Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть

— Да — да, конечно.

— Потом не заставляйте повторять.

— Нет — нет.

' — Тогда продолжаю. Оба санитара, а они, повторяю, меня совершенно не пугали, ввели мне такой наркотик. Уж не знаю как, но ввели. И стояли в ногах моей койки но стойке смирно, с улыбкой до ушей. Они были в халатах, как положено, и говорили мне разное, комплименты— в общем, заигрывали по — всякому, а я отвечала. Я была из всех шестерых единственная, кто мог говорить.

— Верю тебе па слово. Продолжай.

— Они были очень любезные. Один, тот, что посимпатичней, — конечно же, теперь я его узнала! — был мой булочник, его булочная как раз под моей квартирой, малый из Санабрии, с которым надо держать ухо востро.

— Могу себе представить!

— Вдруг из кабинета врача послышался ужасный шум. Я слышала его крики, стоны, предсмертные хрипы, слышала, как он упал на пол. Видно, кто‑то его прихлопнул. В смысле — убил. Не знаю уж как, но только я сквозь степку видела труп. Как вспомню, прямо мурашки по телу. Один фельдшер, булочник, сказал другому: «Тот готов. Пора взяться за этих. Не копайся. Как бы не приперлась эта дерьмовая монашка». Очень некрасиво говорить так про монахиню, разве нет? Нападать на человека, который отсутствует…

— Да — а-а — а-лыне!

— Уй, как вы здорово растянули «а», дон Марио! В ваши годы так кокетничать!..

— Кончай ты!..

— Ладно, так вот, я спрашиваю, вся в испуга, я же любила врача, уже рассказывала, и потом, я там единственная могла говорить, остальные были как бревна, а я спрашиваю: «Что случилось? Пойдите помогите ему!» А они вместо ответа показывают мне руки, очень довольные, подняли руки вверх, чтобы я разглядела как следует…

— И что?..

— Ну, булочник, я вам уже говорила про него, давай скакать и показывает мне, что у него осталось от рук. Кистей у него уже не было, а вместо них на обрубках были накручены два клубка марли, очень чистенькие, и он мне показывал их с громким хохотом. Хотел дать мне понять, что уже никому не может протянуть руку помощи. Потому что рук у него нет. Он подтолкнул локтем второго, показал ему на мою койку глазами, подбородком, всем лицом… У второго на левой руке тоже был клубок марли, в точности такой же, как у булочника, но правая рука была в целости и сохранности. Одним прыжком он вскочил на мою койку и стоял на ней, весь прямой и ужасно высокий… Ему пришлось ладонью отвести лампочку в сторону, и лампочка замерла в том положении, в каком он ее оставил, хотя шнура никакого не было, видимо, земное притяжение не действовало, тоже оцепенело. Может, ему тоже сделали укол. Булочник похлопывал меня обрубками рук по ступням поверх одеяла так ласково, и я смеялась, смеялась… От щекотки… Но до чего же было прият- ненько!.. И мое оцепенение мало — помалу проходило. Но зато мне становилось все страшнее от вида второго санитара, он стоял надо мной, такой высокий, такой некрасивый. Он был очень некрасивый, ужасно некрасивый… Лицо знакомое, это да. Но я не могла шевельнуться. Этот тип пошел по койке, медленно — медленно, двигался прямо на нас… Тут я узнала того, с кем вместе лежала, и изо всех сил прижалась к нему. Да, конечно, почему мне не сказать вам, кто это был. Ведь это же сон, и потом, я так боялась… Нельзя же вечно думать о всяких предрассудках и приличиях… Это был тот парень, что работает вахтером у нас в лаборатории… Что тут плохого? Что я, не имею права видеть во сне сослуживцев? И потом, во сне на Хуанито не было спецодежды, которую носит обслуживающий персонал…

— Само собой…

— Ну, тут фельдшер поднес правую руку, то есть единственную здоровую, к ширинке, вернее, к тому месту, где должна быть ширинка, потому что на обоих под халатом ничего не было, я уже говорила, халат совсем распахнулся, правда, он был очень чистый… Он сунул туда руку и достал…

— Ну, слушай, неужели ты договоришься до…

— Пальцем в небо, дон Марио. Достал огромную опасную бритву, вот такой величины, прямо как нож, которым режут треску, или как резак переплетчика. Мне понравилось, что он взмахнул ею возле лампочки, чтобы бритва сверкнула. Выразительная подробность, верно? И еще одна: он перерезал волос, чтобы показать, как отточено лезвие.

