Инга Петкевич - Плач по красной суке
Целую ночь я вынуждена участвовать в чудовищном спектакле, волноваться, страдать и гибнуть. То есть все события дня, вялые и бессмысленные, обретают во сне какую-то зловещую яркость, сами собой выстраиваются в какие-то замысловатые сюжеты, в которых я почему-то должна принимать участие. Господи, и чего только там со мной не происходит! Но если разобраться в каждом из таких сюжетов, то в нем все неизбежно, правомерно и куда более ярко и выпукло, чем в моей унылой реальности.
Вот один из них.
Будто пригласили меня вдруг на какой-то шикарный пикник или на увеселительную поездку с участием множества знаменитостей. Как всякой женщине, мне всегда хотелось попасть на праздник, побыть в окружении красивых вещей и в обществе интересных людей. И вот я получила такое приглашение, но не испытываю радости, а один лишь ужас. В отчаяние меня приводят все те мелкие и крупные дела, которые мне надо провернуть и переделать, чтобы иметь возможность гулять и веселиться. Я заранее предвижу, что если и найду в себе силы совершить эти боевые подвиги, все отрегулировать и устроить, то сил на поездку у меня не останется. А если я все-таки вырвусь и поеду, то буду измучена и растерзана, без прически и маникюра, без удобных, элегантных вещей. Задерганная, задрипанная замарашка, я заранее знаю, что не получу от этой поездки ничего, кроме унижений и обид. Но все-таки я очертя голову бросаюсь в эти предпраздничные хлопоты и совершаю все эти немыслимые бытовые подвиги, ношусь, хлопочу, звоню по телефону, договариваюсь, беру в долг и перезанимаю, не сплю ночей от тревог и волнений. Пунктики лихорадочно скачут и путаются в моей голове.
Как всегда некстати, заболевает мать, и я оказываюсь в пути с ребенком и собакой, обвешанная многочисленными авоськами и кошелками, где все свалено в кучу, как попало, поэтому ничего нужного не найдешь, а всякая дрянь то и дело вываливается на дорогу, разливаются какие-то бутылки и пачкают вещи. Из зеркала на меня глядит какая-то сизая оладья, нелепая и растрепанная, и мои шикарные попутчики деликатно отводят глаза в сторону и в недоумении переглядываются у меня за спиной. Я для них лишь обременительная помеха.
Предчувствие катастрофы парализует сознание, я погружаюсь в апатию, забиваюсь в уголок вагона и проваливаюсь в забытье.
Когда же я в панике просыпаюсь, то обнаруживаю, что моя собака попала под машину. В тупом отчаянии я пытаюсь вернуть ее к жизни, но она умирает у меня на руках, жалобно и преданно заглядывая мне в глаза. В утешение мне подсовывают другую собаку. Эта чужая собака мне вовсе не нужна, я не хочу больше заводить никаких собак, но нет сил протестовать. Беспомощно барахтаясь в волнах отчаяния, я тщетно пытаюсь сосредоточиться и понять, где я и что со мной…
И тут вдруг обнаруживаю отсутствие сына. Где он, что с ним? Никто не знает. Веселые, беспечные люди заняты собой и друг другом. Я беспомощно заглядываю в их праздничные лица, и они рассеянно не замечают меня.
Я мечусь среди веселящейся публики, умоляюще заглядываю в лица, но на меня никто не реагирует…
Наконец я нахожу сына в какой-то маленькой замызганной парикмахерской, с каким-то подозрительным субъектом татаро-монгольского типа. Они оба в замешательстве, одежда в явном беспорядке. В оцепенении я разглядываю их странное замешательство, пытаясь на глаз определить меру их близости. На скандал нету сил, я пытаюсь успокоить себя, что ничего особенного между ними не произошло, я не опоздала, не опоздала. Сын невнятно лепечет что-то про корабли и дальние страны, куда возьмет его новый знакомый. Он так молод, робок и неопытен, что только от застенчивости и деликатности может многое позволить… Почему-то начинаю говорить о собаке… Потом в бессильной тоске опускаюсь на пол и рыдаю, рыдаю. Рыдаю от сознания того, что мне никогда уже не подняться на ноги, не выпрямиться в полный рост, я растоптана, унижена и уничтожена навсегда…
Вот типичнейшее из моих сновидений, и, если разобраться, в нем нет ничего фантастического.
Я больше уже не рыпаюсь, планомерно и покорно я осуществляю путь к смерти.
Опять приближается Новый год, единственно праведный праздник в году, и он снова не сулит мне ничего, кроме напряга, суеты и одиночества, которое особо остро ощущается почему-то именно в Новый год. И опять в который раз я буду вспоминать, как мы встречали Рождество с нищей старухой в разрушенной Германии. Кажется, это было в иной жизни, за волшебной дверцей.
