Ян Отченашек - Хромой Орфей
Он вздрогнул, повернулся и пошел к ней с безумием в зрачках.
- Почему? Ты его защищаешь? От меня! Он доставляет тебе наслажденье. Понимаю. Наверное, делает это хорошо, этот сверхчеловек, он сильный самец?..
Он знал, что бьет в больное место, но продолжал говорить, потому что ее ужас доставлял ему горькую отраду, в этом было облегчение, ему хотелось терзать ее, ему нужно было, чтоб она страдала, чтоб упала перед ним в слезах, как библейская грешница. Этого он не дождался. Что она говорит?
Ах, хорошо бы не быть, не жить...
- Пойми! Если ты это сделаешь, ты убьешь Зденека. Тогда все было напрасно... И я не позволю. Пойми! Никогда не позволю...
Он остановился, опустив руки и дрожа, к горлу подступила тошнота, хотелось плакать - он только вяло махнул рукой. Опомнись! Он не узнавал ее, его потрясло упорное сопротивление, она другая, это уже не та девушка, что была летом в «Итаке»... Эту не сломишь, хоть избей до смерти и как ни старайся вытряхнуть из нее упрямство.
- Не смей! Если сделаешь, я сама тебя выдам, слышишь? Сама тебя выдам!
Он чувствовал, что лицо его мокро от слез, но не стал вытирать его. Как удобно, Павел держит это в промасленной тряпке под диваном - спасибо, Пишкот! Но - не смей! Он понял, и ослабел, и вдруг почувствовал пустоту, растерянно запустил пальцы в растрепанные волосы - хороший у меня, наверно, вид, комната плыла в полутьме и была все такая же, он ненавидел ее. Он подошел, прищурившись, к фотографии на стене, поклонился правильному лицу Аполлона, подавляя желание сбросить его на пол.
- Милостивый государь, - сказал он портрету, - ваше геройство обходится чем дольше, тем дороже. Меня, например, оно только что доконало. Для кого вы все это совершили? Да здравствует это ваше человечество! Это ваше будущее! Я плюю на них!
Он умолк, увидев ее глаза. Изумленье, разочарованье, стыд.
- Нет, так ты не должен говорить! - услышал он. - Тогда лучше уходи и не оскверняй того, что было... И имей в виду - я его одобряю! Одобряю все, что он делал, и горжусь им... Чего бы это ни стоило, чего ни будет стоить... И никому, слышишь, никому не позволю его оскорблять. Даже тебе! Я не хочу, чтоб ты любил меня и был глух и слеп, пойми, такого я тебя не хочу!
Он был потрясен. Он стоял перед ней, испытывая удушающий стыд, и ожесточенно тер лицо. Нет. Все равно это только кошмарный сон. Бред. Только завтра ты от него не проснешься, потому что нет ни завтра, ни послезавтра, потому что...
- Хорошо, я не буду, - прошептал он, отводя взгляд. - Что было, то было, и я забуду. Если хочешь. Должен забыть, потому что люблю тебя, потому что, несмотря на все, не могу себе представить, как жить без тебя... Встану перед тобой на колени и буду просить как нищий, я не стыжусь этого, но ты должна мне обещать, что больше... что больше никогда к нему не пойдешь...
Он выдирал из себя комки слов, дрожа от бессилия перед той почти нечеловеческой непреклонностью, которую чувствовал в ней. Слушай, что она говорит!
- Но я не могу, пойми! Не могу, хоть знаю, что для тебя это ужасно... я не лгала тебе, я тебя страшно люблю... И все-таки должна... я буду к нему ходить, пока будет нужно, пока это не кончится, буду ходить, потому что не могу иначе...
Гонза опустился возле нее, сжимая голову в ладонях, он понял, почувствовал при этом, что жизнь застывает в нем и все рушится в безобразный хаос. Милан! Может, лучше б она солгала? Почему она не обещает мне?.. Может, в этом был бы гнусный выход? Фу! Она просто сумасшедшая, требуя от меня такое. Все навыворот! Нет, не знать об этом! Но теперь уже поздно. Чего еще нужно от меня этому фанатику правды? Чтоб я помешался? Если это уже не произошло? Нет, это нет, этого не говори! Это ведь... Что еще?
Он не мог постичь того, что она теперь сказала, и смотрел на нее во все глаза.
- Так знай же все... Он мне нужен, чтобы Зденек остался жив... клянусь тебе, я его ненавижу, хоть он и лучше других и он тоже рискует... И я не только ради Зденека, но и ради... Думаешь, был бы ты на свободе, если б... если б...
Она проглотила конец фразы, увидев его глаза, но было поздно.
- Значит, - говорил ей тот, другой, с непонятной улыбкой, за которой он всегда прятался, - у меня есть соперник. - Он стоял у окна, спиной к ней, голову его окутывало облако дыма; он не шевельнулся. - Браво, Бланка! Признаюсь, этого я не ждал, но в конце концов понятно, что ты не делаешь ставку на меня. Это теперь рискованно. Ну что ж! Попробую, хотя все зависит от того, в чем суть дела. - Он слабо улыбнулся и кивнул. - В общем беда мне с твоими героями, голубушка. Кто же этот мой уважаемый соперник, ты понимаешь, мне это надо знать...
