Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
«Новослободская»! – дошло до тебя, и ты выскочил следом, причем двери успели стукнуть тебя, дурака, сперва справа, потом слева – на! и еще раз на!
«Новослободская»…
Где-то над твоей головой стояла, дожидаясь тебя, мрачная крепость Бутырки.
В растерянности ты переложил из одной руки в другую свою безбожную библию и вновь увидел ту женщину, узнав со спины по заправленным в сапоги спортивным штанам.
Она стояла на противоположном перроне, и ты подошел и остановился рядом. Нерешительность все больше овладевала тобой и так вдруг овладела, что дурацкая эта, никому не нужная книга выскользнула и с громким шлепком упала на пол.
Женщина резко обернулась, глядя испуганно и возмущенно.
– Извините, – пробормотал ты, наклонившись и поднимая тяжелый том.
Отвернувшись еще более резко, она отошла на шаг и заглянула в черный проем тоннеля. Поезд задерживался, надо было что-то сказать, срочно сказать, чтобы не испугать ее еще больше, чтобы она поверила, что тебе ничего от нее не нужно, кроме того, что ты хочешь понять, что ей от тебя было нужно, почему она разговаривала с тобой словами Варвары из «Бедных людей», обращаясь к тебе как к Макару Девушкину.
Кажется, единственной возможностью завязать разговор было заговорить с ней Макара Девушкина словами, но, вот беда, ты, не помнил, что он там Варваре говорил, только «маточка» и «ангельчик».
Со звериным воем из тоннеля вылетал поезд.
– Маточка, ангельчик! – прокричал ты пароль доверия и возможного общения, но, кажется не услышав тебя, она вошла в вагон.
Ты вошел следом.
Разговор так и не завязался – всю дальнейшую дорогу вы молчали и не смотрели друг на друга, каждое мгновение ощущая присутствие друг друга…
Дорога была длинной: с пересадками, пока не добрались до «Щелковской», где, дождавшись автобуса, вошли в него и ехали еще долго, до конечной.
Ты никогда не знакомился с женщинами в транспорте, впрочем, ты нигде с ними не знакомился, так как не решался, да и то, что сейчас между вами происходило, трудно назвать знакомством. Судя по всему, она знала, кто ты, а ты не знал даже, что ее зовут Галиной.
(Тут позволю себе одну маленькую, но, на мой взгляд, важную деталь: несколько последних остановок вы сидели в автобусе рядом на заднем сиденье, повернутом назад, – глядя на удаляющуюся дорогу. Женщина была напряжена, но в выражении лица, во взгляде появились успокоенность и удовлетворенность – то, что всегда тебя в женщинах привлекало, и ты вдруг почувствовал, что знаешь ее давно-предавно, покойно и счастливо прожив с ней уже сто лет, и что еще столько же проживешь…)
4Дом – брежневская, а то и хрущевских времен блочная девятиэтажка – стоял на самом краю Москвы у леса, повернувшись к лесу передом, а к городу задом, как бы говоря ему: «Ты мне чужой». И, словно в подтверждение подобной жизненной позиции, в подъезде дома пахло совсем не по-городскому: вареными в чугуне картохами, пыльными домоткаными половичками, кошками и еще чем-то непонятным, притягивающим и одновременно отталкивающим. Стоя в ожидании лифта, ты втягивал носом воздух, пытаясь определить этот новый или забытый старый запах, чтобы понять, о чем он говорит, что означает, но так и не смог.
В узком гремящем лифте вы стояли совсем рядом.
И без того строгое ее лицо сделалось предельно строгим, какими они делаются у женщин только в лифте, когда они оказываются там вместе с незнакомыми мужчинами.
А ты забыл, что ты Лифтер, совершенно забыл, что ты – Лифтер!
– Да, я вам не сказала, – заговорила вдруг она, глядя в сторону. – У меня родители инвалиды первой группы, так что…
Лифт с грохотом остановился на последнем этаже, и ты не услышал ее какие-то, видимо, по этому поводу уточнения.
– Так что не пугайтесь, – предупреждающе бросила она через плечо, делая шаг на лестничную площадку.
Но ты и не думал пугаться и не попытался даже представить, что же это за инвалидность, которая может испугать, тебя больше занимал тот запах – на девятом этаже он был таким же, как на первом.
Дверь была обита старым драным дерматином, из которого во многих местах торчали клочья серой ваты, а на полу лежал круглый сплетенный из лоскутков ткани деревенский половичок, когда-то разноцветный, а теперь серый от старости и пыли.
Женщина долго жала на кнопку звонка, прислушиваясь, хмурясь и глядя себе под ноги, после чего достала из кармана пальто связку ключей и открыла дверь.
На лестничной площадке был тусклый желтоватый свет от единственной двадцатисвечовой лампочки, в квартире же оказалось почти совсем темно.
