Юрий Покальчук - Дорога через горы
Все здесь сандинисты, орал тот, убийца, всех перестрелять — и будет покой, а эту падаль чтоб никто пальцем не тронул, пускай лежит, понятно? И они пошли, а пацан лежал на улице убитый, а во дворе соседи держали мать, чтобы не побежала к покойнику, ведь и ее тогда убьют тоже, как было не раз, каждый юноша подозревался в симпатиях к сандинистам, собственно, так и было на самом деле, народ был за нас, молодежь тем более, а особенно в нашем квартале Акагуалинка, рабочем предместье Манагуа, которое хорошо известно в истории нашей революции своим боевым духом...
А братишку моего мертвого, Пепито, через некоторое время приехавшие на грузовике те гады потащили за ноги к машине, швырнули тело в кузов и укатили.
Похоронить потом отдали, на кой черт им самим возиться, записали где-то, что убили сандиниста, — и все тут.
И все тут, а я нет-нет да и вижу, как тянут его, моего Пепито, уже неживого, по брусчатке за ноги, и выть мне хочется от боли. И воевать, до последнего вздоха...
Да, с Пепито — это было уже после. И там... Там раньше, там была еще Линда... Очень красивая, слишком красивая, чтобы выжить в такое страшное время, и она была в подполье; на два года моложе меня, как Пепито, но она казалась мне старше, потому что моей была... Мне было семнадцать, когда я пошел в горы, меня отослали, потому что... Линду схватили с листовками. Ну, и... Замучили. Издевались, насиловали, пытали... Тело отдали родителям — но я его уже не увидел. Сомосовцы следили за ее домом, за тем, как будут хоронить, кто будет на кладбище…
Я не видел ее мертвой, в последний раз я видел ее живой, и она была со мной, моя, самая первая моя любовь, самая большая моя любовь, единственная моя любовь! А потом насмерть замучила ее, наигравшись, стая крыс...
Как ей сказать сейчас, юной Кончите, зачем напоминать ей это, зачем мучить ее, в конце концов она ведь и сама об этом слыхала, наверное, соседи мы все, только тогда она была совсем маленькой, но ведь не объяснишь ей, пока сама не испытает, что не проходит в жизни ничего само собой, пока время его не вытравит, пока не выветрилось оно хоть как-то в памяти, а такое навсегда, никогда не пройдет, никогда не отпылает... вот поэтому я и жду тишины, покоя, забвения, равновесия, которое приходит лишь в полной тишине...
А Кончита такая еще юная...
Я разозлился, замолчал, оцепенел, может, боялся, чтобы и у самого не увлажнились глаза, и сказал только — подожди, я вернусь… если… подумаем... может… может, настанет в конце концов хоть на какое-то мгновение эта желанная для всего мира тишина...
Маркон отбирал людей лично, я знаю, как он смотрит на бойцов, проверяет все, а кроме того, должен иметь свое особое мнение о каждом, я с ним уже восемь лет, командир взвода, лейтенант, но что там, когда в условиях, в которых мы живем и воюем, каждый одинаково важен для дела, это только внешне я лейтенант, и, следовательно, на мне лежит большая ответственность за какую-то часть дела, только и всего.
Маркон советовался со мной. Сначала отбирал сам, а затем спрашивал еще и мое мнение, вроде как проверяя себя.
По правде говоря, когда он назвал Фляко, я было возразил. А он сразу же спросил — аргументы.
Худющий, оттого и прозвали Фляко, в очках, да, если снимает, не такой уж близорукий, стреляет неплохо, не боится, доказал не однажды, а что не слишком ловким кажется, так вспомни, какая у него молниеносная реакция на уроках каратэ...
Он тебе лично несимпатичен? Говори тогда, почему? — наседал на меня Маркон. Да нет, я и сам толком не соображал, а затем сказал — он все время о чем-то постороннем думает, не сосредоточен на военном деле, его мысли постоянно где-то витают, ну и это, наверное, меня раздражает. Начнешь с ним разговаривать, а он поначалу «А? Что?», а тогда уж отвечает, и понятно: вопрос-то он слышал, а что переспрашивает, то вроде бы до него доходит, как до жирафа...
Нужно будет, так сосредоточится, сказал Маркон, возражения несущественные, согласись.
Я согласился, в конце концов Фляко не виноват, что худой и мечтательный, а товарищ он ничего, и друзья у него есть: вот тот же Эчевериа, да и Хосе-Пахаро тоже, ну, словом, пускай идет...
Подумать только, как выбираем товарищей на боевую операцию, как обмозговываем каждую кандидатуру, а они еще и обижаются, если кого-то не берут в очередной раз. А ведь это же на смертельную опасность идти, на самый большой риск! И каждый раз неизвестно, повезет ли.
