Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть
понимание, нашу самоотверженную миссию, которая возникла почти из ничего, а ныне обрела огромное значение, великое значение, величайшее, ибо без разговора о ней не обходится ни одно ответственное заседание Совета министров… «И то хорошо, Густавито, я уж боялась, он тебя не упомянет… Поправь галстук, на тебя все смотрят, солнышко… Пора бы им понять, тупоголовым, что их престиж зависит целиком от твоего пера…» — «Пакита, бога ради, улыбайся дону Карлосу и молчи, до всех остальных нам дела нет, это плебс, предельно темный и беспредельно провинциальный… Не хватало, чтоб мы о них думали. Будь начеку, Хавьерин пытается взять нас обоих под прицел своей камеры, а этот мальчуган опаснее мьюрского быка и злокозненней, чем… Улыбайся». И я не могу не воскресить — в памяти, хочу я сказать, — образ нашего великого друга, которого нет с нами и которого все мы оплакиваем, Федерико Энсинареса — и-Пандуэлеса, которого здесь представляет его неизменно верная Касильда, являющая образец неувядаемых добродетелей и верности в жизни и в смерти… «О господи, не мог обойтись без упоминания о Федерико, ну разумеется, приспичило, вот остолоп, вечно охота ему портить дело, сейчас, когда я кое- как совладала со слезами, снова придется выжать парочку, чтобы поддержать скорбь на должном уровне и показать публично, что я действительно верная и беспредельно любящая вдова, хотя мне противно и горестно ложиться одной в холодную постель зимними вечерами, и уже не первая зима, а все остальные, вот они перед тобой, Касильда, живут по принципу «славная парочка — баран да ярочка», насчет барана да ярочки не очень удачно, наверное, какое‑нибудь другое животное подошло бы больше, но, может, этот гнилозубый отвяжется от меня после сей проповеди в турецком вкусе про мою верность… Прямо навязчивая идея, мой милый, давай, Карлос, перейди к следующему номеру, пора…» — «Бедная женщина, хочешь не хочешь, вечно слушай хвалы в адрес этого молодчика». — «Ну, так это ее амплуа, знаменитая вдова…» — «И к тому же очень и очень ничего». — «Феде, да, вот увидишь, я буду ждать тебя, ждать, что он вообразил себе, этот гнилозубый дяденька, я буду все там же ночью и днем, сутки за сутками и всегда, я жду тебя, твердя мысленно, что все останется как прежде, что ты не обнаружишь никаких изменений, когда вернешься, я жду, что ты возвратишься когда‑нибудь, конечно, моя голова будет занята в тот миг другими мыслями, и, когда я приду домой — с улицы, из церкви, с работы, откуда угодно, с этого самого обеда, он уже скоро кончится, — ты будешь сидеть в кресле с подголовником, ты так любил соснуть в этом кресле после обеда, на тебе уже будут, наверное, шлепанцы, они по- прежнему стоят на своем месте, около радиатора, под окном, лицо у тебя будет усталое, как всегда к вечеру, ты убедишься, что все твои вещи остались на своих местах и ждут тебя: трубка, бумага для заметок, последний номер журнала «Папелес де Сон Армаданс»[156] газета с новостями спорта, биржевой таблицей, прогнозом погоды и гороскопом, — и ты просмотришь внимательно репертуар кинотеатров, Бертолуччи, знаешь, сейчас идет много картин Бертолуччи, и Кавани тоже, и Висконти, и Рассела, и заглянешь в раздел «Продается с аукциона», цены на картины сейчас сумасшедшие, и, может, тебе будет грустно оттого, что не звонит такой‑то, хотя телефон по — прежнему неистовствует так, что деваться некуда, но из друзей одни умерли, другие исчезли, переехали в другие города, сменив работу, ушли на пенсию, быть может, неверно истолковали мое ожидание, решили, что глупо с моей стороны класть каждый день на стол прибор для тебя или отправляться за бутылкой виски «Джимми Уолкер» или еще за чем‑то, что тебе нравилось, и говорить вслух, пока проверяю, есть ли в холодильнике лед, или кладу на столик почтовую бумагу и конверты, и я буду обсуждать с тобой речь Карлоса, он такой