Катрин Панколь - Желтоглазые крокодилы
И тогда, как все мелкие и злобные людишки, Анриетта сделала последний мелкий и злобный выпад. Она пролаяла в трубку:
— А Жиль? А машина? Я могу оставить их себе?
— Боюсь, что нет… Прежде всего потому, что он не больно к тебе привязан, а кроме того, мне нужна будет машина, чтобы возить мою королеву и моего маленького принца. Боюсь, придется тебе вновь научиться ходить пешком и пользоваться общественным транспортом. Наконец, существует такси, если тебе не жалко тратить свои сбережения. Я обо всем договорился с адвокатами. Обратись к ним. Они тебе зачитают новую инструкцию по эксплуатации жизни. Потом последует развод. Вещи забирать не буду, все, что мне дорого, я уже унес, а остальное можешь порвать от злости или просто выбросить на помойку. У меня родился ребенок, Анриетта! У меня есть ребенок и женщина, которая любит меня. Я переделал свою жизнь, мне понадобилось немало времени, чтобы сбросить ярмо, но ура, получилось! Пешочком, дорогая, пешочком. Жиль говорит, что ты там злобно круги нарезаешь, так и ходи, кипи, исчерпай свой мешок ненависти до дна, а потом возвращайся домой… Подумай о своей судьбе! Научись быть разумной и скромной. Это подходящая программа для тихой старости! Считай, тебе повезло, что ты не останешься без крыши над головой и без денег на еду до конца жизни, какой бы срок ни назначил тебе Господь в своей бесконечной доброте.
— Ты напился, Марсель! Ты напился!
— Не спорю. Я праздную с утра! Но голова у меня ясная. Можешь нанять всех адвокатов в мире, все равно я тебя поимел, дорогая! Поимел!
Анриетта, вне себя, выключила телефон. И увидела, как машина Жиля сворачивает за угол, оставляя ее в новом, неизведанном одиночестве.
В день, когда маленький Марсель Гробз наконец приехал домой, уютно устроившись на ручках у мамы, весь в небесно-голубом, как его глаза и глаза его отца, перед входом в роскошное жилище, которое отныне станет его резиденцией, наследника ожидал сюрприз. У входа в дом был установлен огромный балдахин из перкали, расшитой геральдическими лилиями, а за складками балдахина, спадающими белой пеной до самой земли, прятались Жинетт, Рене и другие служащие торгового дома Гробз, бросая под ноги новоприбывшим пригоршни риса. При появлении Жозианы с Марселем, они в унисон затянули: «Если б я был плотник, а ты была б Мария, захотела бы ты замуж за меня? Захотела бы ты от меня дитя?»
Сам великий Джонни Холлидей приехать не смог, но Жинетт своим хорошо поставленным голосом пропела все куплеты. Жозиана украдкой роняла слезы на кружевной чепчик сына. Марсель благодарил небеса за свое счастье и попутно информировал зевак, собравшихся вокруг и гадавших, что это празднуют: рождение, свадьбу или похороны.
— Да все разом! — вопил Марсель. — У меня появилась жена, родился ребенок, я похоронил прежнюю, несчастную жизнь и теперь парю в небесах!
— О чем вы думаете, Жозефина?
— Я думаю, что вот уже полгода лежу в ваших объятиях каждый божий день…
— Время показалось вам слишком долгим?
— Время показалось мне легким, как перышко…
Она повернулась к Луке, который, опершись на локоть, смотрел на нее, водя пальцем по ее обнаженному плечу. Она откинула прядь волос и поцеловала его.
— Мне скоро уходить, — вздохнула она, — а уходить никогда не хочется…
«Время летит, как перышко, — думала она, возвращаясь домой на машине. — И это не пустые слова. Все происходит так быстро». Гэри оказался прав: каникулы кончились, дети вернулись, загорелые и румяные, как персики, с острова Мюстик, жизнь вошла в свою колею. О статье больше никто и не вспоминал.
Однажды Ирис пригласила ее на обед. Филипп и Александр были в Лондоне. Они ездили туда все чаще и чаще. Филипп, что ли, решил переехать насовсем? Она не знала. Они больше не разговаривали, не виделись. «Лучше пусть будет так», — уверяла она себя каждый раз, думая о нем. Они обедали вдвоем в кабинете Ирис, Кармен подавала на стол.
— Зачем ты это сделала Ирис, зачем?
— Я думала, это игра. Хотела, чтобы обо мне говорили. И прогадала! Филипп избегает меня, Александру пришлось объяснять, что это была дурная шутка, а то он смотрел на меня с таким отвращением, что я боялась встретиться с ним глазами.
— Это ты отослала фотографии в редакцию?
— Да.
