Айрис Мердок - Море, море
Целую. Розмэри».
Вот вам и идеальный брак. Пора, пожалуй, репетировать роль холостого дядюшки. Я вскрыл еще одно письмо и не сразу сообразил, от кого оно, хотя подпись была вполне разборчивая – Анджела Годвин.
«Дорогой Чарльз!
Слушайте, это я, причем слушайте внимательно. Хватит с Вас старых, зачем они Вам? Или Вам кажется, что молодую Вам не найти? Но Вам не дашь Ваших лет. Не обязательно Вам иметь дело со старухами вроде Лиззи Шерер и Розины Вэмборо, когда Вы можете получить МЕНЯ. Розина-то мне в общем нравится, она хотя бы умная, и дома стало пристойнее, с тех пор как Пам отбыла, так что не думайте, что я смотрю на Вас как на выход из положения, вовсе нет! Я последние месяцы много думала и, кажется, сильно изменилась и договорилась до чего-то сама с собой. Я все думаю о том, что я собой представляю. Еще не знаю, как я распоряжусь своей жизнью, на сцену, во всяком случае, не пойду, так что опять же не думайте, этого мне от Вас не нужно. У меня способности к математике, я, может быть, стану физиком, осенью буду держать экзамен в Кембридж. Так или иначе, кем-то я стану. Зачем я Вам пишу? Меня осенила гениальная идея. В тот вечер, когда Вы приходили к Перегрину, я (разумеется!) подслушивала за дверью и слышала, как он сказал, что Вы очень хотите сына, а может, это Вы сказали, я уж не помню, во всяком случае, это застряло в памяти. А идея вот какая. Почему бы мне не подарить Вам сына? Вы могли бы взять его себе, я не мечтаю им завладеть, ну, навещала бы, конечно, и все такое. Я пока еще не хочу связывать себя ребенком, можно бы найти няню. Да и в Кембридже я буду занята страшно. И конечно, брак я Вам не предлагаю. Замуж я, наверно, выйду много позже или совсем не выйду. Но почему Вам просто не иметь то, чего хочется! Это бывает слишком редко, тем и плоха наша цивилизация, не в том смысле, что многие голодают, а в том, что им не хватает смелости взять желаемое, даже когда оно у них перед носом. О себе: мне семнадцать лет, здоровье отличное. Я девственница и хочу, чтобы через этот порог меня перевел кто-нибудь стоящий, короче говоря – Вы. Прилагаю снимок, можете убедиться, как я изменилась. Ну, что скажете, Чарльз? Я ведь не шучу. В частности, когда говорю, что люблю Вас и стану Вашей, как только Вы того захотите.
Анджела Годвин».
Я вытащил снимок из конверта и разглядел цветную фотографию миловидной, умненькой на вид девочки, большеглазой, с нежным, застенчивым, еще не определившимся лицом. Скомкав ее послание, я сунул его в мягкую золу в камине. Было и еще несколько писем, но я почувствовал, что на сегодня с меня хватит.
Я вышел поглядеть, что еще надумало это отвратное море. Оно было спокойное, гладкое, скользило между скал, как масло. Я дошел до Миннова Котла, постоял на мосту. Было время отлива, вода уходила из Котла крутящимся вихрем торопливых вспененных волн, а потом, дальше от берега, этот белый поток поглощала более спокойная синева. Я глянул вниз. Какая глубина, как круты и гладки стены! Никакая земная сила не могла бы вытащить меня из этой бездны. А между тем я оттуда выбрался, я жив, а бедный Титус, что с таким увлечением нырял и плавал, – умер. Я добрался по камням до башни, спустился к ступеням. Гладкие волны вздымались и опадали, но не слишком бурно, час был удобный, железный поручень доставал до самой воды. Я ощутил во всем теле, если еще не в душе, проблеск жизни, давно знакомый, сродни сексуальному, мгновенный страх, как перед прыжком с той высоченной вышки в Калифорнии или когда с разбегу окунался в леденящую воду у берегов Ирландии.
Дрожа от волнения, я сорвал с себя одежду и ступил в воду. Обжигающий холод, потом тепло, потом ласковая сила поднимающих меня спокойных волн – все это до ужаса напомнило счастье. Я стал плавать, ощущая одиночество моря и то особое чувство, теперь осознанное как чувство смерти, которое оно, казалось, всегда в меня вселяло. Не то чтобы я хотел умереть или боялся утонуть. Мои крепкие руки и ноги работали в лад с движением воды, мне дышалось легко, небо надо мной было синее, и везде солнце, и так близко от себя я видел горизонт подступающих волн, сильных и ласковых, увенчанных чуть растрепанными ветром гребешками. Волны играли со мной. Я плавал и лежал на спине, пока не стало холодно, а тогда вылез на берег и, забрав одежду, голый пошел домой.