О Фернандо Дигби я тоже сказал Маркону, а он не только не возразил, даже более того, оказывается, сам о нем подумал сразу же.
Фернандо — так и называли все Бланко, а все потому, что он негритянского происхождения, родители где-то там и поныне живут на Атлантике, на окраине Блуфилдса, и Бланко он не потому, что белый, а потому что, наоборот, очень темный мулат, с шевелюрой ихней и всем, как у них бывает, и там, на Атлантике, он нам безусловно пригодится. Сомнительным было только, что Бланко появился у нас относительно недавно и еще ни в одном бою в составе нашего батальона не был. Правда, пришел к нам с пограничной службы, а там не раз приходилось воевать с «контрас», ну и партизанил до революции, лет ему двадцать пять, как и Фляко. Все это под моим началом ребята, поэтому я должен, как и Маркон, все знать о каждом.
Мы добрались в Сан-Хуан дель Норте катерами из Сан-Карлоса, что на озере Никарагуа. Прибыли среди ночи, высадились недалеко от городка, катера вернулись обратно, а мы развели костры, разбили палатки и там заночевали. Одежда на нас была гражданская, преимущественно костариканская, даже сигареты мы на черном рынке покупали именно костариканские, здесь все могло сыграть роковую роль, а особенно мелочи.
Поутру двинулись берегом в направлении Блуфилдса. На другой день обошли городок Пунта-Горда, лишь изредка натыкаясь на рыбаков, но те от нас не убегали, а мы их не преследовали. Они, наверное, считали, что со стороны Коста-Рики двигается к ним один из отрядов предателя Эдена Пасторы, который из Коста-Рики руководит антисандинистскими контрреволюционными отрядами.
Так вот, через трое суток дошли мы до Блуфилдса, расположились в лесу, а затем вечером втроем отправились в город — Бланко, я и Фляко. Потому что Фляко в гражданском имеет сверхгражданский вид (Маркон выбрал его и на этот случай), Бланко вообще местный, а я... я уж с ними, такой из себя длинноволосый молодчик, неопределенных, скажем, занятий и настроений.
От Блуфилдса уже недалеко было до цели.
Мы встретились с местными товарищами из военного руководства, и они уточнили ситуацию. Банда, на ликвидацию которой нас направили, насчитывала около трехсот человек, если не все четыреста, и оккупировала сейчас небольшой полуостров, а точнее — ту его часть, которая выходила в море, как раз в лагуне Лас Перлас.
Со всех сторон бандиты окружены были водой, а с суши — узким перешейком, таким заболоченным и топким, что проход по нему на полуостров часто превращался в сложное топографическое задание, в сезоны дождей полуостров и вовсе становился островом и добраться туда можно было только на лодках.
Банда терроризировала на протяжении двух месяцев значительную часть населения на побережье. Едва возникала какая-то угроза со стороны сандинистских военных отрядов, бандиты стягивались на полуостров и держали оборону. Выкурить их оттуда не удавалось пока что никак, а оттягивание войск для ликвидации этой банды из центрального района страны создавало не только различные проблемы с передвижением войск по нашему бездорожью на Атлантике, а еще и ослабляло позиции на важнейшем со всех точек зрения центре страны.
Следовательно, направили нас.
Маркон выслал разведку. Через сутки все трое вернулись. Контра здорово сторожит, охраняют перешеек так, что пройти невозможно, сильно вооружены. Ребята все, что могли, засекали через бинокли, близко подойти не смогли.
Едва шум какой — бандиты открывают стрельбу. За Блуфилдсом наконец зашли мы в село. Встретили нас сначала очень неприветливо, пока вечером не устроили наши ребята что-то вроде концерта для местных крестьян, и это смягчило их души.
Ихито у нас пел, да еще Чамако Лопес, и Эль Пойо, и Челе, ну да, конечно же, все себе аккомпанировали, каждый играл па гитаре, несколько песен еще и вместе спели, а Бланко и свои затянул, знаменитую «банана» и другие здешние, с Атлантики, — сердца потеплели, поверили нам, заговорили, но мы могли рассказать им о себе немного, это уже было дело Маркона.
Здесь у них почти все из пальмовых листьев, в первую очередь крыши хижин повсюду густо крыты этими листьями. Что за лес буйный здесь на побережье — словами не описать. Холмы поросли гигантскими деревьями, между ними — лианы, густой кустарник, а если не холмы, то болота, с трясиной, словом, сельва непролазная, лишь войдешь в лес.
Местные индейцы так и поступали на протяжении веков, Чуть опасность — они в сельву, заросли свои знают, как никто другой, вот и ищи их там среди лесов и болот. Никто из завоевателей дальше побережья и не совался.
