Сергей Солоух - Игра в ящик
Эту же самую безнадежную пучину увидел и Владимир Машков, когда сам вбежал в огромный, полный заплаканных лиц зал. В первую секунду Машков подумал, что это прощальные подлые козни наших врагов. Уже уничтоживших одну его великую картину и теперь, с помощью какой-то невероятной, непостижимой хитрости, сумевших испортить напоследок, погубить уже настоящий шедевр.
«Месть за грозу», – мелькнуло подозрение, но тут же рассеялось. Внезапная мысль о шедевре вернула Владимира к реальности. Он вдруг со всей ясностью понял, что же на самом деле произошло. Случилось чудо, которое одно только и удостоверяет истинное величие художественного произведения. Оно стало самой жизнью. Сошло с полотна, чтобы у всех на глазах материализоваться.
И не успел Владимир подумать это, как в глубине зала распахнулись никем до сих пор не замеченные двери служебного входа, и в темное, замершее в тягостном напряжении помещение рванулся подлинный свет. Словно молния, на блестящей коляске в зал въехала Угря. Настоящая, живая, из плоти и крови! Ноги ее были в гипсе, голова перебинтована, на глазах черные очки, левая рука отнята по самое плечо, но правая, белая тонкая рыбка, словно вымпел, сигнальный флажок, взмыла и затрепетала в общем приветствии.
За коляской походным шагом шел инвалид Никита, он был в парадной форме с орденами и медалями. А следом в костюме и галстуке, скромно, в сопровождении референта и двух секретарей, замыкал праздничное шествие инструктор ЦК Аркадий Николаевич Волгин.
Гром аплодисментов разорвал тишину. Крики радости и приветствия обрушились на художника Владимира Машкова. Он же слушал внимательно, широко раскрыв горящие глаза и лишь чуть-чуть наклонив набок голову. И вдруг синие губы его дрогнули, глаза стали влажными. И он, крепкий как кремень, бывший строевой командир, не выдержал. Но это уже были слезы радости.
И не удивительно, ведь будут бить. Теперь уж точно. Бить, бить, бить и бить: смертным боем до самого конца его жизни.
ПИСЬМО
Уже месяц, день за днем, каждое утро его будили собаки. То они выли прямо под окнами общежития, то, лишь чуть-чуть отдалившись, дрались, визжа и урча, за высокой белой оградой ИПУ, то, разбежавшись совсем, лаяли друг на друга злобно, надрывно и безостановочно по всей солнцем уже промытой округе. От Октябрьского проспекта до поселка ВИГА. И Роман просыпался и неизменно с одной и той же дикой, похмельной мыслью, что Маринка, жена, его обманывает. Врет.
А в пятницу, тридцатого, в день защиты, на рассвете в топленое молоко еще не свернувшегося Ромкиного сна нежданно и негаданно заплыла уточка. Пичужка. Словно там, за распахнутыми створками, не полурежимный объект, с проходной, трубой котельной и корпусом заводской многоэтажки, скребущими и колющими небо, а что-то стелющееся по траве и кочкам, невидимое и мягкое, малозначительное, заросшее сиренью и карагачами, шалашик, может быть углярка или стайка, возле которой в траве среди жучков и щепочек сидит сынок, Димок Подцепа, не восьмилетний, нынешний, а совсем маленький, круглый и розовый как мячик, и забавляется с резиновой игрушкой. Нажмет, отпустит, нажмет, отпустит... Уи-уи, уи-уи...
И никакой пороховой и нестерпимой, как изжога, мысли. Тихая радость, бессмысленное ощущенье счастья, грядущего освобождения, уи-уи, уи-уи, сегодня, сегодня все закончится и все начнется, другое, новое, прекрасное, а остальное – икота, нервы, глупости, безумная и бесконечная усталость и больше ничего. И больше ничего. И в чистой, еще прохладной комнате Роман, словно сахарной пудрой окропленный, свернулся теплым калачиком, накрылся одеялом с головой и снова уснул, под убаюкивающее, качельное однообразие уи-уи резинового ежика.
Через два часа резким и требовательным стуком в дверь Р. Р. Подцепу поднял с постели явившийся от имени и по поручению труб и собак Гарик Караулов.
– Ты спишь?
Защита Романа стояла третьей в графике последнего дня текущей сессии совета, четырнадцать ноль-ноль, мог и поспать, раз уж так вышло, накрыло мучное облачко, и сам поплыл. Но Караулов, уж кто бы, кажется, прожженная, бесчувственная бестия, казался удивленным:
– Да нет, ну так... Я думал, ты вовсе не спишь, весь черный ходишь, взъерошенный, а ты, оказывается, дрыхнешь, когда даже железный дровосек не может, за пару часиков до собственной защиты, силен.
