Ян Отченашек - Хромой Орфей
- И ты там шпионишь... или как?
- Нет. Я знаю только его. Он мне нужен.
- Да? Он дает тебе деньги? Побрякушки? Или сигареты? С каких пор ты куришь?
- Я не курю. Эти просто остались тут. Зачем ты меня оскорбляешь?
- Извини... - прохрипел он. - Ты не погасишь лампу? Я не хочу ничего видеть. И не щади меня. Обещаю, что теперь выдержу все.
Странно! Только теперь в этой пустой тьме она осознала, что ей очень мало о нем известно, что она знает его скорей как человека - да и то довольно относительно, - чем как сотрудника некоего всемогущего учреждения. В этом сказалось чисто женское безразличие. Да и он не любил говорить о месте своей службы, он вообще мало говорил о себе, о своем прошлом и о теперешней работе. Он как будто не придавал ей значения, во всяком случае, делал такой вид. Когда она однажды прямо спросила его, он снисходительно улыбнулся.
- Ничего возвышенного, - и махнул узкой, крепкой рукой. - Ты все равно не поймешь. - И продолжал, разговаривая как бы сам с собой: - Страшно путаное дело! Должность - формальная вещь, моя милая, все зависит от случайных влияний, от связей наверху, в общем от того, какая у тебя власть. Система если во всем этом есть какая-нибудь система, даже для меня самого подчас загадка. Все друг друга подстерегают - точная копия нашего мира! Поняла? Нет. Ну вот, а я ведь выболтал что-то вроде служебной тайны. Пей и не ломай голову над проблемами Новой Европы.
Иногда, особенно подвыпив, он говорил с насмешливым презрением о делах, с которыми был связан всей своей жизнью. Пошлый кретин! Он не назвал имен, но и так было ясно, кого он имеет в виду. Видимо, он испытывал потребность облегчить душу перед человеком, который не смеет его выдать; ему нужна была ива, которой можно вышептать все свои сомненья.
- Ты меня очень ненавидишь? - спросил он ее, когда они лежали рядом.
- Зачем вам это знать?
- Опять - «вы». Не дурачься. Когда двое спят вместе, они могут говорить друг другу «ты». Ненависть - другое дело. Ты чешка, у тебя брат патриот, борец против нас... а я! Ненависть я бы понял. Не утруждай себя этим!
В мягком полумраке рисовался острый профиль с выступающим упрямым подбородком; поросшая черными волосами выпуклая грудь вздымалась и опускалась. Правое плечо было отмечено шрамом - вероятно, от пулевого ранения. Он был не стар - ему едва перевалило за сорок. Сильное, самоуверенное мужское тело отдыхало после объятий. В такие минуты он любил поговорить.
- Хотел бы я встретиться с тобой в другом месте и в другое время, как равный с равным, даже жениться на тебе, иметь от тебя детей, зажить самой обыкновенной жизнью, быть сентиментальным и, может быть, даже немножко скучать. А что? Скука не всегда плохая вещь: человек, переживший то, что пережил я, сумел бы ее оценить. Я тебе говорил, что когда-то изучал медицину? Бросил, заинтересовался другими вещами, но иногда немного жалею об этом. То ли годы берут свое. Врач! На этом поприще можно состариться и умереть с добрым чувством. Если только вообще можно умереть с добрым чувством. Я видел, как умирали многие, и сильно в этом сомневаюсь. Умирание всегда нечто противоестественное, это насилие, совершается ли оно в постели, среди рыдающих родственников, или после выстрела в затылок... Результат один: герой-патриот, мученик, дюссельдорфский убийца - ни к одному из них не приложимы все эти выдуманные понятия... после того как жизнь покинула их тело. Ты, конечно, не согласишься, и я тебя не принуждаю. А жаль. Мы с тобой друг к другу вполне подошли бы. Все зависит от обстоятельств. При других обстоятельствах я мог бы оказаться на месте твоего героического братца, а он на моем...
- Нет, не мог бы, - решительно промолвила она, натягивая на себя одеяло. Ей вдруг стало неловко своей наготы.
Он улыбнулся, глядя в потолок.
- Упрямая! В человеке есть все, все свойства: от ангела до Люцифера. Моя профессия позволяет мне многое видеть, я мог бы тебе это доказать. Все зависит от того, какие твои свойства вызываются к действию обстоятельствами. Думаешь, твой музыкальный народец, который теперь кичится своим голубиным нравом, не восстал бы против своего крысолова, если б вас было в десять раз больше? Я не склонен его недооценивать. Сила тоже обстоятельство, да еще какое! Это магическое чувство, оно похоже на опьянение...
- Нельзя все сводить к обстоятельствам, - возразила она. - Человек не марионетка на ниточке...
- Разве я это говорю? Но его характер, склонности, чувства, любовь к жизни и так далее - все это тоже обстоятельства. Их он не выбирал, они у него с рождения, так же как не выбирал он семью, национальность, часть света, расу, интеллект.
- В таком случае он даже не виноват, даже не...
