Доминик Фернандез - На ладони ангела
— Пятнадцатая жалоба на твоего Серебряного медведя! — закричал Данило, вскрывая мою корреспонденцию. — И Гран-при в Сиракузах!
Или же, размахивая газетой, он трубил торжествующим голосом:
— Неистовые протесты в Таренте, в Пулии! В Анконе экран закидали укропом! В Перузе сорван сеанс! Епископ Тревизе бичует тебя в своих проповедях за безнравственность. Вот так, Пьер Паоло.
Но меня этим было не одурачить.
— Посмотри в рубрике культуры, — ответил я, предварительно, если быть честным, потешив себя пару лишних минут надеждой на то, что снова стал проклятым автором.
— Что, в рубрике культуры? — переспросил Данило с непонимающим видом.
— Найди и прочитай мне список лучших сборов.
И по мере выхода фильмов на экран Данило приходилось признавать, что все три части моей «трилогии счастья» неизменно значились в фаворитах кассового успеха.
— Чем там еще меня наградили?! — ворчал я, злясь на самого себя.
Впрочем, Данило не сдавался.
— Восемнадцатая жалоба на твоего Серебряного медведя. Вот. Слушай. Госпожа Санторо, инспектор полиции города Бари, возмущенно называет твой фильм «самой отвратительной и самой ужасной похабщиной». Девятнадцатая жалоба в Милане. Какая-то «молодая мамаша» вышла из кинотеатра «в состоянии оторопи». Она пребывала «в шоке» несколько дней. О! а вот это уже серьезно, Пьер Паоло. Прокурор Беневенто налагает запрет на твоего Золотого медведя по иску какого-то полковника в отставке. «Сплошная гниль и грязная мерзость от первого до последнего кадра». Сестру Розу Дзанотти, проповедницу миссии «Сакре-Кер», вырвало на выходе из кинотеатра. «Анальный коитус между мужчинами… Содомитские совокупления супружеской пары…» — заявила она, содрогаясь от собственных слов, произнесенных ею магистрату, которому она вручала свою жалобу.
— Слушай, — ответил я, испытав неожиданное унижение не оттого, что мое имя по-прежнему было окружено инфернальным ореолом, а из-за живого участия в этом какой-то полицейской инспекторши, полковника в отставке и сестры милосердия, — тебе следует для полноты картины добавить к этому досье по трем этим фильмам, те счета, которые мне только что перевели из Общества потребителей. Знаешь, сколько принес только первый из них за три года?
— Он поднял брови и вытаращил глаза с тем самым одуревшим видом, от которого я столько раз покатывался со смеху.
— Четыре миллиарда, — произнес я умирающим голосом. — За четырнадцать лет мой последний роман дал всего восемнадцать миллионов. Журналисты, которым я заявляю, что перестал писать книги из-за отвращения к жаргонному терроризму авангардистов, вот они повеселятся, когда узнают эти цифры.
— Четыре миллиарда! — повторил Данило, оставшись стоять с открытым ртом и глазами размером с блюдце.
Он уже не знал, стоило ли ему радоваться такому исключительному успеху или признать, что я стал всенародным любимчиком. В поисках увеселительного зрелища, способствующего хорошему пищеварению, люди по воскресеньям валили толпой в кинотеатры, в которых шли мои фильмы.
— Нет! Нет! — кричал я. — Так не может продолжаться! Я отрекаюсь от своей трилогии. Я выступлю с публичным отречением.
Что я и сделал несколькими днями позже. Но до тех пор пока при показе моего последнего фильма с его прилежным набором гнусных непристойностей ужаснувшиеся зрители не станут разбегаться врассыпную, пока этот фильм-завещание не озарит мое творчество огнем скандальной славы, в моих ушах позором фанфар будет отдаваться непрерывное звяканье кассовых аппаратов, дребезжащих по всей Италии и по другую сторону Альп и океанов. Лишь деликатность Данило и широта его доброго сердца не позволяли ему спросить меня, почему я не раздавал налево и направо — той же вдове и детям бригадира Паскуале Эспозито, убитого Красными Бригадами — хоть малую часть того состояния, которое я нажил.
