Эрих Кош - Избранное
— Призываем вас в качестве свидетеля по делу, возбуждаемому Марой Водовар, урожденной Ивович, против Филиппа Водовара, бывшего общинного делопроизводителя, в соответствии с положением закона и учитывая ответственность, налагаемую за дачу неправильных показаний, чистосердечно рассказать все известное вам относительно того, как вышеупомянутая Мара Водовар в указанный день пила ракию и в пьяном виде оскорбляла своего мужа Филиппа Водовара, сына Маркова, подстрекаемая к этому соседом, Стеваном Ивовичем, по прозванию Капитан, так же как и прочими деревенскими женщинами.
Размягченные жарой, милиционеры были менее официальны и непреклонны. Они окончательно запутались в клубке взаимных обвинений и разноречивых показаний, и теперь им хотелось поскорее попасть обратно и Новиград и вздремнуть в прохладе своих канцелярий.
А тут еще и он, исполняя возложенную на него роль, принялся объясняться в том смысле, что, кроме сообщенного ранее, ничего-де другого не видел и не слышал, что могло бы быть приведено в качестве денных и полезных свидетельских показании, могущих пролить какой-то свет на дело. Вообще-то говоря, насколько ему известно, старуха не без предрасположенности выпить при случае. Однако из личных наблюдений он не берется утверждать, пила ли она на соседнем дворе в тот критический день и тем более наносила ли оскорбления своему мужу Филиппу Водовару, сыну Маркову, бывшему общинному делопроизводителю, в настоящее время находящемуся на пенсии.
— Известно ли вам то обстоятельство, что вышеуказанная старуха, поскользнувшись в пьяном виде, ударилась головой о каменные плиты двора, разбив себе при этом голову и получив телесные повреждения, констатированные письменной справкой, выданной истице новиградским врачом на следующий день после вышеозначенного происшествия?
Об этом ему ничего не было известно. Ни о том, что обвиняемый избил свою жену палкой, по утверждению истицы, ни о том, что вышеупомянутая старуха упала в пьяном виде и получила ушибы, по утверждению обвиняемого. Он только слышал крики женщин, а старуху видел на соседнем дворе лежащей на скамейке. Она лежала навзничь, и на виске у нее была запекшаяся кровь.
Он остановился на мгновение, кинув взгляд на соседний двор и прикидывая, может ли его услышать Капитан, а затем перевел взгляд на делопроизводителя, с мольбой подмигивавшего ему.
— От нее пахло ракией! — добавил приезжий, увязая коготком в расставленной сети. — Это чувствовалось на расстоянии.
— Вот, что я вам говорил! — осмелился вставить делопроизводитель.
— Действительно ли сельские женщины, предводительствуемые Стеваном Ивовичем, прозванным Капитаном, окружили дом обвиняемого, грозя ворваться в него силой, искромсать обвиняемого в куски и здесь же, на террасе, поджарить на медленном огне?
— Крики были! — признался приезжий. — Но что кричали, я не слышал. Был слишком далеко, чтобы разобрать.
— Что-то вы темните! — подозрительно заметил старший по чину милиционер.
— Войдите в его положение. Его тоже страх берет. И это не удивительно, если против меня ополчилось все село, — поспешил ему на выручку делопроизводитель.
— Не мешайте следствию! — осадил его милиционер. — А теперь, свидетель, скажите нам, что вам известно о том, что пострадавшая Мара Водовар, урожденная Ивович, добавляла обвиняемому в еду капли с целью его отравить?
Он замолчал, застигнутый врасплох, соображая, что ответить. Дело принимало серьезный оборот.
— Итак! — торопил его милиционер.
— Ничего, — наконец проговорил он. — Кроме того разве, что сам делопроизводитель жаловался мне на это несколько дней назад. Могу я идти?
— Можете!
Теперь он чувствовал себя виноватым и перед делопроизводителем, которого, может, и на самом деле хотели отравить; он спустился на берег, и стоило ему поднять глаза, как в окнах мелькали головы, провожавшие его любопытными взглядами.
XXXVIIIПосле полудня снова подняли шум. На этот раз крики неслись откуда-то сверху, от дороги, еще более возбужденные и громкие, чем несколько дней назад. В тишине своей комнаты он различал топот множества ног; подобно потокам воды, устремившейся в открытый сток, люди покидали село, словно спасаясь от гигантской волны, грозившей затопить берег.
Из боязни снова оказаться втянутым в какую-нибудь сложную историю междоусобных счетов, он не хотел узнавать причину их поспешного бегства. Но голос звавшей его Станы вывел его из дремоты.
— Опять там что-то стряслось. Вас требуют. Просят подняться к гостинице.
