Александр Горшков - Отшельник. Роман в трёх книгах
— Паша… — Любовь Петровна сделала робкую попытку успокоить мужа, на что тот взорвался еще больше:
— Нет, не Паша! Не Паша я теперь для всех вас! И даже не Павел Степанович, а отец убийцы, дерьмо собачье! Вот кто я для вас! Откройте любую газету, включите этот проклятый телевизор — и узнайте, кто я теперь, если до сих пор не знаете. Послушайте, почитайте, какими словами клянут Смагина все, кому не лень. Наверное, включи утюг — и оттуда тоже раздастся народный гнев в мой адрес. Не в твой, Верочка, адрес, а в мой. Ты стала лишь приманкой. Да только я думал, что у тебя хватит благоразумия помнить о родном отце, его авторитете, чести, коль свою разменяла на коктейль в ночном клубе. Выходит, ошибся. А за ошибки всегда приходится расплачиваться дорогой ценой.
— Папа, ты вправе думать, что хочешь, ругать меня, но я не виновата, — тихо прошептала Вера, только теперь понимая, что отец пострадал через ее легкомысленность.
— «Не виноватая я!» — передразнил ее Смагин, вспомнив старую кинокомедию. — Я виноват! Я! Виноват в том, что вы ни в чем не знали отказа, брали от жизни все, даже не думая, какой ценой вам все это досталось. Вот в чем я виноват! Вам бы моих учителей, мою судьбу, тогда бы знали, почем фунт лиха.
— Паша, — снова вступилась Любовь Петровна.
— Не лезь! Не защищай! — оборвал ее Смагин. — Раньше нужно обеих по заднице учить, да почаще. Тогда бы, глядишь, дури в голове меньше осталось. А теперь наше вам с кисточкой: одна дочечка в монастыре, другая — на зоне. Вот уж точно: хрен редьки не слаще. А репортерам только позубоскалить: дескать, дай такому власть — весь город превратит в зону. Или под монастырь подведет.
— Кстати, вечером у вас пресс-конференция на городском телеканале, — тактично напомнил Выкван, — необходимо подготовиться ко всем каверзным вопросам, они обязательно будут. Я все набросал, что нужно…
— Если бы кто знал, как я ненавижу эту публику: всех репортеров, журналюг, корреспондентов, писак, интервьюеров, — простонал Смагин, опустив голову. — Будь моя воля, всех бы в порошок стер! Вместе с их камерами, объективами, вспышками, студиями, микрофонами, кассетами. Ни в одной профессии во всем белом свете нет столько подлецов, негодяев, продажных шкур, изменников, сколько есть среди журналистов. Не зря же эту сволочную профессию сравнивают с проституцией, а их самих — с девками по вызову. Куда позвали — туда и помчались, где заплатили — там и служат. Сколько живу — ни одного порядочного репортера не видел. Мало, видно, их отстреливают в «горячих» точках, мало их лупят, взрывают, крадут, проклинают, хают. Не-на-ви-жу…
От злости он заскрежетал зубами.
— Попридержи свои эмоции, — Любовь Петровна коснулась руки мужа, — от этой публики никуда не денешься. Особенно теперь, после всего, что…
Она с укоризной посмотрела на Веру.
— Можете проклясть и меня, можете убить, но я хочу, чтобы вы верили мне: я не виновата, — чуть не плача, прошептала Вера. — Я сама не знаю,, как получилось. Помню все, а после того кофе — полный провал в памяти.
— Это действие новейшего психотропного препарата, по действию и эффекту похожего на квазатин, только сильнее, — Выкван старался поддержать Веру, — мы разбираемся, через кого он попал в кофе.
— Ты, случаем, в милиции не подрабатываешь? — сыронизировал Смагин. — Рассуждаешь прямо как милиционер или следователь.
— Хозяин, мы ведем свое расследование. Не хуже милицейского. У нас свои каналы и свои методы.
— «Свои каналы и свои методы», — с усмешкой повторил Смагин. — А про червей забыл? Черви-то у вас тоже свои, особенные какие-то. А толку никакого — ни от червей, ни от каналов, ни от методов. С такой репутацией мне теперь не в мэры идти, а в петлю голову сунуть, а оттуда — червям на съедение. Не твоим «интеллектуалам», а нашим трудягам, они все косточки на совесть обглодают.
— Паша, прекрати, — вспыхнула Любовь Петровна, — и без твоего черного юмора на душе тошно.
— Правда? — повернулся к ней Смагин. — Что так? А почему не радостно? Ты же успокаивала, убаюкивала меня, уверяла, что твой Господь услышит, не оставит нас, не допустит ничего плохого? Иль не так? Как там ты молилась? Дай-ка вспомню: «Воззовет ко Мне и услышу его», «Просите — и дано будет вам». И что? Почему не услышал? Почему не дал? Аль молилась плохо?
Любовь Петровна без всякой укоризны взглянула на мужа, понимая его состояние.
— Паша, можно и я спрошу тебя? Почему ты не всегда спешил исполнять кое-какие желания своих дочерей, да и мои тоже? Материальным достатком Бог нас не обидел, все дал по трудам нашим, скупым ты тоже никогда не был, а пока они не повзрослели, не спешил исполнять все дочкины просьбы.
