Джон Краули - Эгипет
Можно было бы, конечно, просто умереть.
Пока не узнал никто, ни Споффорд, ни Бони. Тогда Сэм хранила бы память о ней, вспоминая счастливые моменты, так и не раскрыв ее тайну.
— Decree nisi, — произнес Споффорд, словно пробуя слова на вкус. — Это что, типа, окончательное решение?
— Не совсем, — шар удалялся, словно бы и не двигаясь, просто уменьшаясь с увеличением дистанции. — Это decree nisi.
«Nisi» — это латынь. Означает «если не».
— «Если не» что?
— «Если не» много чего. На самом деле фигня все это. Просто формальность. По большому счету надо просто подождать шесть месяцев и получить документы об окончательном вступлении развода в силу. Вот и все.
— Это напоминает мне историю, которую я где-то читал, — сказал Споффорд. Он по-прежнему разглядывал небо, но уже не с таким видом, как будто заметил там то-то особенное. — Вроде бы там был один король, и вот он велел отрубить голову одному парню. Парня застукали с женой короля.
А тот и говорит: подождите немного, ваше величество. Если вы отложите казнь на шесть месяцев, я за это время научу вашего коня разговаривать. Гарантию даю.
Может, надо сесть в машину, думала Роузи, и погнаться за шаром. Он может потеряться, упасть в Блэкбери. Улететь навсегда.
— Король говорит: а почему бы и нет? Вот тебе твои шесть месяцев. Запирает парня на конюшне вместе с лошадью. Вообще-то история очень старая. Ну вот, приходит к нему туда жена короля и спрашивает: что это тебе пришло в голову дать такое глупое обещание? Ведь ты же не сможешь это сделать? А парень отвечает: э-э, за шесть месяцев много чего может произойти. Может заболеть и умереть король. А может и передумать. Может умереть лошадь. Да и я могу умереть. А может, лошадь и…
— О господи! — вскрикнула Роузи и вцепилась Споффорду в руку. Из-за каких-то атмосферных странностей шар ни с того ни с сего вдруг резко упал вниз, потом горелка вновь подняла его. Роузи почувствовала, как в ней поднимается приступ злости на этих идиотов, на ту опасность, которой они себя подвергают, на то, что они были так далеко от нее.
— Прости, — сказала она Споффорду, вдруг осознав, что он стоит и терпеливо ждет, когда она обратит на него внимание. — Ты рассказывал какую-то историю?
— Да нет, ничего, — сказал он, улыбнувшись.
— Прости, — повторила она, и от подступивших слез запершило в горле. Она хотела сказать ему, что ей тяжело, что единственное, чего ей хочется, — это повернуть обратно, но возврата нет. Перейти на ту сторону, причем в одиночестве — вот и все, что она могла теперь, и если, что-то и оставалось ей в жизни — то только на той стороне, а вот было ли там хоть что-нибудь, она не знала.
До каких пор можно идти в лес? Старая школьная загадка. Ответ: до середины. Потом уже идешь из леса. Но как ей узнать, что половина пути уже пройдена? Пока она не узнает этого, каждый шаг будет казаться шагом, все дальше уводящим в лес: каждый шаг будет новым началом.
— Прости, — повторила она снова, похлопала его по большому плечу и отвернулась.
Наверное, так и впрямь проще, думал Пирс; никаких новых ненужных имен. И все-таки его еще долго не оставляло ощущение, что существует по крайней мере еще одна женщина, какая-то не такая, которая не является ни той ни другой, ни обеими и ни одной из них — с какой-то другой, собственной историей. Никакое тщательное восстановление фактов не могло стереть ее до конца.
Жена Майка и подружка Споффорда — раз. Подруга Майка и спутница Пирса на лодочной прогулке — два. Все прочие были, опять же, либо первой, либо второй, но только с разных сторон, звезды утренние и они же вечерние, полная луна и полумесяц.
Он понимал, что ошибся, полагая, что это с Роузи, Роузи Расмуссен, Роузи Мучо у него почти что сладилось дело в спальне Феллоуза Крафта, что у него с ней… что он и она… Но нет.
Ошибка. Это просто его собственный Адам стал показывать норов, слепец, на промах которого Пирсу теперь все время приходилось делать поправку.
А что, если, не дай бог, было, все-таки было?
И с женщиной Споффорда тоже (ведь так? Правильно, именно так и есть.) Он ощутил внезапную вспышку комического стыда за грех, которого дважды избежал по причине собственной несообразительности, и рассмеялся. Если эти люди, среди которых он собрался пожить, — эти благоразумные и счастливые люди, тихие, как залитая солнцем лужайка, — собирались и дальше дурачить его таким вот способом, быстро меняясь ролями, тогда он, конечно, зря сказал Споффорду, что скоро исчерпает их всех.