гнусный и так жаждет доказать, что чего‑то стоит, но это невозможно, никак, слишком много за ним такого, что не в его пользу, слишком долгий у него стаж самоуправства и безделья, а мы с тобой поболтаем о последней пластинке Сильвии Вартан, Si je chante cette lettre‑la ea plus belle ponr alle danser»[157], или о телевизионном выступлении Джонни Холлидея, «Je suis пё dans la rue, cheveux longs, idees courtes»[158], и ты мне объяснишь, чтобы я поняла раз и навсегда, что это за чертовщина — панки, а я тебе перескажу сплетни, услышанные за сегодняшним столом, ой, слышал бы ты историю про болезнь и смерть свекра этой… Как бы ты хохотал, до хрипа, и как бы придал всему особый смысл своими комментариями… И плетет, и плетет, и плетет, и треплется, и треплется, конца нет, время проходит, я не осмеливаюсь поглядеть в зеркало, боюсь увидеть еще одну морщинку или пятно на коже там, где его не было прежде, или седой волос, эти седые волосы, господи, эти седые волосы, я все тщательно привожу снова в порядок, чтобы следы твоего отсутствия не были заметны, и ложусь спать, и снова твержу себе, что ты задерживаешься, и часто мне в голову лезут мысли об этом здоровяке из гаража внизу, у него на тыльной стороне запястья татуировка, русалка, а может, цветок, не знаю; сам понимаешь, какое мне дело до того, что изображено на коже у этого типа, а все‑таки меня тревожат его зазывные интонации, его взгляды, не думай, он не смотрит на меня как‑то нехорошо, иногда мне даже кажется, что я замечаю у него в глазах странную безмолвную нежность, почти тайную, поди знай, не зря моя мать говаривала, что лучшие цветы растут на свалках… И снова впереди эта ночь, такая долгая, такая холодная, поскрипыванье мебели все явственней. Ох, этот Карлос… Но я не вправе жаловаться, если он напомнил мне о том, что тебя нет… До начала речи он спросил меня, согласна ли я, чтобы он упомянул о тебе… Сейчас он перейдет к профессору, к этому крупному специалисту по мерланам… Вот бы ты смеялся, Феде… Ну вот, для меня обед уже кончен, могу идти ждать тебя, Феде…» А вот передо мною наш любимейший профессор Аполинар де Рато, которого все мы так ценим, доктор наук, столь глубоко разбирающийся как в биологических, так и в социологических областях знания, мы обязаны ему множеством блистательных достижений в нашем общем деле, и он уже прославился во всем мире своими многочисленными и удачнейшими исследованиями по вопросам социального поведения рыб как в неводе, так и в открытом море, а также по вопросам сексуальной жизни некоторых растений, которым мы не придавали значения, между тем как влияние, оказываемое ими на общественную жизнь, поистине удивительно, а в качестве доказательства сошлюсь на статьи, появившиеся в наших самых серьезных и благонадежных органах печати… «Ты думаешь задницей, что это за чепуха про сексуальную растительность и прочая околесица, рухлядь дерьмовая, ты пакостник, и скупердяй, и лицемер, а заодно и малость чокнутый, что поделаешь, эти качества, видимо, обеспечивают доходец, пшш, здесь никто тебя в грош не ставит, единственное утешение, если б не это, хороши бы мы были, ведь что такое на ука, по — вашему, — нечто красивенькое, спецодежда, которая в некоторых случаях к лицу, и так считают все, и правые, и левые, у нас наука никому не нужна, просто забава, общественное развлечение, которое приводит всего лишь к изгнанию, тюремному заключению, обструкции… Университет, говоришь ты? Кончай об этом, дядя…» Наконец, с нами Мария Хосе, маленькая милая стюардесса, помогающая нам справиться с таким множеством неприятностей… «Интересно, что он хочет этим сказать, о господи, сейчас он покажет свою глупость во всей красе, ведь у него же в голове пусто, чтоб ему, а какая гадина, но как быть, он же большой начальник, не хочу больше, вот клянусь торжественно себе самой, не хочу больше присутствовать ни на каких пиршествах, пока не дождусь банкета после