Катрин Панколь - Желтоглазые крокодилы
У клиники Марсель протянул шоферу купюру в сто евро. Шофер заворчал, что у него с утра нет сдачи.
— Да мне и не надо сдачи! Это все вам. Первое путешествие моего сына в такси!
Шофер обернулся и ответил:
— Ну надо же… Я оставлю вам мой номер телефона, звоните мне каждый раз, как поедете рожать.
В двенадцать тридцать маленький Марсель Младший издал свой первый крик. Счастливого отца подхватили — он от волнения потерял сознание — и вынесли из зала. У Жозианы сперло дыхание, когда ей на живот положили сына — мокрого, грязного, липкого. «Какой он красивый! Какой большой! Какой сильный! Вы когда-нибудь видели такого красивого ребенка, доктор?» «Никогда», — ответил врач.
Очухавшись, Марсель явился перерезать пуповину и первым искупать сына. Он так рыдал, что не мог разобраться — как же одновременно держать сына и вытирать глаза. Но отдавать тоже не хотел.
«Это я, это папа, малыш мой. Узнаешь меня? Ты видела, мусечка, он узнал мой голос, он повернулся ко мне, он даже перестал брыкаться. Мой сын, красавец мой, мой великан, мой любимый! Ты увидишь, какую мы с мамой устроим тебе красивую жизнь! Будешь жить, как прынц крови! Но и работать тоже придется, потому что в нашем мерзком мире, если ты не рвешь подметки на ходу, ты никто, — не волнуйся, я тебя научу. Оплачу тебе лучшие школы, у тебя будут лучшие портфели и книги все в золотых переплетах. У тебя будет все, сынок, все будет! Заживешь, как Король-Солнце. Будешь царить над всей землей, потому что Франция сейчас такая маленькая, такая усохшая. Только французы еще способны считать себя властителями мира! Вот увидишь, сынок, мы с тобой урвем изрядный кусок, даже не сомневайся».
Жозиана и акушер улыбались, слушая его.
— Вашему сыну можно позавидовать. Как назовете?
— Марсель, — проревел Марсель Гробз. — Как меня. Он прославит это имя, вот увидите!
— Наверняка…
Мать и младенца подняли наверх, в палату. Марсель не хотел уходить.
— Ты уверена, что нам его не подменят?
— Да брось! Ему же надели браслетик. Да и вообще это невозможно, ты на него посмотри! Он же копия ты, один в один!
Марсель приосанился и пошел еще разок взглянуть на маленького Марселя в колыбельке.
— Надо заявить в мэрию, зарегистрировать его. А я хочу отдохнуть, устала…
— Ох! Прости, мусечка! Мне не хочется уходить, ты же знаешь, я боюсь, вот уйду, и окажется, что мне все это приснилось.
— Ты звонил на работу, предупредил их?
— Я позвонил Жинетт и Рене, они тебя крепко целуют. Уже достали шампанское и ждут меня, чтоб отпраздновать. Я скоро вернусь. Если вдруг чего случится, звони, ладно, мусечка?
Он сфотографировал сына, хорошенького, вымытого, чистенького, который лежал в своем белом комбинезончике, и ушел, путая двери.
Жозиана наконец смогла вволю порыдать от счастья. Она долго плакала, потом встала, взяла на руки малыша и заснула, прижав его к себе.
Марсель, Рене и Жинетт втроем сидели под сенью глицинии, украшенной по случаю праздника голубыми бантиками. Жинетт сымпровизировала праздничный стол. Вдруг у Марселя зазвонил мобильник. «Мусечка!» — проворковал он в трубку.
Это была не мусечка. Это была Анриетта. Она звонила из банка, где проверяла счета и разговаривала со своим консультантом по инвестициям, мадам Лелонг.
— Я не понимаю, почему у нас теперь два разных счета? Тут какая-то ошибка…
— Нет, дорогая. Наши счета теперь разделены. И наши жизни тоже. У меня ночью родился сын. Сын по имени Марсель. Почти четыре килограмма, пятьдесят пять сантиметров, просто гигант!
Трубка долго молчала. Потом Анриетта столь же резким голосом сказала, что перезвонит, так как не может говорить в присутствии мадам Лелонг.
Марсель радостно потирал руки. Перезвони, перезвони, красавица моя, тебя еще ожидают новости! Рене и Жинетт смотрели на него, затаив дыхание: наконец-то, наконец-то он свергает тирана!