Повязывая платок, она уже стояла в калитке, готовая к выходу; песок на берегу был испещрен следами. Все живое, что было в селе, высыпало на верхнюю дорогу. Возвышаясь над толпой, Капитан стоял на крыльце и ораторствовал, как на митинге, отчаянно жестикулируя.
— Сюда, залетный! — издали приметил он его. — Живей! Поторапливайся на своих двоих! Эх, что с парнем сделал! Погубил ни за грош, будь ты неладен!
— Ой, горе мне! Ой, я несчастная… — заголосила Милина мать в окне — своими телесами она заполняла его целиком. — Куда теперь я, бедная, голову преклоню?
— Что такое? Что случилось? — недоумевал приезжий, подходя и проталкиваясь сквозь толпу собравшихся. Никто не отозвался. Только Уча ткнул его локтем в бок, подавая знак молчать.
— Подожди! Сейчас увидишь!
— Четверо вперед. Сменить несущих! — чувствуя себя настоящим капитаном на командирском мостике, отдавал приказания Стеван. И четверо крестьян, только что оставивших свои мотыги, не стряхнув еще землю с рук, беспрекословно отделились от толпы и двинулись навстречу процессии, спускавшейся от развилки. При виде их Милина мать, угрожая выпасть из окна и удерживаясь в нем только благодаря необъятным бокам, заклинившимся в оконной раме, принялась заламывать руки и причитать еще громче.
— Где твоя машина, залетный? — вопил Капитан. — Где твоя машина, будь ты неладен?
— Тут, за домом. А что? Надо кого-нибудь везти?
— Черта лысого теперь ты на ней повезешь. Смотрел бы за ней лучше.
Приближавшиеся люди все больше напоминали процессию, провожавшую недавно на кладбище блаженного Николу Машова. Шествие открывал Симо Бутылка, поводивший налитыми кровью глазами, без шапки, с клоком волос, сползавшим на лоб. Ноша, что плыла на руках четверых людей, покачиваясь в стеснившейся толпе, представляла собой носилки, наспех составленные из срубленных веток и двух пальто, в рукава которых были продеты жерди.
— Давай сюда, к дверям! — командовал Капитан. Крестьяне вытягивали шеи, любопытствуя получше рассмотреть, что там такое; женщины завыли, руками прикрывая рот.
— Ой, умираю, горемычная! — взвизгнула женщина в окне, и люди стали стаскивать шапки. Некоторые крестились.
На носилках лежал Миле. Лицо залито кровью, так что узнать его можно было только по курчавой голове. Клетчатый коврик, в точности такой, как в машине приезжего, был наброшен ему на ноги. Миле лежал недвижимо, лишь покачиваясь вместе с носилками, в такт шагов несущих его попеременно сменявшихся людей. Но у самого дома он чуть заметно шевельнул головой — словно послал последнее «прости» матери и дому. И даже слабым стоном что-то хотел сказать. Видимо, жизнь еще теплилась в нем. Толпа расступилась. Носилки внесли в дом, поставили на четырех стульях.
Загородив собой дверь, Капитан никого не пускал в помещение и выгнал на улицу тех, кто проник в него раньше. Сверху, из комнат, с ушатом воды и простыней для перевязки спешила Джина.
— Матери его дайте! Дайте мне на него взглянуть еще разок! — верещала женщина в окне. — Горе мне! Выпустите меня отсюда последний раз его поцеловать.
— Вот как его отделало. Успеет еще нацеловаться. Сейчас его «скорая помощь» в Новиград отвезет. Да вот и она пылит.
Действительно, машина «скорой помощи» с воем неслась по дороге, на полном ходу проскочила дом и вынуждена была подать назад. Двое санитаров внесли в помещение больничные носилки. Недолго задержавшись с ним в доме, они вынесли Миле во двор — простыня покрывала его с головой, как покойника. Женщины взвыли в голос, дверцы машины с треском захлопнулись, развернувшись и чуть не задавив кое-кого из зазевавшихся крестьян, «скорая помощь» исчезла в клубах пыли. Люди топтались в растерянности у крыльца, как у закрытой могилы, все еще не решаясь разойтись по домам. Но вот толпа стала редеть, люди, занятые разговорами, разбредались кучками, не обращая внимания на приезжего, оставшегося в одиночестве стоять под маслиной. В окне все еще голосила Милина мать, но вот кто-то втащил ее в комнату, и теперь оттуда долетал ее утробный бас и приглушенные вопли.
Из дома вышла Джина с ушатом окрашенной кровью воды и выплеснула ее прямо на дорогу.
— Ничего с ним не будет, — шепнула она ему на ходу. — Порезал лицо осколками ветрового стекла — вот и все. А еще испугался, — продолжала она, идя обратно. — Чувствует свою вину, так что ему в самый раз сейчас отсидеться где-нибудь. Не волнуйся, подлечится и вернется как ни в чем не бывало.
