Халльгрим Хельгасон - Женщина при 1000 °С
«Да, у нее много поклонников».
«А? У кого?»
«У Смерти. Она любит большие компании. Всегда все билеты бывают проданы, когда она… нет, пусть будет открыто».
«А может, я закрою?»
«Нет, пусть будет открыто. Пусть люди смотрят. Зря они, что ли, из такой дали притащились? Ты у них номерки соберешь?»
«А?»
«Собери у них номерки… у-у, как хорошо… Да, собери номерки и пригласи их на конфирма… на кремацию».
«Как самочувствие, мама?»
«Я писаю».
«Может, дадим ей спокойно сходить в туалет?»
«Ты сказала: Гвюдрун Марсибиль?»
«Да, она здесь».
«Какой штиль. А ты разве не стала учиться плаванию в… как его? Брисбейн?»
«Ага. Привет, бабушка. Рада тебя видеть. Ты…»
«Ведь это на восточном побережье?»
«Да!»
«У Тихого океана?»
«Да!»
«Красивые были фотографии, где ты в этой… Новой Зеландии».
«А? Ты их видела?»
«А груди у тебя для плавания не великоваты?»
«А?»
«Мы пришли, а его дома не было».
«Кого?»
«Он живет на Виа Гибеллина, дом 70. Там написано „Буонарроти“ у зво… Лова, а ты отнеси то, что от меня останется, в крематорий. Надо уничтожить… все уничтожить. Я не хочу… ни крошечки остаться не должно. А ты не смей учиться пению. Слышишь?»
«Что?»
«Не нужны нам еще Ловушки-Соловушки».
«Да нет, я не…»
«Мне Филипп жутко нравится».
«Фи… в смысле?»
«Он из Брисбейна? Он мне напоминает моего Боба. Он знал Микеладжело. Они в одном классе учились. Лова, подними меня».
«Ах, да, прости».
«Если б она не говорила, она бы не погибла».
«А?»
«Если б она не говорила, моя малютка бы не погибла. А вот Крокодил… я даже не знаю, что с ним стало».
«Что ты сказала, мама?»
«Но ведь крокодилы – они долго живут».
«Да».
«А тогда бы она не погибла, моя Бломма, цветочек мой. Лова, может, ты положишь ей на могилку цветы?»
«Что?»
«Может, ты положишь ей цветы на могилку. Она на кладбище Чакарита».
Ах, теперь я вихляю-ковыляю назад перед толпой поклонников. No pictures, please![293] Как, и наш Гейи тоже здесь? По-моему, я вижу его ноги, а повернуть голову не могу из-за боли в груди. А жерло разверзлось мне навстречу, на вид ржавое в темноте и сумраке, словно польский док. Польский док. Я слышу плеск весел.
«Зачем вы все сюда пришли?»
«Потому что мы думали…»
«Что я собралась помирать? Ладно, я попробую. Постараюсь ради вас».
«Нет, мама, я не в том смысле…»
«На самом деле я собиралась помереть не раньше четырнадцатого. А какое сегодня число?»
«Восьмое. Восьмое декабря».
«Да? День рождения Фридьйоуна. Где мое яйцо? Дайте мне мое яйцо. Я его с собой возьму».
Ай, как же жить больно! Я позволяю ей сложить меня вдвое под одеялом, и в глазах у меня темнеет. Умереть будет хорошо. Лишь бы у меня там никаких легких не было. Это ноутбук? Нет. Его я оставлю, а яйцо заберу с собой, и лекарства, лекарства. Да, если б она не говорила, эта чертова Эвита, не толкала речь, народ бы не ушел с улиц, и моя малютка была бы жива. На мне все время лежало какое-то президентское проклятье. Правильно Байринг тогда сказал, я – «фифа президентская». Но пусть он не ждет меня на той стороне с ромом, розами и в голубом свитере! При кончине человек должен получать какое-то право на неприкосновенность при предъявлении свидетельства о смерти. Тогда я лучше выберу Боба с его планами. С ним я уже назавтра добилась бы аудиенции у дьявола. Мы войдем по ковру и оба одновременно поклонимся, словно крохотные адские детишки. А князь поднимет пылающий палец и скажет «velbekomme»[294] по-датски. Да-да, дьявол говорит по-датски. Хотя, наверно, у него есть переводчики. У него есть переводчики. Но я хочу, чтоб тогда оно было со мной – сердце моего отца, – и я сжимаю его в руках, а они пытаются разжать. Отче наш, иже еси на небеси…
«Не нравится мне это».
«А это настоящая граната? Она не взорвется?»
«Не знаю. А ее можно у нее отнять? Давай снова».
«Не получается… Мертвой хваткой…»
«Мама! Ты должна…»
«Не нравится мне это».
«Она ее прямо сжимает».
«Халли, пойдем отсюда».
«А она у нее долго была?»