его похорон, в тот вечер я повеселюсь на славу, как некоторые дурачки из буржуа, когда преставился Франко, уж этих поминок я не упущу, созову всех друзей, ведь всем наверняка пришлось проглотить какую‑нибудь пакость по милости этого всеобщего благодетеля, ну и лицо у него, не помню, кто из поэтов… ах, да, Кеведо, он писал про нос из носов[159], может, намекал на какого‑нибудь поганого жида, ну, у этого‑то носик картошечкой, но в остальном гнуснее личности не сыщешь, что за бред, что за чушь мерзкую он сейчас плетет, его уже никто не слушает, все без исключения присосались к рюмочкам с коньяком и анисовкой, глазеют по сторонам, перебирают воспоминания, облизывая губы, некоторые даже с причмокиваньем, в простоте душевной, а когда этот тип ударяется в воспоминания, у них наверняка появляется противный привкус во рту и они отворачиваются в другую сторону, чтобы не маячил перед глазами этот дурной сон, напоминание о несчастных временах, которые пришлось пережить, столько лет бок о бок с ним, и ни разу он никому не протянул руки по — дружески в нужный миг, одни только пустые любезности, озлобление, ненависть, тявканье, напускное превосходство, дни получки, запугиванье всеми карами, и земными, и небесными, и пошел ты подальше, и тебе известно, где здесь дверь, и никто не знает, что будет после этой угрожающей формулы: «ДВЕРЬ ПЕРЕД ВАМИ», какое бесконечное и бессмысленное отчаяние, господи, а нужно улыбаться, до каких же пор терпеть это безмерное оскорбление, ранящее больнее, чем моя любовная тайна, нет конца этому унижению… Бежать отсюда, скорей, пока слезы не хлынули, запереться у себя дома и в темноте уйти в воспоминания, мои воспоминания о нем, такие мои, такие далекие от всего этого, спрятанные бог весть в каком закоулке моего «я»… Где он может быть в этот миг? В чьем голосе находит отдых его голос, в чьем взгляде находит поддержку его взгляд? Как найти к тебе путь теперь, когда я знаю, что ты ушел из моей жизни?» Я хотел бы подчеркнуть в эту минуту истины, озаряющей наше общение, какую моральную опору я обретаю, видя так близко ваши лица, лица друзей. Все вы со мной, Долорипас, Конча, Николас, Тимотео, Лолина, Касильда, вы, падре, наш чуткий советчик, Рикардо, Марио, который привносит в наши повседневные разговоры возвышен ность астральных тем, Мария Хосе… Все вы, блистательные представители нашего общества, собрались здесь ныне, когда наша страна начинает, как я уже говорил, новый курс, и мы, представляющие весь народ, должны стать сознательными, единодушными и героическими вершителями нашей собственной судьбы, а я в этом походе готов отдать все свои силы в качестве опытного руководителя и бесстрашного кормчего. Для меня не секрет, что динамика конъюнктуры неизбежно приведет в ближайшем будущем к осознанию всей совокупности проблем, что, безусловно, повлечет за собой бурный прилив энергии, направленной на оптимальное использование наших природных и социальных ресурсов, а со всеми проявлениями радикализма будет покончено раз и навсегда. Я приступил — и смиренно молю вас оказать мне бесценное ваше содействие, — приступил к разработке основных теоретических предпосылок и к организации рабочих групп, коим предстоит распахнуть врата грядущей истории нашего сообщества, структурированного автономич- но… простите, я хотел сказать — автономно. «Слушай, Тимотео, это, наверное, и есть тот самый кастильский, на котором, по слухам, мы говорим, потому что, сказать по правде…» — «Вот именно, дружище. Какой это испанский, ты что!» — «По — испански выразился бы тот, кто сейчас сказал бы громко: «Катись ты колбаской!» Верно?» — «И не говори». — «Он же бесстыжий из бесстыжих». — «И тем не менее мы его пособники, чтоб его, уж так создана наша страна, такова во всех своих закоулках снизу доверху». — «Да уж, слушай, ну и страна». Итак, полагаю, каждому из вас я уделил несколько слов, как сказал поэт, и слов правдивых. Но