Страшно орал телевизор, по которому шла реклама МММ, но при этом в открытой двери комнаты, где он находился и где тоже не было света, почему-то не возникали телевизионные всполохи.
– Телевизор орет, – раздраженно проговорила женщина, впервые за все это время взглянув на тебя, и скрылась в комнате.
Следом зажегся свет, и мгновенно сделалось тихо.
– Ой, Галька, это ты, а мы тебя не слышали!
– А я подумал, – телевизор сломался.
Первый голос был старушечий – высокий и задорный, второй – стариковский, глухой, смущенный.
– Да он и так у вас не работает, – насмешливо и сердито проговорила женщина с совершенно неподходящим для нее именем.
– Работает! Еще как работает. Леню Голубкова сейчас опять показывали, – еще задорнее возразила невидимая старуха.
– Работает. Нам и звука хватает, – добродушно прогудел старик.
– А почему в темноте, как сычи, сидите? – несомненная любовь дочери к своим родителям находила выражение в неожиданно сердитой интонации.
– Электричество экономим! – это опять старуха, и следом согласное хехеканье старика.
Дочь сердилась на родителей, а они совсем по этому поводу не расстраивались – в их голосах присутствовала ирония по отношению к ней, но еще больше по отношению к себе, что не так уж часто встречается у стариков.
– Нашла? – спросила старуха громким заговорщицким шепотом.
– Нашла не нашла – идите встречайте. А я переоденусь пока, а то как чучело… – Галина старалась тоже говорить с иронией, но это ей не удавалось – голос от напряжения дрожал, а на последнем слове даже сорвался, как бывает у женщин перед близкими слезами, и она выбежала вдруг из комнаты, проскочила мимо тебя, хлопнув на ходу по кнопке выключателя в прихожей, и скрылась за дверью, видимо, ванной, где тут же зашумела вода.
Таинственный ток не сразу добрался по скрученному двойному проводу до лампочки под пластиковым абажуром, постепенно наполняя узкое пространство убогой прихожей желтым текучим светом. В комнате зашуршало что-то, заскрипело, дважды стукнуло, и через какое-то время из-за стояка двери медленно вывернулись крадущиеся по-детски бочком белоголовые от седины старик и старуха.
По тому, как они шли и как держали головы, ты сразу понял – они слепые, и растерялся, удивился на Галину: «Но зачем же она ушла? Зачем с ними оставила? Как и о чем я буду с ними один на один говорить? О чем?..»
– Евгень Лексеич? – спросила вдруг старуха, причем так, как будто всегда твое имя знала, но сейчас, на всякий случай, решила уточнить, и от еще большей растерянности вместо ответа ты сделал шаг назад.
– Евгень Лексеич! – обрадованно подтвердила старуха, найдя в твоей молчаливой реакции подтверждение своему знанию. – Ой, Евгень Лексеич, Евгень Лексеич, наконец мы вас нашли, – и застонала, заплакала, запричитала, но не горестно, а радостно и даже как будто притворно, будто не старушка была, а девочка, старушку изображающая, – и, отлепившись от молчащего неподвижного старика, неожиданно ткнулась головой в твою грудь.
Ты замер.
Старушка была маленькая, сухонькая, теплая.
Старик за ее спиной удовлетворенно закряхтел и смущенно зашмыгал носом.
Дверь ванной распахнулась, оттуда вышагнула Галина с мокрым от воды лицом.
– Ну что, он?! – громко и равнодушно поинтересовалась она на ходу и скрылась в комнате.
– Ой, Евгень Лексеич, Евгень Лексеич! – жалобно и одновременно радостно вздыхала старуха, замерев у тебя на груди.
– Рады вас приветствовать в нашем дому! – громко и торжественно объявил старик и почему-то развел руками.
– Не в дому, а в доме, правильно надо говорить, у те-бя дочка учителка, детей русскому языку учит, а ты – «в дому»… – отлепляясь от тебя, шутливо-строго поправила мужа старуха, вновь направляя иронию не только на него, но и на себя, и тут же к тебе обратилась: – Вы уж извините нас, старых да неграмотных…
– Не учителка, а учительница, – не остался в долгу старик.
– Учительница, учительница, – отмахнулась старуха от такого занудства.
– Сами видите – незрячие мы, – сообщил старик смущенно.
– Да чего ж незрячие – слепаки стопроцентные! – опять же задорно подтвердила старуха.
– А вас… как зовут? – спросил ты, наконец приходя в себя.
– Ой, да как нас зовут, как нас зовут, – махнула рукой старуха, словно не желая занимать твое внимание такой малостью, как их ничего не значащие имена. – Ванька да Манька, правда, Глеб? – Старик закивал головой, соглашаясь, и засмеялся смущенно, и старуха поддержала его веселеньким смешком: – Вы еще и отчество спрашивать станете, а мы такого обращения не заслуживаем, люди мы простые, неграмотные, да к тому же… сами видите…