«Она говорит, всю жизнь. Только я не знала, что это…»
«Может, я встречу ‘Половинку Гитлера’… в свите князя…»
«Герра? Герра?»
«Может, он стал придворным, целым и красивым?»
«Она уже не здесь».
«Боже мой!»
«Вы можете достать мне справку?»
«А?»
«Лова, милая, справку. Свидетельство о смерти. Сможешь достать мне?»
«А может, ничего страшного, раз она так долго держала ее у себя?»
«Не знаю. Все-таки есть риск, что рванет. Смотри, как она ее сжимает».
Ай-ай, держись-держись за рыбака, а потом ступай веселиться, Вигга да Сигга да Солнышко свепнэйское!
«Мама, прощай. Можно поцеловать тебя на прощание?»
Из глаз у него дождь, он поливает старые щеки. Блаженны те, кто плачет за других. Я никогда не знала, каков он внутри, а он не знал моих чувств. Жизнь опоздала, опоздала, сейчас разверзлась мякоть, и сыновьи слезы катятся по материнскому пути, и как это все дивно косо, а железо приятно, приятно ощущать военное железо, ах, как странно, я живу, а сейчас умру, как и любая другая крачка, ой, смотрите-ка, я вплываю в жерло времени, и надо же, там написано по-французски: Sortie[295]… а они стоят с факелами, немецкие солдаты, и пламя отражается в сточной канаве…
«Мама! Мамочка!»
…да, и Эйстейн с Линой сидят там, довольные, и гладят бороду, и улыбаются, а рядом горят свечки, они мои, у меня была только неделя для отца и миг для матери, а у них за спиной вьется надо-же-песня, раздающаяся из длинных темных коридоров, там поют «Будь блажен, мой край родной», и там вечерний сумрак в чашке с плесенью, и свет сыворотки в окошке, и ручеек клубится в груди, журчавые быструи, журчавые быструи, да подожди меня, Роуса, у той славной бочки, божьей бочки с дьявольским китом, я проберусь на скамью, а теперь прочисти нос, Гюнночка, Гюнна, и я взгляну на горы-долы в окошко-островешко и поплачу об Исландии, ведь никогда у меня ничего не было, только она, только слово, а самой страны не было, мы все живем на островах, м-да, и между нами – ничего, только море, проклятое море, теперь меня засасывает в жерло, засасывает лодку, я движусь быстро, и что… и дождь усиливается, и щекастый тролль мечет в меня поцелуи с темного неба, и капли гурьбой катятся по щекам и по губе, она соленая, да, соленая, сыновне-соленая на вкус, меня затягивает, адьё…
155
Сжатые руки
2009
Мои глаза были открыты, но для них все было завершено. Но по ту сторону их я видела все, что можно видеть, и даже больше. Я получила всеохватное зрение, обрела всеохватную мудрость.
Они еще немного посидели надо мной, целуя остывающие щеки, каждый по очереди, и осеняли меня крестом, словно крошечные глупые дети, а потом Доура пригласила их всех в дом и поставила на плиту кофейник. Потом вызвали священника и врача, и каждый из них выписал меня на свой манер.
«Машина пришла», – сказала Доура, выглянув из дверей кухни в полночь, и проворно обулась. Сотрудники Пожарной команды Рейкьявика в одиночку и вдвоем боролись с гитлеровским яйцом в сжатых руках, но разжать так и не смогли и принялись бить по шраму на правой руке. По правде говоря, выглядело это не слишком хорошо: древняя старуха была обнаружена мертвой в гараже, сжимающая в руках немецкую гранату времен Второй мировой, со шрамом в виде свастики на предплечье. Похоже на начало третьесортного детектива.
Они вынесли тело в снегопадный ветер и осторожно повезли по безмашинным улицам. Осторожно переваливали через мокро-блестящих лежачих полицейских – я такие штуки никогда раньше не видела, но теперь ощущала их на каждом втором перекрестке. До морга в Фоссвоге путь был недолгим. Там мои останки отложили в сторону до дальнейшего рассмотрения.
Лова настояла на том, чтоб меня все-таки кремировали. И время совпало: в Центральном Крематории Исландии, в понедельник 14 декабря, в 13:30. Утром вызвали спасательную команду из Центральной Больницы: мужчину и женщину с пилой. И отправилась я в тысячеградусный огонь без рук и сгорела там за полчаса с небольшим. У меня до сих пор болят воображаемые запястья.
А сжатые руки передали саперной бригаде Погранслужбы. Несколько дней спустя, в предрождественскую слепую пургу, сердце моего отца взорвали динамитом в песчаном карьере возле озера Рейдаватн, и оно улетело, салютуя десятью пальцами, прямо к Богу.
Послесловие
Хатльгрим Хельгасон (род. 1959) – один из наиболее заметных в наше время деятелей исландской культуры. Начинал Хатльгрим как художник, а его первым опубликованным произведением был небольшой роман «Хетла», вышедший в 1990 г.; впрочем, известности автору он не принес.