«Зачем говорить обо всем этом, — подумала Ирис. — Сил никаких нет. Зачем обо всем этом думать? Еще раз меня застукали, я снова попалась. Никогда не умела разобраться, что происходит у меня в душе, просто не могу, и даже если бы могла, вряд ли это было бы мне интересно. Я не способна понять себя и не способна понять других. Я существую сама по себе, и они существуют где-то сами по себе. Я словно дрейфую в открытом море, и они дрейфуют где-то далеко от меня. Не умею доверять, не умею довериться. Не могу найти человека, с которым могла бы поговорить по душам, у меня нет настоящей подруги До сих пор я думала, что и так сойдет. Бездумно плыла по течению, жизнь была легкой и тихой, иногда, правда, довольно противной, зато легкой. Я бросала кости, и удача улыбалась мне. Но вдруг ее улыбка померкла. — Ирис вздрогнула и поежилась. — Жизнь избегает меня, и я ее избегаю. Таких людей немало, многие точно так же тянут руки к чему-то ускользающему, мимолетному. Не знаю даже, как назвать это ускользающее и мимолетное. Не знаю…»
Она посмотрела на сестру. На серьезное, строгое лицо сестры. Эта знает. И как у нее получается? Младшая сестренка неожиданно выросла…
«Пора кончать с такими мыслями. Придет лето, мы уедем в наш дом в Довиле. Александр вырастет. Филипп теперь им занялся. Мне можно больше не беспокоиться. — Она засмеялась про себя. — Да я никогда о нем и не беспокоилась, я беспокоилась только о себе. Ты смешна, дорогая, когда пытаешься думать, твои мысли не могут устоять на ногах, не могут двинуться вперед, шатаются и падают… Закончу так же, как мадам Мать. Постараюсь только поменьше плеваться ядом. Сохранить хоть каплю достоинства в этой беде, которую сама себе связала петлю за петлей. Казалось, моя судьба сложится просто и удачно, у меня для этого были все основания. Я скользила по лентам жизни, а в итоге они завязались вокруг меня мертвой петлей».
— А ты не задумывалась, что посеешь зло вокруг себя?
Слова Жозефины резанули слух. Зачем употреблять такие ужасные выражения? Неужели непонятно, что все это от скуки? Надо еще что-то надумывать! Может, покончить со всем этим раз и навсегда? Она иногда думала об этом, когда смотрела на окно своего кабинета. Не нужно будет вставать по утрам, не нужно будет говорить: «Чем бы сегодня заняться?», не нужно будет одеваться, причесываться, делать вид, что разговариваешь с сыном, с Кармен, с Бабеттой, с Филиппом… Конец всей рутине, мрачному хороводу дней. У нее осталась только одна декорация для пьесы: чужая книга, что принесла ей славу и успех. Надолго ли? Она не знала. Потом. Потом посмотрим. Потом будет новый день, новая ночь. Она будет принимать их, как есть, постарается смягчить их, насколько возможно. У нее не было сил думать. Она еще говорила себе, что однажды, быть может, прежняя Ирис, уверенная в себе победительница, вернется и возьмет ее за руку, шепнет: «Все это ерунда, приведи себя в порядок, встряхнись! Притворяйся, научись притворяться…» Вся беда в том, вздохнула она, что я еще думаю. Я так слаба, но я еще думаю, нужно вообще не думать. Как Беранжер. Я еще чего-то хочу, чего-то желаю, у меня осталась надежда, надежда на новую жизнь, которую я не могу создать и даже вообразить. Надо стать мудрой, научиться смирению, научиться рассчитывать свои жалкие силы, говорить себе — стоп, у меня есть три капельки сил, не больше, посмотрим, что из этого можно сделать. Но все равно пока еще рано, я не готова от всего отказаться. Ее передернуло. Кошмарное слово — «отказаться». Ужас какой!
Она вспомнила про сестру, взглянула на нее. Вот у нее в детстве было куда меньше всяких талантов, и тем не менее, она отлично справляется. Жизнь — довольно дотошная дама. Вечно она подсчитывает, что дала, что взяла, и потом предъявляет счет.
— Даже Гортензия больше ко мне не приходит, — бросила она в последнем порыве гаснущего интереса к жизни. — Мы с ней так хорошо понимали друг друга… Я ей тоже, наверное, стала противна.
— Она готовится к выпускным экзаменам. Ирис… Работает, как одержимая. Ищет связи, нашла школу стилистов в Лондоне и, надеюсь, будет там на следующий год учиться.
— Ах… Значит, и правда хочет работать… Я думала, она так просто говорила, ради красного словца.
— Представь себе, она очень изменилась. Больше не доводит меня до белого каления. Стала мягче, приветливей…
— А ты сама как? Я тебя тоже редко вижу в последнее время.
— Работаю. Мы все работаем дома. У меня в квартире жутко рабочая обстановка.
Она лукаво засмеялась, потом ласково, открыто улыбнулась сестре. Ирис сразу узнала эту улыбку веселой, счастливой женщины: больше всего на свете она желала бы оказаться на ее месте. На миг захотелось спросить: «Как у тебя это получается Жозефина?», но вот ответ ей слышать не хотелось.