— Ну знаешь…

— Тут я поняла, что не зря он подбирается к нам все ближе, к самому изголовью, и намерения у него поганые… Он все больше наклонялся, и я сообразила, что он задумал отрезать кое‑что у моего соседа по койке, у Хуанина, бед- няжечки. Тут я подумала, если мне сделать усилие, может, удастся сбросить санитара с койки, ведь, стоя, па ней трудно удерживаться, и тогда оп может при падении сломать себе какую‑нибудь кость… Мне пришло в голову, тут Hie, мгновенно, могу сказать, молниеносно, что, если двинуть ему как следует ногой в пах… Но я еще не могла шевелить ногами. Не могла высвободить их из теплой постели. Но руки — смогла. Он нахмурился и погрозил мне бритвой: до чего страшно, святой боже! Он стал на колени и, размахивая бритвой, подбирался все ближе, я прямо умирала… Ну, думаю, сейчас сделает из моего товарища по работе котлету, а Хуансито прижался ко мне, воспользовался случаем, может, даже злоупотребил немного, при- жиматься‑то можно по — разному…

— Кончай!..

— Ну и когда санитар собирался перерезать ему горло — уже одеяло откинул — может, глотку, а может, что другое, это так и не выяснилось, не знаю, то ли он слишком сильно встряхнул простыню и его ветерком прохватило, то ли халат его уже не защищал, настолько весь распахнулся, но он стал моргать и моргать, махал бритвой вслепую и ужасно разволновался…

— Но что с ним случилось?

— Да ничего особенного. Он расчихался, в носу у него зачесалось, он и вышел из строя… Видели бы вы, до чего жалостное зрелище: сам полуголый, машет бритвой в воздухе и чихает все громче и чаще… Наверное, приступ аллергии, правда?

— Думаю, ты воспользовалась случаем…

— Еще бы! Я же была там единственная, кто мог двигаться… Я стала изо всех сил выкручивать ему… Представляете, пришлось обеими руками!.. Они были такие большие!..

— И что последовало?

— Еще одно проявление его невоспитанности. Он такой поднял крик, что все мы проснулись как встрепанные…

— И все?

— И все. А вам мало?

— Что же особенно запомнилось тебе из этого сна?

— Два момента. Что Хуансито очень волосатый, прямо до невозможности. Видно, его сеньора матушка по небрежности чуть не родила медвежонка. Он, наверное, тоже иногда видит меня во сне, и я считаю, что это серьезное нарушение дисциплины… Ладно, теперь вы должны объяснить мне мой сон, у вас дар. Мне никак не связать концов с концами, хотя я и специальные книги читаю, и гороскопы… Ах да, конечно, второй момент… Знаете ли вы, что тип с бритвой был как две капли воды похож на вас?

— Только этого не хватало! Ах ты!..

— Тише, тише, дон Марио. Сейчас дон Карлос начнет речь. Но потом вы обязательно растолкуете мне сон, не забудьте!..