— Потому что я их родной отец, и мне виднее, что им полезно, а что нет.
— Почему же ты ропщешь на Бога? Ведь мы — Его дети, и Ему виднее, что нам полезно, а что вредно. Думаю, тебе бы не очень понравилось, если бы родные дети стали требовать у тебя отчета за все действия и решения: почему, дескать, так, а не эдак.
Павел Степанович ничего не ответил.
— Скажи, Паша, ты бы разрешил своим дочерям сделать что-то, если бы заранее знал, что это для них опасно или просто вредно? Небось, надавал бы им хорошенько?
— Конечно, надавал бы. Что за глупые вопросы?
— Не глупые. Я хочу, чтобы ты поверил Богу, Который лучше знает, что для нас полезно, что вредно, а что вообще недопустимо. Если сказано, что ни одна волосинка не упадет с нашей головы без воли Божьей, то как можно сомневаться в том, что Господь оставил нас, бросил в беде? Ведь если ты не бросил в беде нашу Верочку, не отвернулся от нее, почему же ты думаешь, что мы брошены Богом?
— Люба, я уже не способен ни к чему: ни думать, ни говорить, ни сражаться, — Смагин в совершенном отчаянии обхватил руками голову. — Репортеры, черви, милиция, пресс-конференции… Скорее бы все это кончилось, все эти мучения…
Любовь Петровна, напротив, улыбнулась.
— Кончатся, кончатся. Не сомневайся. Чем роптать, лучше помолись Богу очень простыми словами: «Да будет воля Твоя, Господи!» Пусть будет воля Божья. Господь сделает все так, как мы и представить себе не можем…
— Куда же еще лучше? — отмахнулся Смагин. — Уж так все «прекрасно», что прекраснее и представить нельзя.
— А не нужно ничего представлять. Ты просто вручи себя в руки милосердия Божьего и скажи: «Да будет воля Твоя, Господи». И все управится, а сам ты будешь как свежеиспеченный хлебушек из печки.
— Кто? — изумился Смагин. — Хлебушек? Я и так как хлебушек — покрошенный, покромсанный, порезанный…
— Нет, дорогой мой Пашенька, ты будешь как тот хлебушек, что только вынут из печи: румяный, свежий, пропеченный. Господь хочет выжечь из тебя все твои сомнения, ропот, укрепить в вере. Поэтому ты и похож на хлеб, посаженный в печь. Не хлеб даже, а сырое тесто. Ведь мудрая хозяйка не вынет его из печи, пока не удостоверится, что оно стало испеченным хлебом. Так и тебя, и Веру, и всех нас Господь посадил в Свою печь, чтобы каждый прочно укрепился в вере в Него. А ты думал, что перекрестился на образ — и все? И сразу исполнилось, как по щучьему велению? А сам ты готов принять то, о чем просишь? Или возомнишь себя богом? Не спеши, родной, Господь все устроит самым лучшим образом. Я верю и Господу, и Верочке, — что она действительно не виновна в этой страшной аварии. Она виновна в другом: в том, что отступила от Бога, от своей совести, от нас… Но Бог преподнес ей хороший урок, из которого она, думаю, многому научится.
— Да, мама, — прошептала Вера, — я многое поняла… И хочу поехать в монастырь…
— Как? Тоже в монастырь? — Смагин подскочил с места.
— Нет, папа, — поспешила успокоить его Вера, — не насовсем. Просто хочу повидаться с Надей. Я чувствую, что нужно побывать там. Не знаю, зачем, но нужно… Моя подписка о невыезде заканчивается. Не хочу, чтобы меня доставили в милицию снова в наручниках. Хватит этих издевательств, сил уже никаких нет терпеть. Скорее бы конец. Будь, что будет. Я не виновата…
— Пусть поедет, — поддержала дочь Любовь Петровна.
— Тем более, что скоро ее ожидает другой «монастырь», — за колючей проволокой, — махнул устало Павел Степанович. — Годиков, эдак, на пять. Если народный суд не впаяет больше.
— Думаю, дело до суда не дойдет, — Выкван сохранял спокойствие и выдержку. — Я тоже уверен в непричастности Веры к аварии. Но чтобы доказать это, связать воедино все факты, которые у нас уже есть, не хватает какого-то одного звена. Как только оно появится — а оно обязательно появится — все то, что задумали против нас, развернется против тех, кто это задумал. Не хватает лишь маленького звена. Маленького чуда.
— Идите вы со своими чудесами знаете куда? — Смагин поднялся и надел пиджак. — В монастырь! Все чудеса — там. А у меня — сплошные земные дела и заботы. Не до чудес.
Отчаяние
Вера приехала в монастырь под вечер, когда служба давно закончилась, монахини и послушницы поужинали и разошлись по своим кельям, чтобы там совершать уставное молитвенное правило, обязательное для всех. Готовилась к молитве и Надежда. Она была несказанно удивлена и обрадована, увидев в дверях родную сестру. Обняв, она пригласила ее в свое скромное жилище.