нет на свете поэта, который был бы в состоянии выразить мою бесконечную привязанность ко всем вам, привязанность и признательность, мою потребность служить коллективу, который вы представляете, мое призвание к самопожертвованию, которое, хочу надеяться, вы со мною разделите, шагая вместе со мной и протягивая мне руку помощи на труднопроходимых участках колебаний и упадка сил. «Тимо, он снова за свое, как в лучшие времена. Каков в колыбельке…» И молю вас — почти коленопреклоненно — простить мне, сейчас кончаю, знаю, что повторяюсь, простить мне все те случаи, когда при исполнении моих жизненно важных и естественных обязанностей руководителя и начальника я мог причинить кому- нибудь из вас огорчение, вызвать какое‑то легкое недоразумение. Не сомневайтесь, что это получилось непреднамеренно и что в глубине моей души, глубоко — глубоко, куда нет доступа коварной житейской суете, моя привязанность к вам огромна, неуязвима и безбрежна. Я кончил. «Спасибо, спасибо, большое спасибо, о, не надо аплодисментов, всего несколько незначащих слов, чистой воды экспромт, ах, если бы у меня было время, чтобы написать речь, которую вы действительно заслуживаете… Как вы заметили, я не намекнул ни словом на ваше упорное желание устроить мне чествование в ознаменование моей последней награды, столь незаслуженной… не потерплю, чтобы…» — «Отлично, браво, мы все взволнованы, слава богу, что кончил, верно? Отплевываться на улице, сеньоры. Он сказал слово в слово то, что говорил на празднике в честь первого причастия своего косоглазого отпрыска и на свадьбе своей дочери, этой цапли, которая не смогла сдать экзамены за среднюю школу и которую он выдал замуж за дипломата, дабы сослужить службу родине». — «Слушай, родина этого типа представляется мне этакой дебелой сеньорой со щитом в руке и львом у ног, которая испражняется под звуки военного духового оркестра, точно?» — «Слушай, сыночек, а с чего это так изысканно — испражняется? В наше время не принято стесняться, подыскивать слова понаучнее, вот почитай любой журналишко — и увидишь, все вещи называются своими именами, потому что там, где есть естественность, парень, там, где есть естественность, выкинь ты у себя из головы…» — «По — моему, хотя речь была прелесть что такое, ты малость на взводе. Но совсем не потому, что вино было соблазнитель ное, тут уж… В заключение не помешает еще капелька анисовки. Давай, парень, и держись, ты уже хорош». — «Еще кофе, малый». — «Вот мы все снова в повседневности». — «В конце концов, нужно ценить эти патриотико- окономико — академические пирушки. Можно забыть о чем- то: о просроченных долговых обязательствах, о домашних неурядицах…» — «Нужно будет зайти в химчистку, оставить там пиджак… А что же мне надеть завтра, если понадобится куда‑то идти?.. Придется притвориться, что заболел гриппом». — «Шеф с каждым разом говорит все лучше и лучше, ты обратила внимание, Росенда? Прямо тебе Кастелар либо Прието[160]. Выходит, что…» — «Да, да, знаем, давай вставай, а то мне не выйти». — «Слушай, парень, а тебя там за дверью ждет твой личный цеппелин, точно?» — «Да вылезай ты, дебил! И кончай чесаться, здесь дамы». — «И снова я одна со своими печалями, маленькая милая стюардесса, помогающая справиться с таким множеством неприятностей, да, знали бы эти типы, что со мной начинается, как только я поворачиваюсь спиной к ним… Вчера весь вечер и всю ночь — и сегодня то же самое, я люблю тебя, как и раньше, исчезнувшая надежда, где ты сейчас, как приятно мне воссоздавать тебя, я так одинока на этой говорильне». — «Я прощаюсь с вами, моя домашняя живность томится в одиночестве, они мне такое устроят… Я расскажу им про все, что здесь было, я так хорошо посидела с вами… — Ох, если бы они заподозрили, я ведь дозвонилась до него». — «Говори, что хочешь, Густавито, но твои статьи заслуживают большего, чем это жалкое упоминание… Хоть он и платит тебе очень хорошо…»