Чтобы как-то преодолеть это новое противоречие, я приобрел за немалые деньги к северу от Рима, в районе Витербо, пришедшие в упадок земли с одиноко стоящей массивной башней, находившейся в таком плачевном состоянии, что элементарный ремонт ее обошелся мне по крайней мере в сто раз дороже, чем и без того высокая цена, которую я заплатил за этот исторический памятник, принадлежавший в прошлом какому-то герцогу эпохи Ренессанса. «Чего ты туда полез?» — спросил меня Моравия, которого заметно взволновала моя непрактичность. Добраться в это место и вправду было весьма непросто. Туда вела ухабистая дорога, которая обрывалась посреди леса. Чтобы подойти к воротам башни, которые сторожили два готических дьявола, выполнявших также функцию водостоков, приходилось продираться через заросли колючего кустарника. Никто зато не обвинит меня в том, что я польстился на прелести загородной резиденции. Озаренный замечанием Альберто, я оставил дорогу и кустарники в неприкосновенности. Тому, кто захочет нанести мне визит, придется в кровь оцарапать руки о шипы. Я стану если не каким-нибудь Ченчи или Борджа, одному из которых возможно эта крепость служила уютным логовом, то по крайней мере нелюдимом и дикарем, которого лучше оставить наедине с его невзгодами. Всякий раз, когда я укрывался в своей башне, я словно бы отворачивался от всего мира. Столпник на столбе посреди пустыни выглядел бы не так уныло, как я в этих стенах, на восстановление которых ушли десятки миллионов.
Там я вновь открыл для себя великие сказания о любви и смерти, Тристане и Изольде, дон Жуане и Командоре, Федре и Ипполите, святом Павле и Нероне, быть может, вдохновленный на их чтение стрельчатыми арками, низкими сводами и колодцем, чья ржавая цепь все еще свисала на лебедке. Я вынашивал там проект новых фильмов, которые должны были стать настолько же мрачными и черными, насколько легкими и веселыми были фильмы по мотивам Боккаччо и Чосера.
— Ну спасибо! — воскликнул Данило, смеясь. — Ты уже кастрировал меня руками йеменских женщин. Чего же ты еще хочешь? Ну ты скажи, не будешь же ты теперь разбираться с адюльтером?
Я с недоумением смотрел на него, ничего не отвечая.
— И пугать нас сковородками в аду за то, что мы не были всю жизнь верны в браке.
— Куда ты ведешь, Данило? — спросил я его.
— Твой фильм о Тристане и Изольде провалится с треском. Никто сегодня не поймет, что человек должен искупать своей смертью маленькую супружескую неверность. И твой фильм о дон Жуане тоже обречен на провал. Поверь мне, подумай в другом направлении.
Своим непробиваемым здравым смыслом Данило внезапно вскрыл препятствие, о котором я и не помышлял. Вседозволенность нашего времени лишала мощи всех мифологических героев протеста. Один из них совершил супружескую измену, другой нарушил свои самые священные обеты, третий допустил кровосмешение, но не важно, в чем заключалось их отрицание, главное, чтобы оно звучало мощно. Каждый из них олицетворял собой не грех, а умение сказать «нет» своему времени, своему окружению, правилам своей среды. Кто в наши дни выполнит их роль? Кто в Италии Ватикана II и дискотеки «Blue Angel», в которой не было уже ни Бога, ни табу, окажется достаточно скандальным и достаточно нетерпимым, чтобы исключить себя из этого вселенского самолюбования? Кто своим личным протестом спасет общество от конформизма и единообразия? Кто засвидетельствует, что величие человека покоится на его способности противостоять?
— Ну, например, — продолжил Данило, чья настойчивость начинала мне казаться подозрительной, — ты мог бы… ну, не знаю… в любом случае, Тристан и Изольда, это ужасно муторно. Получается, если ты перешел грань, у тебя остается только право подохнуть! Правда, Пьер Паоло, я тебя уже не пойму! Ты всю жизнь боролся, чтобы стать более свободным…
— Я боролся за свободу, когда нас держали за глотку.
— А теперь, когда мы победили? Нет, с тобой просто чокнуться можно! Ты теперь уже свирепеешь, когда при тебе произносят слово «гей». А сколько раз ты мне объяснял, что предыдущее слово было медицинским, полицейским, омерзительным… Нет, правда, Пьер Паоло, это вообще уже! Какой было смысл покупать этот замок (так он называл эти развалины), чтобы потом тосковать здесь по Средневековью! Найди какую-нибудь историю любви, которая хорошо заканчивается. Надо быть современным! Не надо этих приворотных зелий, всяких там проклятий, которые кипят и булькают в котле судьбы…
— Почему, — спросил я вдруг, — тебя так смущает, что я занимаюсь Тристаном?
Он смутился под моим взглядом, что подтвердило мои подозрения.
— Меня это не смущает, — сказал он, покраснев, — меня это удивляет…
— Что ты говоришь! Ты бы, наверно, предпочел, чтоб я всю жизнь хотел играться… Чтоб эти полные ужаса драмы утратили для меня всякую привлекательность… Да? ты был бы крайне рад смотреть, как я хожу беззаботный, веселый и свободный… Ты говоришь, я не умею петь, но ты бы хлопал в ладоши, если б я снова запел как в Неаполе… Ну, признайся, тебя бы это устроило!