Море вернуло мне аппетит, и когда, по моим расчетам, подошло время второго завтрака, я разогрел остатки бульона, открыл банку сосисок и банку кислой капусты. Я почти решил, что завтра съезжу в Лондон. Почти решил позвонить Джеймсу на случай, что он еще не уехал, и даже нашел его номер и записал на бюваре возле телефона. Я почти решил позвонить таксисту и попросить его отвезти меня на станцию к утреннему поезду. Солнце пригревало, но меня познабливало после купания, и я надел свой белый ирландский свитер. Достал чемодан и уложил в него кое-что из одежды. Даже отправился в книжную комнату выбрать книгу, чтобы почитать в дороге. Вспомнил, что в планы моего одинокого житья входило регулярное чтение, но что я не открывал книги с самого приезда в Шрафф-Энд. Я стал перебирать книги. Джеймс просматривал их, Титус на них спал. Мне требовалось что-нибудь жутковатое и захватывающее. Сгодилась бы даже порнография, только порнографию я, честно говоря, не выношу. В конце концов я выбрал «Крылья голубки»* (Роман Генри Джеймса (1902)), тоже повесть о смерти и моральном крушении.
Время шло, близился вечер, а я так и не позвонил ни Джеймсу, ни таксисту. Я решил, что уже поздно назначать отъезд на раннее утро. Позвоню таксисту завтра и поеду следующим поездом. Чем я займусь, когда приеду в Лондон, было не ясно. Разберусь в квартире, закажу занавески? Такие вещи происходят в другой жизни. Вечер был теплый, но для уютности я затопил камин в красной комнате, и огонь поглотил письма Розмэри и Анджелы и снимок застенчивой умненькой девочки. Ужин я принес к камину и попробовал начать «Крылья голубки», но великолепное торжественное начало этого романа не захватило меня. Еще не стемнело, читать можно было без лампы. Я посидел, глядя в пространство, прислушиваясь к буханью волн и биению своего сердца. Меня стало клонить ко сну. Да, какое-то действие купание на меня оказало. Я подумал о Титусе. Потом стал думать о себе как об утопленнике и вспомнил, как в ночь после моего воскресения из Миннова Котла я спал на полу в этой комнате перед пылающим камином, благодарный и еще не поверивший, что остался жив. И словно увидел себя со стороны, как я лежу здесь, в тепле, осторожно шевеля то рукой, то ногой, чтобы удостовериться, что ничего у меня не сломано.
Веки мои начали смыкаться, и тут я очень ясно увидел нечто, о чем потом не мог бы сказать, было ли оно галлюцинацией или игрой памяти. Возникло оно перед глазами внезапно, именно как воспоминание. Перед тем я смутно,31 в полусне, думал о том, как упал в кипящую водяную яму, как «знал», что умираю, и как вода надо мной даже в полумраке казалась зеленой. Потом вспомнил, что в последнее мгновение, перед тем как голова моя трахнулась о скалу и меня поглотила тьма, я увидел и еще что-то. Рядом со своей головой я увидел диковинную голову, острые зубы, черную изогнутую шею. Со мной вместе в Котле было мое морское чудовище.
Я широко раскрыл глаза и огляделся задыхаясь, с отчаянно бьющимся сердцем. Все было как прежде – горящие дрова, кучка нераспечатанных писем на столе, недопитый стакан вина. Я был уверен, что не засыпал, я просто вспомнил что-то, о чем успел начисто забыть. Это и был результат контузии, о котором предупреждал врач, – временная потеря памяти. Но теперь все это вспомнилось: черный извивающийся змей совсем рядом, нависший надо мной и ясно видный в полумраке, его голова и шея на фоне неба. Я видел даже его зеленые светящиеся глаза. Видение длилось секунды, может быть, всего одну секунду, но было отчетливым и достоверным. А сразу за этой секундой последовал удар по голове.
Но нет, нужно было вспомнить что-то еще, что-то еще случилось перед тем, как я потерял сознание. Но что, что? Дрожа от возбуждения и страха, я сидел, стиснув руками голову и мучительно напрягая память. Что-то ждало, чтобы я о нем вспомнил, что-то необычайное и очень важное, ждало рядом, почти в моем поле зрения, ждало, чтобы я увидел и схватил его, а я не мог. Я со стоном вскочил, прошелся в кухню и обратно, выпил еще вина, закрыл глаза и открыл снова. Я следил за своим сознанием, словно боясь к нему прикоснуться – а вдруг сдвинется или затвердеет, и пропадет то, что уже вот-вот станет явным. Но то, что было скрыто, не появлялось, и меня мучило опасение, что, если я не поймаю его сейчас, оно пропадет уже навсегда, канет в глубокий беспросветный мрак подсознания. Сейчас оно, быть может, в последний раз всплыло так близко к поверхности.
Через какое-то время я отказался от дальнейших усилий, однако еще надеялся, что в конце концов это нечто, такое важное и нужное, вдруг вспомнится само. Я снова сел у стола и стал думать о морском чудище и перебирать мои давнишние теории касательно ЛСД. Попробовал вспомнить, почувствовал ли я прикосновение кольчатого змея или только видел его. Зрительный образ его был при мне, а вот как я его воспринял – неизвестно, хотя свои мысли о смерти, когда оказался под волной, помню. Я подумал было сходить посмотреть на Миннов Котел, может быть, это подхлестнет мою память, но уже стемнело, и я не решился. Я струхнул, а потом буквально затрясся от смертельного