«Силен, и не скрываю», – Роман пожал плечами и ничего не стал говорить. Работа у него замечательная, готов он, как ЦУП, корабль «Союз-T5» и космонавт Кизим во всех возможных сочетаниях, к любому, прямому и обратному отсчету. А если черным и взъерошенным порою выглядит, то объяснение этому явлению совсем иное, чем представляется кому-то, и ради бога, разочаровывать, иные измеренья открывать Роман не собирается, и уже тем более Игорю Караулову.
– А ты чего прилетел?
– Ну догадайся? – лицо Гарика вновь смазало самодовольством многообразных подкожных выделений. Привычная радужная пленка задвигалась и заиграла.
– Левенбук, что ли, послал?
– Естественно. Вчера у них там замечание прозвучало, – Караулов слегка боднул юго-восток, непроницаемый, неверный, скрытый за стенами, деревьями, забором румб главного корпуса ИПУ, – во время заключительного голосования...
А. Л. защитился осенью восемьдесят пятого и, удивительным образом, уже в апреле его утвердили и сразу же избрали членом ученого совета ИПУ, заполнили последнюю вакансию, оставленную Прохоровым. Теперь доктор технических наук и без пяти минут профессор Левенбук в курсе всего того, чего желает или же отторгает душа высокого квалификационного собрания. Специальность 05.05.06 «Горные машины».
– Требуют вынести внедрение на отдельный, последний лист. Ну цифры там, экономический эффект, чтобы наглядно и глаза не портить чтением реферата.
«Внедрение, экономический эффект...» – и с этим теперь у Ромы все в порядке. Четыре раза за последний год летал домой, четыре раза...
– Да как же я успею?
– Вера успеет, Левенбук команду дал. Тушь высшей пробы, рейсфедеры наточены, ждут только твоих цифр. Не больше четырех, сказал начальник, и броский заголовок...
Как был, полуодетый Роман Подцепа присел к столу, взял чистый лист, открыл свой автореферат.
– Пойдет, – уже через минуту из-за плеча объявил Гарик, – самое то.
– Сам-то когда? – спросил уже в дверях.
– Да сейчас, побреюсь, оденусь и приду.
– Пожрать не забудь, – исчезая, напомнил масляный Караулов, – как говорил отец наш Суворов, солдат не только должен был обут, но и сыт...
Сыт и обут. Хлеб у него имелся, тут порядок, а вот туфель, ботинок под костюм не было. Но Рома давно решил, что обойдется начищенными до блеска зимними сапогами, остроносыми, на скошенном каблучке. Май жаркий выдался, но полурасстегнутую молнию под длинными широкими штанинами никто не разглядит.
– Да, надо собираться, – сам себе приказал Роман, но с места не сдвинулся.
Вычистить зубы, побриться, глотнуть чайку несложно, просто, быстро, а вот снять с вешалки и на себя надеть самым тщательным образом среди вчерашних угрюмых паровозных приготовлений наглаженный костюм – это как мешок взвалить на плечи. В то самое взъерошенное и черное влезть. Костюм был единственный и больше того, свадебный, но дело не в этом, скоро он сможет купить пять таких, из самой лучшей призовой, английской шерсти.
Свой свадебный костюм уже к защите Роман Подцепа увез из дома в январе вместе со справкой о разводе. Свидетельством о расторжении брака.
Даже не понял, как так вышло. В октябре, когда Пашков все порешил с пропиской, уже постоянной и надо было переезжать, Маринка опять сказала нет. Дикая Димкина болезнь, это циклопическое, всепожирающее бедствие в своей неясной, дремотной фазе, вечное полнолуние угрозы жену, казалось Роме, гипнотизировало, лишало разума и воли сильней и безнадежнее любой неуправляемой, требующей действий и сознания, активности.
– Но послушай, – горячился и волновался Р. Р. Подцепа, там в любом случае больницы лучше, лекарства совсем другие, квалификация врачей иная, опыт...
– Не знаю, – повторяла она упрямо, и Ромка видел, что она его не слушает, не понимает, работает на собственном заводе, как крякнувший хронометр, набор сцепившихся зубами шестеренок. – Не знаю, но в любом случае не сейчас, не в его первый класс.
– Ну, тогда только развод, – сказал Роман полушутя, хотя уже давно все это легкое, быстрое, ироничное у них с Маринкой не работало, а то и вовсе телегу останавливало на полдороге, покуда пыль от тпру обиды не замирала, не опускалась. Но тут случилось неожиданное. Маринка быстро посмотрела на мужа – медведя Рому – давно забытым ясным взглядом, чистым, речным с искрою:
– Давай... – проговорила, улыбнулась, но почему-то тут же, сразу хороший этот взгляд опять ушел куда-то к чертям и лешим. – Ведь это временно, ведь так, чтобы только тебе все это оформить, правильно?
Рому поразило то, что Марина как будто его убеждала, говорила легко и просто то, что он сам собирался ей объяснять, вымучивать в случае крайней необходимости и полного тупика.