День обещал быть жарким. Он раздобыл кофе и уселся с ним за столик возле буфета под полосатым зонтом; открыл «Soledades», возвращенные Споффордом.
Одиночество Первое. В сладко-цветущую пору. Начинается с кораблекрушения, заканчивается свадьбой; как доброе большинство романов, подумал Пирс, как многие из шекспировских историй.
Но, кстати, совсем не как у него. Кстати.
И вдруг внезапный страшный удар, кошмарный приступ удивления, что все и впрямь именно так и было, вновь потряс его до самой глубины души. Именно так все и было. Медленно и аккуратно он положил ногу на ногу и отпустил страницы «Одиночеств» — они закрылись веером.
Безбрачие — даже тот строжайший обет, который Пирс наложил на свое сердце и на свои ближайшие жизненные планы — не обязательно означал целомудрие. Н-да, с целомудрием, похоже, придется повременить, подумал он — в той мышиной возне, которая, судя по всему, потихоньку закрутилась вокруг него, целомудрие есть вещь нестаточная. Он поднял глаза. Все летное поле — во всяком случае, все приспособленные для этой цели аппараты, — очевидно, уже поднялись в небо; они висели в воздухе на разных расстояниях от него, большие и маленькие небесные тела, как наглядное пособие к уроку о третьем измерении.
Вдалеке, неся крохотные невидимые фигурки, вился черный «Ворон».
Ему надо быть очень осторожным, вот и все; зная себя, зная свое нынешнее состояние.
Но ведь есть и другие истории, подумал он. Например, вот эта, о человеке, потерпевшем кораблекрушение; он остался без одежды, без всего, но он прокладывает себе дорогу умом и решительностью (а может быть, и без волшебных помощников не обошлось), и после многих приключений становится королем той безвластной страны, в которую попал.
А затем, гораздо позже, вновь отправляется в путь…
С той высоты, на которую поднялся «Ворон», вещи и люди тоже стали чем-то, похожим на иллюстрацию, они приобрели тот аккуратный игрушечный вид, какой предстает с самолета: беззвучно катились уменьшенные модельки автомобилей, луга и дома казались неестественно чистыми и ненастоящими. Относительность. Роз Райдер глядела вниз, слегка облокотившись руками на обитую холстом корзину, ощущая ногами ту пустоту, которая отделяла их от земли.
Она видела, как Пирс побрел в сторону, прочь от того места, где стояли Роузи Мучо и Споффорд, но не заметила, куда он делся.
Можно ему помахать, подумала она, если увижу, что он смотрит вверх. Но она потеряла его из виду.
Пирс Моффет — смешное имя, что-то острое и мягкое разом.
Когда включали горелку, Сэм тоже разражалась ревом, уткнувшись отцу в плечо; да и когда шум стихал, она не ослабляла хватку, и Майк никак не мог заставить ее поднять голову и посмотреть вокруг.
— Видишь больницу? — говорил он. — Видишь, где папа работает? Эй, Сэм…
Если бы у нее был ребенок, решила Роз, если бы она поняла, что беременна, она бы никогда не сообщила об этом папаше. Родила бы потихоньку, так, чтобы он в жизни его не увидел и даже не знал о его существовании. Роз представила себе, как она встречается с этим парнем через много лет, скажем, в ресторане, они сидят, лениво болтают о прошлом; а где-то там, подрастая, играет ребенок. Втайне.
Сидевший рядом с ней аэронавт снова включил горелку; ее шум потряс Роз, как удар, заставив содрогнуться что-то глубоко внутри. Земля отодвинулась. По законам Климаксологии, Метода, который Роз прикладывала к собственной жизни, этот небесно-голубой денек был первым днем Года Подъема, ведущего к плато двадцати восьми лет; и, несмотря на предупреждения Майка, что Климаксология — не пророчество, она верила, верила, верила, что этот год станет для нее удачным. Все переменится к лучшему. Она чувствовала это с потрясающей, как пламя горелки, силой, нутром чуяла.
— Смотри, Сэм. Роз не боится. Роз смотрит и не боится. Видишь?
«Лесная Чаща» повернулась к ним углом горы и исчезла. Зеленовато-желтый Дальвид, прорезанный серебристой Блэкбери, тянулся с запада на юг. В утренних лучах он казался Роз Райдер переплетенными пальцами двух терпеливых рук, сложенных на огромном торсе земли.
То был последний день весны, если считать так, как мерят весну в Дальвиде; и на следующей неделе Споффорд проселками погнал свою отару в Аркадию. Трансгуманция, повторял он на ходу словечко, подхваченное у Пирса; оно означало перегон скота с зимних пастбищ на летние; как раз этим или чем-то типа этого Споффорд и занимался.