Я не могу поделиться своими воспоминаниями ни с кем, даже с сыном, который ненавидит Германию, — он с яслей приучен воевать с немцами.
А ведь именно та старуха привила мне любовь к праздникам. Казалось, она и работала только для того, чтобы успеть как следует подготовиться к очередному празднику. Она успевала к ним подготовиться и не упускала ничего, ни одной мелочи.
Как радостно было просыпаться в праздничный день в чистоте и уюте. Находить под подушкой долгожданный подарок и потом не спеша пить шоколад на крахмальной белой скатерти, из полупрозрачных китайских чашек (по будням я не имела права к ним даже прикасаться). До сих пор помню вкус горького американского шоколада. Где она его брала? Где прятала от меня? Мне, дворовой девчонке, этот бедный немецкий домик казался тогда волшебным замком, и, естественно, я обследовала его так тщательно, что для меня не оставалось там тайников. Однако они имелись, о чем свидетельствовал хотя бы шоколад, который неизменно появлялся на праздничном столе. Каждый раз это было чудом. И старуха, наверное, больше меня радовалась моему ошеломленному изумлению, но тайника своего не выдавала. И теперь порой я ее спрашиваю в письмах об этом тайнике, и она шутя отвечает мне, что унесет эту тайну с собой в могилу.
Я, Ирма…
На этом рукопись Ирмы внезапно обрывается. Я хотела ее как-то композиционно завершить, но потом передумала. Если сама смерть поставила в этом месте точку, то ничего уже не попишешь.
Ирма, я ползла вслед за тобой, тряслась по твоим ухабам, порой сбивалась с пути, упиралась в тупики, сворачивала в переулки, с трудом продираясь сквозь дебри дикой информации, информации, от которой трещали все литературные формы и жанры. Порой я совсем теряла тебя из виду, но потом неизменно оказывалось, что я опять иду по твоим следам, за тобой вдогонку, чтобы однажды догнать в той же гиблой точке твоего злосчастного пути, возле замерзающей батареи парового отопления.
Разумеется, я не собиралась замерзнуть и не думала о самоубийстве. Просто я потеряла ключи, не было сил, чтобы предпринять что-либо для разрешения этой проблемы. Силы кончились внезапно, как деньги из копилки. Я не могла больше видеть людей, слышать их голоса, не могла ехать на другой конец города, к матушке, потому что денег на такси не было. Записной книжки с телефонами и адресами друзей — тоже. Да и меня самой, считай, уже не было.
Впервые в жизни я полностью забыла о себе и думала только о твоей, Ирма, смерти.
Внезапно Ирма приблизилась ко мне вплотную, живая, почти осязаемая, — казалось, она сидит рядом со мной у батареи. С холодным любопытством постороннего наблюдателя я разглядывала ее, как себя. События, факты ее жизни удивительным образом сливались и перепутывались с моими. И вот я уже разглядывала себя, как ее, и удивлялась ее, то есть своей, гибельной усталости и беспомощности.
Вяло, почти машинально, я перебирала события последних дней, как перебирают камешки на морском берегу. Работа, магазины, прачечная, аптека, школа, вокзал, жилконтора, водогрей, сберкасса, телеателье, картошка, работа, опять школа, булочная, универсам, соль, свекла, стеклотара, ремонт обуви, флюорография, картошка, шнурки для ботинок, нитки, ремонт водогрея, баня, парикмахерская, работа, зубы, картошка.
Маленькая, серенькая фигурка беспомощно тянет сетку с картошкой; изо дня в день она тянет безумный воз своего бытия, тянет всю жизнь, пока не надорвется, и тогда уже поздно ей помогать.
В Новый год или в субботу, совершив за день все двенадцать подвигов Геракла и забросив ребенка к старикам, она из последних сил тащится к приятелю, к любовнику, но у него уже другая. Нельзя сказать, что этот факт ее так уж убивает, она привыкла к подобным накладкам.
Она тащится через весь город к себе домой: от метро до улицы Счастливой (есть такая в Стране дураков — Наставников, Ударников, Энтузиастов и Передовиков) ее везет «тринадцатый» подкидыш. Но, оказывается, нет ключей, как и сил нажать кнопку чужого звонка. Все кончено — она замерзает.
Я сижу на пороге ее смерти и смотрю назад, как вперед. Я вижу, как она топчется возле собственных дверей. Вот она пилочкой для ногтей вяло ковыряет дверной замок. Тихо плачет, потом внезапно сникает, прячет озябшие руки в рукава пальто и, уютно свернувшись, обхватив колени, засыпает возле батареи парового отопления. Она не знает, что лютый мороз этой ночи новостройкам не выдержать, что в районе авария и, как только она заснет, будут отключены свет и отопление. Она не знает, что тепло батареи, возле которой ее сморило, последнее, на что можно рассчитывать.