Как все мелкие и злобные людишки, Анриетта Гробз с трудом отказывалась от привычных представлений и никогда не искала причину несчастий в себе самой. Она предпочитала обвинять других. Этот раз не был исключением. Она уладила текущие вопросы с мадам Лелонг и вышла из банка. Попросила Жиля, услужливо открывшего ей дверцу машины, подождать, потому что у нее срочные дела неподалеку. Она хотела пройтись пешком, чтобы как-то собраться с мыслями. Ей надо было все обдумать и срочно составить план действий. Анриетта, привыкшая к покорности своей жертвы, не глядя подписала бумаги при покупке дела братьев Занг. «Ошибка, какая ошибка, — твердила она, чеканя шаг, мерно поднимая ноги, — грубейшая ошибка. Я утратила бдительность, и меня обвели вокруг пальца. Я думала, что зверь приручен, а он собирался напасть. Теперь нужно поправить прицел. Поговорить с ним любезно и все исправить». Слово «любезно», даже не произнесенное вслух, вызвало в ней приступ ярости, жгучий поток ненависти — аж зубы свело. Да за кого он себя принимает, этот свинский жирдяй, которого она научила всему: и как держать вилку, и как украшать витрины… Без нее он бы никем не стал! Серый, как асфальт, мелкий лавочник! Она придала ему шик, блеск и достоинство. Ее печать на каждом проданном ведре. «Разбогател он только благодаря мне, — заключила она, совершая первый обход вокруг дома. — И он мне все вернет». Ее ненависть росла с каждым шагом. Прямо пропорционально надеждам. Она считала, что нашла свою тихую гавань, что она в полной безопасности, а этот хам сорвался с цепи! Анриетта уже не находила слов, чтобы обругать его, и плавно катилась на гребне волны всепоглощающей ненависти. Еще сто метров, и она остановилась. Ей открылась очевидная истина: она зависела от него, увы! Значит, придется смирить порывы уязвленного самолюбия и укротить на время жажду мщения. Счета разделены, сбережения улетучились — а что он ей оставит? Она прошипела несколько ругательств, прихлопнула ладонью шляпу, которая грозила улететь, и пошла по второму кругу, стараясь как-то успокоиться. Надо мыслить широко, не отвлекаться на мелкие мстительные побуждения, нанять адвоката, а если надо — двух, поднять старые контракты, требовать, бушевать… Она остановилась возле ворот и подумала: «А есть ли у меня для этого средства? Он, должно быть, все продумал, он не вчера родился, привык облапошивать коррумпированных русских и коварных китаез. Раньше-то мне хватало его мелких унижений, мне удавалось терзать его неспешно и упорно, я его практически раздавила». Она ностальгически вздохнула. Надо сохранять хладнокровие, чтобы вынюхать состояние зверя и действовать по обстоятельствам. Последний обход был посвящен сожалениям и сетованиям. «Ведь видела, что он не ночует дома, что кровать его вечно заправлена, но я-то думала, что он предается разврату с голыми танцорками, а он тем временем планировал побег! В тихом омуте черти водятся, даже, казалось, сломленный за долгие годы рабства, Марсель не смирился. И к чему придумывать для него новые терзания, если мои удары теперь не достигают цели?» Вновь дойдя до ворот, она остановилась и набрала номер Шефа.
— Это твоя Наташа? — с места в карьер начала она.
— Вот и не угадала, — возликовал Марсель. — Это Жозиана Ламбер. Моя будущая жена. Мать моего ребенка. Моя любовь, моя прелесть…
— В шестьдесят шесть лет — да это смешно!
— Ничто не смешно, дорогая Анриетта, когда говорит любовь…
— Любовь! Ты называешь любовью интерес женщины к твоей мошне!
— Ах, Анриетта, ты становишься вульгарной! Когда лак стирается, вылезает истинная сущность! Что до мошны, как ты говоришь, не беспокойся, на улице я тебя не оставлю, ты бы там в два счета пропала, кстати сказать. Забирай квартиру, и каждый месяц будешь получать алименты, которых тебе должно хватить, чтобы жить с комфортом до конца твоих дней…
— Алименты! В гробу я видала твои алименты, я имею право на половину твоего состояния!
— Ты ИМЕЛА право. А сейчас нет. Ты подписала все бумаги. Ты даже не заподозрила подвоха, ведь меня так легко было удерживать в подчинении столько лет. Ты вышла из игры, Анриетта. Твоя подпись больше ломаного гроша не стоит. Хоть испиши ей сто рулонов туалетной бумаги: может, это тебя утешит. Так что будь умненькой и благоразумненькой, радуйся алиментам, которые я буду тебе платить, а иначе — плюх — и кроме слез у тебя ничего не останется. Придется регулярно прочищать слезные протоки, а не то засорятся.
— Я запрещаю тебе так со мной разговаривать!
— А ты вот долго так со мной разговаривала. Правда, весьма обходительно, выбирала слова, полировала твое презрение, ты же хорошо воспитана… но вот нутро у тебя некрасивое. Оно пахнет плесенью, презрением, прокисшей затхлостью и мещанством. А сегодня я, дорогая, лопаюсь от счастья, у меня замечательное настроение. Воспользуйся этим, поскольку завтра я могу оказаться много злее! Так что придется тебе это съесть. Иначе начнется война. А ты знаешь, что я умею вести войну, дорогая моя Анриетта…
