макайев есть лошадь, которая бродит по дороге, где ей вздумается, пасется, уткнувшись мордой в траву, на лужайке перед домом Макайев, и у них даже нет ворот или забора вокруг участка. Потому-то все и называют их безумными Макайями, хотя, пожалуй, когда люди так говорят, то, похоже, они даже гордятся Макайями и их лошадью, как будто это на самом деле здорово — что лошадь и так никуда не убегает. Правда, Родди считает, что безумные они из-за кровосмешения и что лошадь когда-нибудь собьет машина. Кейт давно уже собиралась спросить у Эми, что такое кровосмешение. Но сейчас, наверное, неподходящее время для расспросов. Она вспоминает, как однажды к ним в класс пришел полицейский, и учеников всех классов привели в общий зал, чтобы показать фильм про воровство, а потом полицейский объяснял им, что нужно всегда напоминать родителям, и особенно стареньким бабушкам и дедушкам, если они у вас есть, чтобы те закрывали и запирали на ночь двери, окна и ворота, иначе в дом могут залезть преступники.
Ей все труднее идти в ногу с Эми. Эми берет ее за руку, и они переходят дорогу. Посередине травяной дорожки, слишком узкой для машин и обсаженной деревьями, Эми останавливается, и они стоят в темноте возле высокой двери. Эта дверь вделана в каменную стену, которая слишком высока, чтобы перелезть через нее или увидеть что-нибудь за ней. Эми дергает эту дверь.
Видишь вон там льва на колонне? — спрашивает она у Кейт. Я тебя подсажу, а ты пощупаешь вокруг него.
Она нагибается так, чтобы Кейт могла усесться ей на плечи. Кейт держит равновесие, опираясь о стену, и вот она оказывается наравне с какой-то влажной каменной глыбой; под ее пальцами с камня сыплется труха. Кейт задумывается: это и есть лев?
Пощупай сзади, возле хвоста, там должен быть выступ, говорит Эми, и ее голос из-под анорака Кейт звучит приглушенно.
Кейт нащупывает что-то острое под краем, осторожно выталкивает и поднимает, крепко сжав в кулаке, а потом, держась за стену, опускается. Снова оказавшись на земле, она разжимает пальцы и отдает Эми ключ.
Эми приходится долго возиться с ключом, прежде чем замок поддается. Вдвоем с Кейт они с силой налегают на дверь. Такое ощущение, что за дверью разрослись целые буйные заросли, но, когда они наконец протискиваются и заталкивают дверь обратно, никаких зарослей там не обнаруживается. Они взбираются на травяную насыпь и пересекают нечто похожее на лужайку, а потом выходят на посыпанную гравием дорожку. Гравий хрустит у них под ногами, как слишком толстый ковер, по которому трудно ходить. Кейт держит при себе все вопросы, возникающие у нее в голове, чтобы ненароком не рассердить Эми. Рука у нее сохраняет запах и вкус металла; она трет пальцами о ладонь.
Ну вот, говорит Эми.
Они прохрустели по камням к краю другой гладкой и черной лужайки. Перед ними проступают на фоне неба очертания дома — такого большого, что Кейт кажется, будто он величиной со здание школы. В одном из окон горит свет — и, не проливаясь в темноту, остается за занавесками, будто это экран или сцена. Из одного конца в другой движется фигура женщины. Она несет вазу с цветами. А потом идет обратно — и несет все ту же вазу.
Возле входной двери Эми стоит позади Кейт. Дотянешься до звонка? — спрашивает она.
Кейт дотягивается и жмет на кнопку, но не слышит звона.
Кажется, он не зазвонил, говорит она.
Зазвонил, уверяет Эми.
Внутри — где-то далеко — открывается дверь. Включается наружный свет — неожиданно, слишком ярко. Кейт смотрит на свою ладонь: ключ, лежавший под мокрым камнем, перепачкал ее руку рыжими зернами ржавчины; она быстро вытирает руку о ногу. Кто-то отодвигает засов на большой двери. Когда дверь открывается, они видят на пороге ту женщину, за которой наблюдали через окно. Она оглядывает их сверху донизу. Вид у нее рассерженный, кажется, она набирает побольше воздуху в грудь, чтобы сдунуть их прочь отсюда. Потом она закрывает глаза и снова открывает их. У нее отвисает челюсть, словно ей явилось привидение.
Эми кладет руки на плечи Кейт. Кейт, говорит она. Эта дама — моя мама. Поздоровайся.
Заходи, говорит мать Эми, распахивая дверь настежь. Как ты меня напугала! Я вначале подумала, что это… Ну, тут всякие протестанты протестуют — конечно, что же им еще делать, раз они протестанты? — из-за того, что «Бритиш-рейл», или как их там, вырубают все деревья и кусты у моста, вот я и подумала, что это они сюда явились, тут ведь, как похолодало, некоторые из них и правда, хочешь верь, хочешь нет, разбивали палатки прямо в чужих садах, и я уже собиралась прочесть лекцию о частной собственности. Они ведь с детьми приходят, чтобы жалость у людей вызвать. Я подумала, ты как-то пробралась в сад и явилась к моей двери, чтобы деньги клянчить.
