Любовь Каверина - Он строит, она строит, я строю
— Счастливчик, ты — в Москве была!
— А где «несчастная» Нина лето провела?
— «Несчастные» Нины сидят в садоводствах и полют клубнику.
— И много они ее напололи?
— Много-немного, а скукотища там смертная. Целый день гоняют: то в магазин, то за водой, там полей, тут выполи. По вечерам соберется соседская мелюзга, и во-от дуемся в картишки. Я за три месяца без тебя — на три года отупела.
— А я летом экзамены в институт сдала, теперь мне можно в одиннадцатом не учиться.
— Врешь!
— Че. Сло. Сочинение — на три, историю и английский — на четыре.
— Иди ты, у тебя же аттестата нет.
— Подумаешь, аттестат, я через подставное лицо сдала.
— Так это «подставное лицо» и поступило в институт, а не ты.
— Точно. В Москве отец попросил меня подготовить одну певицу в музыкальный институт.
— И не завалила? Ты тита-ан!
— Да ладно тебе, там, если голос есть, на остальные экзамены даже не смотрят. Жаль только, что учиться она не будет.
— Почему не будет?
— Она уже выступает с ансамблем и получает кучу денег, а на оперную певицу учиться долго и трудно.
— Ну и правильно! Кому эта опера нужна? То ли дело джаз! Одни платья у солисток чего стоят! Слушай, а где ты так загорела?
— В Москве. Знаешь, какая там жара была.
Почему я не сказала Нине про юг? Постеснялась хвастать? Отчасти. А, скорее всего, потому, что меня гложет какое-то предчувствие. Боюсь, что за такое лето мне придется расплачиваться какими-то крупными неприятностями.
— В Москве-то где ты жила? В гостинице?
— Угу. Прямо на улице Горького. Сплошной интурист: везде полированное дерево, ковры, металл.
— Врешь!
— Угу. Вру.
Никак не понять, с какой стороны надвигается опасность. Нужно успеть ухватить ее за хвост и отбросить как змею. Может, за два хвоста? За московский и южный? Раз — и связать их вместе! Нет, никак не притянуть их. Это они тащат меня в разные стороны, стараются разодрать пополам.
— Брошенные мы с тобой в этом году.
— Как это «брошенные»?
— Ну, все ушли. Мы одни остались пылиться в этой дурацкой одиннадцатилетке.
— Куда ушли?
— Ритка с Олежкой — в вечернюю школу, Ларка с Пшеничным — тоже, чтоб лишний год не торчать. Остались от класса рожки да ножки.
— Лаша — ножки, Алка — рожки?
— Угу. Раньше хоть, какой никакой, а класс был. Теперь каждый сам по себе: пришел, отсидел, ушел.
— Как в трамвае. А Пшеничный куда уехал?
— Они в Дачном квартиру получили.
— Ого, далеко! Там, наверно, еще не скоро телефоны поставят.
— Между прочим, мы тоже на очереди стоим. Через два года будем жить в отдельной квартире.
— Счастливая.
— Чего, «счастливая», может, вас тоже на очередь поставят.
— Вряд ли, у нас комната большая.
Если б еще хоть папа с нами жил, может, и поставили бы, а так…
— Нин, а ванна у вас будет?
— А как же. Сейчас во всех новых квартирах ванны.
— Здорово! Представляешь, в каждой квартире собственная ванна, собственная кухня и собственный туалет!
— Прямо как у Лаши!
— Знаешь, теперь, когда старый класс развалился, я даже на Лашу смотрю с нежностью. Она была символом 9«б». По ней нас все узнавали: «А-а, это там, где Жирная, понятно…» Теперь символ остался, а класса нет.
— Ну, пошла фантазировать, сейчас Лаша приобретет космические масштабы. Про Ник. Миха. слыхала? Он тоже ушел из школы.
— Не может быть!
— Из-за нового директора.
— Ничего себе «новый». Он второй год.
— Раньше его не видно и не слышно было, а теперь разоряется: «Выровнять ряды! Подтянуться! Прекратить разгильдяйство!»
— Точно. Как на Николаевском плацу. Из-за этого солдафона и остальные учителя разбегутся.
— Ага. Он уже химичку выпер на пенсию. Заметила, по школе новый химик ходит, колобок такой?
— Угу. Жалко химичку. Привыкли мы к ней, как к Лаше.
— Ты лучше меня пожалей. Мне без Ник Миха — завал! Ни за что в институт не сдать.
— Без Николая Михайловича школа просто рухнула. Одни стены, разгораживающие коридор на стойла. Теперь нас с метками на ушах начнут перегонять из стойла в стойло.
— А повеселее ты ничего придумать не можешь?
— Повеселее? Пожалуйста. Разрешите представиться: мы — первый в стране выпуск после одиннадцатилетки. Наше образование поднято на космический уровень! По окончании школы каждая Лаша поступит в университет и так двинет научный прогресс, что затрещат мировые стандарты. Америка разинет рот и ближайшие двадцать лет будет догонять нас как паровоз ракету.
