Доминик Фернандез - На ладони ангела
— Меня это не смущает, — сказал он, покраснев, — меня это удивляет…
— Что ты говоришь! Ты бы, наверно, предпочел, чтоб я всю жизнь хотел играться… Чтоб эти полные ужаса драмы утратили для меня всякую привлекательность… Да? ты был бы крайне рад смотреть, как я хожу беззаботный, веселый и свободный… Ты говоришь, я не умею петь, но ты бы хлопал в ладоши, если б я снова запел как в Неаполе… Ну, признайся, тебя бы это устроило!
Он побледнел, задохнувшись от грубости моего выступления.
— Ладно, иди, Данило, — сказал я ему, — оставь меня сейчас.
Он без лишних уговоров распахнул окно и спрыгнул на утоптанную земляную площадку, которую мы обустроили рядом с башней. Вскоре я услышал, как он штурмует топором заросли кустарника, которыми поросли склоны холма.
Выходит, то, что мне открылось благодаря бестактности моего друга, было правдой! Данило хотел жениться на Аннамарии, но до дрожи боялся сказать мне о своем браке. Ему хватало тонкости понять, что кастрация, которой подвергся юный Азиз в последней части моей трилогии, была своего рода предостережением, и он всячески увиливал, чтобы не огорошить меня своей новостью. Все свои надежды он связывал с моим стремлением использовать новые возможности индустрии развлечений, которые римляне получили в свое распоряжение. Город, который с триумфом принял «Последнее танго в Париже» моего ученика Бернардо Бертолуччи и открывал ночные клубы для любого типа клиентов, этот Рим, который вторично убил святого Павла, незаметно приведет нас к полюбовному разрыву. На одного такого сто других найдется! Кончились времена, когда строгость нравов, важность преодоления трудностей, постоянный страх быть раскрытым и наказанным наделяли любовь исключительной силой и обостряли ее до состояния страсти. Данило избавится от меня, послав меня в «Blue Angel», и таким образом убережет себя от неприятностей расставания. Расчет умелый, но уже отыгранный, сведенный на нет с того момента, как Данило увидел, что я попал под обаяние старых средневековых легенд, не столько раздосадованный, сколь обольщенный их анахроничным ригоризмом. Вместо того чтобы, как все мои коллеги, нажившиеся на кино, построить себе виллу на пляжах Сабаудии к югу от Рима, я удалился в эту негостеприимную башню; и теперь, когда вся Италия, проснувшись после двадцати веков угнетения свободной от оков, вовсю удовлетворяла свою ненасытную страсть к развлечениям, я проповедовал абсолют, пустоту, одиночество, смерть!
О! просто сегодня я охватывал всю свою жизнь как один новый день. Когда общество задыхалось в ошейнике Моисея, я дрался за свободу; один против всех; на меня показывали пальцем, меня бесчестили, обливали грязью; меня заклеймили в газетах как последнего из людей. Сегодня все перевернулось с ног на голову, но я хотел, я должен был остаться таким, каким я был: один против всех, как и прежде; я буду разоблачать легкость нравов так же, как я сражался с тиранией; буду скандалистом в обществе изобилия, как я был скандалистом в Италии католической и патриархальной. И те, кого я некогда толкал на бунт и кого так поразила эта перемена во мне, будут теперь показывать на меня пальцем, бесчестить, обливать грязью; и они презрят меня, в тот самый момент, когда я возможно заслужу, чтоб меня провозгласили пророком. Такова была моя миссия на земле: противостоять, говорить нет. Когда все мои современники будут упиваться светом, я предпочту уйти в ночной мрак. И если Бог или судьба соизволили сделать меня маргиналом в сексе, я не стану обманывать их доверие и звонить в дверь «Blue Angel». Если эта метка избранного вписана в мою плоть и кровь, я никогда не сольюсь с толпой, дабы востребовать свою долю развлечений. Рожденный иным, я пройду свой путь до конца, я поднимусь на вершину экзальтации, повернувшись спиною к равнине, посреди которой миллионы рьяных идолопоклонников тянутся к воздвигнутому истукану счастья; я взберусь узкими долинами на вершины безжизненных пиков, где человека ждут либо блаженство, либо проклятие. Ни капли презрения не блеснет в моих глазах, когда с высоты моей вершины я оглянусь назад. Масса должны быть счастлива, чтобы единицы были прокляты. Даже к Данило я не испытывал уже ни злости, ни обиды. Он чуть было не сжалился надо мной, со своим законным желанием создать семью и обустроить себе в душе теплое местечко. Вот мы и пришли, — подумал я, — к перекрестку прощаний. Я говорил это не без боли, так как тот, кто, не имея возможности вернуться, уходит в неизвестном направлении, возвращается сломленный и обезумевший ко всему тому, что он оставляет. Я слушал, как раскатисто отдается в лесу звонкий стук топора, и слезы наворачивались у меня на глаза. Слишком поздно, было слишком поздно мечтать о мирной идиллии в тихом лесу. Чем быстрее мы разъедемся по двум разным дорогам, тем быстрее я перейду в тот мир, в который мы входим лишь в одиночестве. Но в это последнее мгновение своей жизни я не расстанусь в порыве сиюминутного волнения с тем великим и ужасным даром, для которого я был рожден.