- Он тебе не соперник, - возразила она. - Ведь я его люблю.
- Правильно. На это я, конечно, рассчитывать не могу. Понимаю. Меня ты, как патриотка, должна только ненавидеть. Что ж, хоть какое-то чувство...
- Нет... неправда, - прошептал Гонза запекшимися губами и закрыл ладонями лицо. - Ты с ума сошла.
Она глядела на него широко раскрытыми глазами, кусая губы; не выдержав его взгляда, она склонила голову. Прядь волос упала ей на плечо; волосы тускло светились.
- Ты не знаешь, что я пережила. Я боялась за тебя, пойми! Пойми, ради бога! Я не хочу больше утрат!
- Прошу тебя, разбуди меня... Не говори, что ты так гнусна! Я не хочу тебя ненавидеть. Ведь это неправда!..
Он смял сигарету в пепельнице, повернулся к ней уже с невозмутимым выраженьем лица; видимо, научился кое-что таить в душе и владеть собой, даже сложил складки вокруг рта в ободряющую улыбку. Она ему шла. Крепкие, невероятно правильной формы зубы годились бы для рекламы зубной пасты, если б не слегка выступающие вперед резцы, говорившие о волчьей жадности к жизни.
- В общем это весьма умилительно... Любовный роман среди военного неистовства, это надо оценить! - Он даже не обиделся, когда она отдернулась от его руки, которую он хотел успокоительно положить на ее голое плечо, он приподнял ей пальцем подбородок. - Смелей, мадемуазель Джульетта!
- Почему меня не забили там насмерть? - как в бреду шептал Гонза в пустоту. Трясина, теплая, разлагающая, засасывала и была бездонна. Он отвергал ее. - Все могло кончиться гораздо лучше... без грязи, если б меня там убили...
Он не слышал ее плача, он оглох.
- Пойду туда и все скажу о себе... Я все делал один... Ты понимаешь хоть, что не могу я принять такую свободу?
- Хорошо, успокойся, - улыбнулся он ее негодованию. - Не отрицаю, гнев тебе к лицу, но он напрасен. Я привык держать слово. Узнаю, в чем там дело. К тому же мне любопытно, чем все это кончится. Довольно забавный треугольник, не правда ли? Мне нетрудно было бы его разрубить, но я этого не сделаю. Вероятно, я лучше, чем мог бы себе позволить. Не знаешь, что он там натворил? Ты что, онемела? Очнись! Ты могла бы больше доверять мне, раз уж я ради тебя позорно предаю интересы рейха. Мой начальник лопнул бы, как жареный каштан, если б услышал наш разговор. Должен сказать, что я не специалист по мелким мальчишеским выходкам. - Он откашлялся и ласково подмигнул ей, но в глазах его светилась насмешка, за которую она его ненавидела. Он забарабанил ногтями по ночному столику и прибавил с подчеркнуто серьезным выражением: - Ты, надеюсь, понимаешь, что я не жажду его благодарности? Вообще не обязательно ему знать о моем существовании и твоих визитах ко мне. Это даже может повредить его здоровью. Сильно сомневаюсь, чтоб он был вне себя от счастья, если уж он так страшно тебя любит. - Он вздохнул с наигранным мелодраматизмом. - Что поделаешь? Остается хоть пользоваться телом. Жаль, но и это немало.
- Замолчите! - она заткнула уши.
- Разве не так? Ведь чувство принадлежит другому. Впрочем, по нашим временам ревность - излишняя роскошь. Если так пойдет дальше, нам придется отказаться вообще от всяких чувств. Что ж, желаю счастья - купайся на здоровье в этой водичке, пока есть время. В конце концов у тебя все равно останусь только я. Хочешь пари?..
- Нет, нет! - она обхватила Гонзу, в страхе прижалась к нему. - Ты не должен этого делать! Если с тобой что-нибудь случится, я не переживу! Пусть что угодно, но я твоя, только твоя, клянусь тебе... Но поступила бы так снова. Тысячу раз! Ты должен понять, должен, у меня нет другого выхода...
Птица... Это хищник, он машет широкими крыльями над остриями елей... она указывает на него пальцем, и опять пылает лето, и опять они идут знакомой ложбиной, и она на ходу толкает хрупкие башенки коровяка, волосы ее выбелены солнцем, на носу несколько девчачьих веснушек, она смеется, впуская в рот солнечный свет...
...а теперь они лежат рядом на дне дождливой ночи, две выброшенные вещи, уже ничьи, закутанные в испуганную тишину, и он знает, что ничего не сделает и ничего не предпримет, он догорел, и в нем уже нет гнева, а только подергивающая боль, он истлевает ею, и есть в нем сухой, нечувствительный покой, который страшит, это покой камня и глины, покой пепелища.