— Не знаю, где там от Лаши затрещит, но поступать в институт всем, кто перешел в вечернюю школу, будет в два раза легче, чем нам. У них практически не будет конкуренции.
— Вот видишь, ты сама думаешь о грустном.
— Наверно, из-за дождя. Какой сентябрь отвратительный.
Кап — на нос, кап — на щеку, кап — прямо по макушке, неужели это из-за Пшеничного так муторно? Раньше сентябри для меня были самые счастливые, а этот — прямо, как промозглая зима. Сейчас приду домой: пусто, холодно, ничего делать не хочется.
— Ой! Мам, ты дома? Одна разбираешь протоколы? Без меня?
— Да, я сегодня осталась дома поработать. Мне нужно с тобой поговорить.
Неужели я что-нибудь натворила? Мама таким тоном со мной говорит только, когда я провинюсь. Вроде, в последнее время ничего такого не было?
— Давай я помогу с протоколами.
— Чуть позже. Садись рядышком на диван.
— Ничего, я здесь постою, а то я с улицы, холодная.
— Ты теперь совсем взрослая, и мне нужно с тобой посоветоваться. Как ты смотришь на то, что мы с Анатолием Петровичем поженимся?
Нет! Не надо со мной советоваться! Я еще не взрослая! Советоваться можно только с тем, от кого что-нибудь зависит. Кто может помочь. А мне и с собой-то не справиться.
— Конечно… если тебе так лучше.
— Видишь ли, в моем возрасте и при моем положении партию составить очень трудно, а Анатолий Петрович — человек, интересный, художник…
— Конечно, конечно…
Какое же это советование? Разве мама спрашивает про нашу с ней жизнь? Она спрашивает про свою отдельную жизнь. Я в ее жизни ничего не понимаю.
— Я рада, что ты так хорошо приняла это известие. Не то, что твоя бабушка. Ты себе представить не можешь, что она устроила. Стала закатывать истерики, взбудоражила всех соседей, угрожала, что повесится! В конце концов, написала письмо мне на работу. Представляешь, это родная мать называется! Хорошо еще, секретарь парторганизации — мой хороший знакомый, не дал письму никакого ходу. А то совершенно неизвестно, как все могло обернуться.
Значит, это правда, что мама уедет к Анатолию Петровичу. Как же она там справится? Одну студию пока убираешь, полдня пройдет, а еще квартира, еда, посуда. Котлетами из кулинарии ведь его кормить не будешь. Он не привык.
— А как же диссертация?
— На первых порах будет трудно.
— Я могу приезжать помогать.
— Конечно, конечно, только разумнее, если ты останешься жить в этой квартире. Потому что, если ты переедешь к нам, сюда моментально вселится твой отец.
— Он сюда больше не приедет.
— И моя жизнь еще неизвестно, как сложится. Вполне возможно, что эта комната мне опять понадобится. Да и о тебе нужно подумать, ты уже большая, выйдешь замуж, тебе тоже понадобится жилплощадь
— Но ты же будешь иногда сюда приезжать?
— Ну, разумеется! Ты же моя дочь. Кровные узы — самые сильные. Деньги на твое содержание я буду давать каждый месяц бабушке. Или два раза в месяц, как тебе удобнее?
— Все равно.
— Или, если захочешь, пусть бабушка с тобой поживет.
— Попробую сначала одна.
— Вот и прекрасно. Я в твоем возрасте приехала из глухой провинции в Ленинград, поступила в институт и тоже жила абсолютно самостоятельно.
Мама — сильная, волевая, а я — нет.
Ладно. Стыдно распускаться. Ася с пятого класса живет одна, Ларуська давно замужем и укатила на север, а я все держусь за мамину юбку.
Жутко представить, как я каждый вечер буду сидеть одна. Не будет сил ни уроки делать, ни убирать, ни готовить. Останется только лежать целый день, свернувшись на холодном диване.
Но— но не распускаться! Сожмешь волю в кулак и встанешь!
И в школе придется изворачиваться, чтоб не догадались, что у меня уже двух родителей нет.
Ладно. Не впервой прорехи семейной жизни тряпьем прикрывать.
А как проскальзывать между Ксенией и Еленой Яковлевной, чтобы не лезли с вопросами?
Превратишься в тень, станешь человеком-невидимкой.
Нет. Не могу. Уже сейчас меня начинает обволакивать серая пыль. Сначала ноги, руки. Потом всю запеленает толстым слоем. Потом совсем погребет, как под пеплом Везувия…
И когда через тысячу лет меня раскопают археологи, никто не будет знать, что я умерла от одиночества.
— Бабушка, звонят! Пойди, открой!
— Опять лакей полную корзину принесет. И куда только все ложить будем?