Мы регулярно ездили в Идроскало. Без всякого желания с его стороны, без всякой радости — с моей. Я снимал ремень и протягивал его Данило. Не выказывая противления, он со свистом раскручивал его и затем хлестал им меня по спине. «Сильнее! — говорил я. — Сильнее!» Данило постепенно распалялся и бил уже до крови. С первой каплей он падал на колени, обхватывал голову руками и, содрогаясь всем телом, бормотал: «Хватит! Хватит!» В это мгновение я опрокидывал его назад или прижимал к земле вниз животом и склонял его к той позе, в которой мне в тот день хотелось его унизить. Он покорно откликался на мои требования, радуясь, что его избавили от роли палача. В пылу, сумятице и непредсказуемости наших фантазий мы находили некое невинное блаженство, хотя единственным ложем нам была подстилка из грязных нечистот, а источником возбуждения наших чувств — этот мерзкий пейзаж, среди которого, казалось, даже чайки, что парили над нами, созерцая серые воды моря, криком выражали нам свое неодобрение.
Как еще подвести его к этой черте и заставить его пойти на разрыв? Нечаянный жест Данило предоставил мне этот долгожданный случай. Он ушел на самый край футбольного поля. Я увидел, как он, расставив ноги, встал у штанги. Внезапно, не осознавая, что я делаю, я приподнялся на локоть и позвал его.
— Иди сюда, Данило.
Мой властный тон застал его врасплох. Он повернул голову и, не выпуская свой член, который он держал между большим и указательным пальцем, пошел ко мне, изогнув свои брови.
— На меня, Данило, на меня.
Он не сразу понял, чего я от него хотел. Я лежал на спине, раскинув руки и закрыв глаза. Уголком своих губ я прошептал ему:
— Сделай это ради любви ко мне, Данило.
Под воздействием угроз и мольбы он в конце концов исполнил то, о чем я его просил, но затем расплакался и заклял меня больше никогда его не принуждать к этому скотству, так сильно претившему ему.
— Мы же не свиньи! — простонал он, всхлипывая.
Я притянул его к себе и сказал ему на ухо с какой-то дикарской радостью:
— Именно потому что мы не свиньи, мы и попробуем… то, что никогда бы не позволили себе свиньи.
Он отступил, ужаснувшись.
— Нет! Нет! — запричитал он. — Только не это, Пьер Паоло!
И так как он увидел, что я встал на корточки в позу, которая убеждала его в том, что он правильно понял мои намерения, и что я не собирался ограничиваться одними словами, он продолжил пятиться назад до палисадника одного из участков.
— Ты сошел с ума, Пьер Паоло, ты окончательно сошел с ума!
И не переставая мне повторять в каком-то растерянном оцепенении: «Ты — сумасшедший! Ты чокнулся!», — он подобрал какую-то доску, которая вывалилась из забора.
— Иди сюда! — приказал я ему.
Я снова упал на спину.
— Данило! — снова позвал я его.
И потом еще тише, на выдохе:
— Нилетто!
Он подошел на цыпочках. Уголком глаза я следил за его движениями. Он держал доску перед собой, так чтобы прикрыть свою наготу, из-за чего ему на каждом шагу приходилось поправлять ее положение. Еще больше я был удивлен, когда увидел, как он неожиданно присел, собрал в охапку свою одежду и побежал одеваться за палисадник, с той внезапной стыдливостью, что оказалась красноречивее, чем все слезы и бормотания.
Было ли еще время удержать его? Какая-то чудовищная сила прижимала меня спиной к земле. Мои раскинутые руки, словно безжизненные плети, приклеились к липкой почве. Я смотрел на чаек, что кружились над Тибром и скользили в безмолвном парении. Тяжелые дождевые облака готовы были низвергнуться ливнем на линии песчаного берега. «Нилетто! Нилетто!» Мое дыхание переходило в лишенный всякой надежды шепоток. Меня беспрестанно мучило желание сжать в своих объятиях Данило и снова стать счастливым вместе с ним, но некая таинственная воля, которой я был должен повиноваться, не давала мне подняться и побежать за ним в том направлении, в котором он исчез. Я был не властен над своим телом. Бренная его оболочка валялась в грязи. Наконец, со стороны донжона — он, стало быть, уже добрался вверх к машине — до меня донесся его размытый влажным ветром голос. «Видать, ты сам того хотел!» — прокричал он мне. Я понимал, что он собрал все свои силы, чтобы бросить мне этот вызов — и, быть может, стоял теперь на полусогнутых ногах, подпирая кулаком бедро, как римские мальчишки, когда они храбрятся друг перед другом. Разве что последний слог застрял у него в горле и умер в слезном стоне.