Все это мать Эми, Патриша Шоун, выпаливает длинными кусками вперемешку со смехом, распахивая дверь шире. Заходите скорее, там же страшный холод, говорит она, хотя они уже зашли, уже прошли половину коридора.
(Когда Патриша Шоун была десятилетней девочкой, когда она была еще Патришей Уильяме и отдыхала с мамой и папой в домике на дедушкиной ферме, то как-то осенью паренек, который выполнял всякую работу по хозяйству, водил трактор и кормил свиней, заперся в одном из амбаров, приставил к подбородку холодное металлическое дуло двустволки и застрелился. Говорили, будто он все лицо себе отстрелил. Говорили, будто (она подслушивала, притаившись за кухонной дверью, когда отец разговаривал с дедом), будто того паренька застукали за чем-то ужасным, о чем нельзя и помыслить, с другим мужчиной, постарше, каким-то офицером из казарм. Он воспользовался суковатой тростью, чтобы дотянуться до спускового крючка; ему было семнадцать лет, этому довольно щуплому пареньку. Выстрел сотряс всю ферму — испуганные кони заржали, вороны мгновенно взлетели с веток, начали с недовольным карканьем описывать круги в воздухе, а потом снова опустились на деревья. Дед и отец, переговаривавшиеся приглушенными, всеведущими голосами, похоже, соглашались на том, что тот парень, Том, поступил правильно; тот самый Том, который со смехом поднимал в воздух Патришу Уильяме, кружил ее и сажал на широкое гладкое сиденье трактора, давал подержаться за руль, потом приподнимал ее и сажал к себе на колени, придерживая одной рукой, давал ей взяться за руль трактора и даже катал вокруг двора.
Почему она думает об этом сейчас, стоя в дверях, почему это давнее воспоминание вдруг вспышкой пронеслось у нее в голове, спустя столько лет, она сама не знает. Ворон садится обратно на дерево, клюет старую, сухую ветку, и та отваливается, падает, сухо стукается о другие ветки и наконец падает на землю, на траву рядом с большими старыми, узловатыми корнями; Эми, эта незнакомка, ее дочь, снова появилась из того ниоткуда, где она была все это время, легко скользнула мимо и принесла с собой в дом запах листьев и сырости.
В памяти вдруг отчетливо возникает Эми-ребенок, вот она приехала на лето домой и стоит на лужайке, тихонько перечисляя для всех на свете, будто на экзамене, латинские названия всех видов цветов, какие видит вокруг. Она стоит возле стены в огороженном саду и — уже тогда — смотрит куда-то мимо фотоаппарата, словно за ним никого и нет.
Как поживаешь, Эми? Может, спросить ее, как поживаешь? — будто твоя дочь — какая-то случайная знакомая, которую ты встретила на улице или за аперитивом у кого-нибудь в гостях. Как поживаешь, как ты поживала все это время? До чего же это похоже на нее — замкнутый, равнодушный ребенок! — явиться вот так, спустя восемь лет молчания. До чего же это похоже на нее — сначала так коварно исчезнуть, и до чего же похоже на нее — явиться теперь с таким видом, словно ничего и не произошло, и превратиться из стопки фотографий, из закрытой книги на прикроватном столике, из вопроса, который ты в конце концов прекратила себе задавать, вот в эту женщину — вполне осязаемую, чтобы оставить за собой на полу отпечатки садовой грязи. Патриша Шоун пытается отвести взгляд, но когда глядит снова, то Эми по-прежнему здесь, да к тому же с ней эта девочка, смотрит широко раскрытыми глазами. Неряхи, обе неряхи; одежда у них неопрятная, волосы и кожа неухоженные. На девочке одежда, из которой она уже выросла, руки слишком заметно торчат из слишком коротких рукавов. Ничего этого нельзя было ожидать от Эми. И все-таки — как это похоже на нее: бросить тебе вызов, оказаться такой непохожей на себя саму.
Патриша Шоун ходила на курсы, где молодая женщина по имени Мишель, чудовищно худая, с чудовищными угрями, учила ее и еще двадцать слушательниц всяким вещам. «Три "Р" Эмоционального Благополучия», говорилось в брошюре. Раздражение Раскрепощение Разрешение = Благополучие. Ниже, в скобках, (Значительный Сценарий — Представь Заново). Представьте себе что-то такое сжатое в комок, сказала она, потом представьте себе, как вы это разжимаете, представьте, как оно высвобождается. Выберите какой-нибудь Значительный Сценарий из вашей жизни и Представьте его Заново, но так, чтобы все выходило по-вашему, когда вы рассержены больше всего. Лично я, сказала Мишель, всегда представляю себе, как теряю голову и ору во всю глотку на кучку женщин, сидящих на пластиковых стульях. Шутка, конечно! — добавила она, и все нервно рассмеялись.