ВСЕГДА ПОЯВЛЯЮТСЯ НА СВЕТ ИЗ ВНУТРЕННЕГО КАРМАНА

Рюмки тихо звенят, легкое постукиванье по стеклу — сигнал, водворяющий тишину — жесткую, выжидательную; снуют официанты, тоже внезапно притихшие, жаждущие какого‑то неведомого чуда, скользят на цыпочках— возможно, в приятном предвкушении близкого финала, — наполняют крохотные ликерные рюмочки; выслушав краткий вопрос, сотрапезники должны с ходу и вслепую выбрать, что им по вкусу: чинчопский ликер, «Мари Брп- зар», «Магно», «Трес — Торрес», «Карл III», и все говорят то, что сказал сосед, лишь немногие смотрят на бутылки, жесты стали бессмысленными — это просто способ приспособиться к окружающей среде; но вот настала пора сигар и американских сигарет, пересудов, перешептываний, поглядыванья украдкой на часы, оскомины, легких головокружений, перегруженности желудка, усталости, подернувшей глаза и губы, непринужденно заговорщических улыбок, взаимного подталкивания локтями и коленками… Постукивапье ложечки по стакану, перекрывающее остальные звуки, все взгляды обращаются в одну и ту же сторону, словно повинуясь беззвучному сигналу, который заставляет присутствующих смыкать в молчании губы и утвердительно покачивать головою. «Ну, парень, держись…» — «Ага, сейчас начнется речь…» — «Детка, навостри ушки, это же будет нечто шедевральное, от слова «шеф» и от слова «враль», как острит секретарша его высокопревосходительства, только послушать, увидишь, завтра она расскажет пам, откуда списала все это, по — моему, есть специальные брошюрки, продаются в киосках, торгующих порнолитературой, только эти брошюрки действительно держат под прилавком, ага, гляди, гляди, начинает…» Мои дорогие друзья… Я ничего не подготовил к сегодняшнему дню, когда вы дарите мне возможность разделить мирную трапезу с вами, моими друзьями в часы горя и в часы радости, но, поверьте мне, в данный момент я настолько во власти своих чувств, что не смог бы связать двух слов. Поэтому ограничусь тем, что прочту вам несколько строчек — моего сочинения, а потому и ни на что не претендующих… «Как же, он ничего пе подготовил, но из внутреннего кармана появились на свет эти чертовы бумажонки, интересно>почему их всегда носят там, в этом кармане, по соседству с подмышкой? Весело нам будет…» Я не хотел бы обойти молчанием никого из тех, кто сидит сейчас за нашим братским столом, кто взял на себя труд вырвать меня из моей привычной жизни, уединенной и не притязательной. Вам всем, знающим меня, известно, что все эти пышные чествования вызывают у меня дискомфортность, аллергию, фарингит, упадок духа, дрожь, целый ряд сердечно — сосудистых нарушений — естественное следствие вызванной волнением тахикардии… «Осатанеть, до чего он у нас сегодня весь научный, а ведь сам и затеял пирушку, небось не трясло его, когда распорядился: «В следующую субботу, в полдень, и запиши, кто будет, чтобы потом не пришлось благодарить черт знает кого… Шевелись, рохля, и смотри, чтобы десерт подали приличный…» Сейчас он, видно, обо всем этом позабыл, ну и дерьмо… Ныне, когда наша родина взяла новый курс во имя священной и долгожданной демократии, когда мы будем вознаграждены за все наши прежние бдения и горести, мы собрались здесь… «Ни фига, какие там бдения и горести, он очень неплохо кормился при старом режиме…» Тесно сомкнув ряды, устремив взоры в будущее, сплотившись в неодолимую штурмовую фалангу[155], мы ринемся навстречу новым судьбам родины, которые будут прославлены трудом и плодотворными взаимосвязями между отдельными гражданами и между целыми областями… «Не нужно аплодисментов, прошу вас, не смущайте меня, не аплодируйте; это приведет лишь к тому, что я зардеюсь… Слышала, Лолина, — я сказал «зардеюсь», а не «зардюсь». Твоими попечениями я теперь верен самым строгим нормам испанской Королевской Академии. А вот о тебе этого не скажешь, ты слишком увлеклась и подготовила меню, битком набитое иностранными названиями, господи прости. Не забудь написать завтра секретарю Академии, спроси, как перевести поиспанистее все эти кулинарные термины… Он буквоед, но всегда отвечает. Никогда не забывай, что язык — вечный союзник Империи…» — «У него все та же железобетонная физиономия, парень, придется нам послушать про…» В этот не — повторимый миг, когда волнение перехватывает мпе горло, в этот миг, повторяю, я хотел бы выразить свою глубочайшую признательность всем вам вместе и каждому из вас в отдельности, всем, кто пришел сюда, оставив па время более важные обязанности и даже тепло и уют семейного очага… «Ну вбт, задолдонил про семью, «к твоим услугам, смуглянка», как в песне поется, можно подумать, для него семья хоть что‑то значит, вечно бегает за юбками, где бы ни оказался, хоть в Ла — Корунье, хоть у черта на рогах, да уж, что тут скажешь, ясное дело, семья — а квартирка возле автострады, сколько разговоров об этом гнездышке, а? Ну и физиономия у этого дяди, не поддается измерению, крупногабаритная, как говорится, огромная, как собор, и твердокаменная, как фасад Эскориала, восьмое чудо света». Я не могу забыть, что Хавьерин, наш выдающийся фотограф, удостоенный премий во всех экс- позитивных залах страны… «Экспозитивный — как будто не звучит, чую ляпсус, потом поглядим в словарь…» и медалей — золотых, серебряных и из прочих металлов, как благородных, так и тех, которые приобретут благородство с течением времени, так вот, Хавьерин создает великолепные фотографии и придает невиданную эффектность дружеским встречал! на которые является со своей верной «Иешикой» и лампой — вспышкой, нечего сомневаться, что и нашему празднеству он сумеет придать особый привкус, отпечаток, ну, я хочу сказать, нашим фотоснимкам… «Отпечаток на тебе на самом оставят в тот день, когда у людей вновь появится хоть капля здравого смысла и все пойдет так, как должно идти, какого дьявола, мы сыты по горло этими картинками — бесконечные празднования в честь народа, а народу от всей этой свистопляски проку как от козла молока». — «Ладно, он еще покажет, какой он симпатяга, дальше некуда, вот увидишь, в конце скажет, сколько с каждого из нас причитается. Будто мы его не знаем… Этой стране ничем не помочь. Когда такой вот тип может занимать то положение, которое занимает он, и по — прежиему находиться на тех же должностях, что и в прежние времена, такие тяжелые…» — «Молчи, дружище, как бы кто не услышал, не ставь себя в нелепое положение, дружище, давай не будем зря шуметь…» И я уверен, что наш знаменитый коллега и блистательный литератор Густаво Риус посвятит нам в подведомственном ему органе нашей Ассоциации незаслуженно лестные и волнительные страницы, дабы превознести наше доброе взаимо-