- Умница! Он и не виноват. Что такое вина? Суеверие, выдумка тупиц. Виноват всегда побежденный, потому что проблемы виновности крепко держит в руках победитель. Так же, как право, историю, мораль и всю эту возвышенную белиберду. На это у него после победы предостаточно времени. Впрочем, в том, что я говорю, нет ничего нового, и хоть все это кажется тебе отвратительным и бессмысленным, но это так. Не думай, что это доставляет мне особенную радость, я не вижу в мире ничего хорошего...
Он лжет, лжет, говорила она себе, он зло, живое, темное зло, особенно опасное тем остатком человечности, который в нем, кажется, сохранился! Он не убедит меня, пусть хоть разорвется! Ну и что же? Мы выполняем по отношению друг к другу неписаный договор, он принес мне сегодня весточку, и потому все в порядке. Какое значение имеют мои взгляды? И вообще - я?
...- Не знаю, отчего я говорю об этом. Я бы сказал, что эти речи дьявольски не к лицу германскому офицеру. - Он засмеялся при этой мысли. - В конце концов я не стремлюсь тебя переубедить, ты мне нравишься, какая есть, а ты фантастически упряма. Крепко зажала свои благородные понятия в горсти, словно крейцеры, и занятно, с каким упорством ты их от меня защищаешь. Ты красива, и у тебя великолепное тело, словно нарочно созданное для любви...
- Не говорите так, - перебила она, - я много раз просила вас об этом. Это не имеет отношения к нашему договору...
- Молчу. - Он нашел под одеялом ее руку. - Однако при условии, что ты бросишь это неуместное выканье. У тебя холодные руки. Я не хотел тебя обидеть, но мне жаль, что мы встретились так не вовремя. Все могло быть совсем иначе. А знаешь, ведь скоро у нас с тобой маленький юбилей! Три четверти года! Это надо отпраздновать! По нынешним временам невозможно ждать крупных дат, многие серебряные свадьбы не будут отмечены!
Три четверти года! Он говорил во тьму, и она слышала его близкое дыхание. Слова его были острые осколки камней; они ранили ее, но она строго-настрого запретила себе жалеть и себя и его.
- Уже тогда, когда я впервые тебя увидел, - продолжал он, - я знал, что у нас с тобой будет. Есть в тебе нечто...
Лучше б он молчал! Она даже не помнит, когда увидела его впервые, не заметила его тогда, жила как во сне, в вечном страхе, что сделают со Зденеком, полубезумная от чувства беспомощности, а потом ее вызвали, она стояла среди них, и вокруг были чужие лица, она не отличала их друг от друга, были только лица да ненужные, ничего не говорящие предметы: массивная чернильница, и портреты, и толстый ковер с бахромой, у стоячих часов с чеканным циферблатом был приятный, мелодичный бой, за окнами вот так же лило... Она искала глазами, не увидит ли Зденека, - страстно желала этого и в то же время боялась себя, нет, его здесь нет, может быть, им устроят очную ставку. Нет. Она не видала его с того последнего вечера, когда он сидел у нее, вот здесь, на этой широкой тахте, с рассеянным лицом. «Ну, Сверчок, - сказал он ей с улыбкой, в которой видна была тревога, - он с детства называл ее Сверчком - в те редкие минуты, когда они не ругались, - теперь ты должна встать на ноги - война, детка». А потом вышел на улицу в пальто, оставшемся от отца, и вот она стоит перед теми, кто его схватил и держит его жизнь в своих руках. Она, наверно, бледна, но держится, чтоб они не увидели ее страха и отчаянья, - она знала, что и он хотел бы видеть ее такой, - а они рассматривают ее, как пойманного зверька, и задают непонятные вопросы, по которым она даже не догадалась, что он, собственно, сделал, и спрашивают о людях, которых она никогда не знала, - он ни во что ее не посвящал из осторожности, - теперь она воспринимала это как несправедливость, - и это длилось без конца, без конца, а потом ее вдруг отпустили, видимо, поняли, что она ничего не знает; ей не хотелось уходить. Она спросила их: что с ним? Где он? Не ответили.
Дни, часы, минуты. Поиски его товарищей, с которыми она была знакома: одни ничего не знали, во всяком случае, делали вид, что не знают, другие утешали, обнадеживали, кое у кого от страха подергивались углы рта, иные посылали сказать, что их нет дома, а некоторых она совсем не нашла, и остались ей только отчаянье, слезы, она могла лишь бессильно метаться в постели без сна, без облегчения. Что делать? Куда обратиться? Как спасти его? Или опять пойти к ним, упасть на колени: отпустите его, пожалуйста, отпустите, он невиновен, ручаюсь, невиновен, ведь это Зденек, я знаю его с детства. Дни, недели... Потом она снова очутилась в той вилле, но там уже никого не было, за столом сидел только он, на среднем пальце у него блестел перстень с халцедоном, он не кричал и, казалось, вовсе ее не допрашивал. Выглядел он человечней, чем другие, держался дружески, и она мало-помалу привыкла к его лицу, а потом осознала, что не боится его. Он шагал по ковру в элегантном штатском костюме и, говоря, даже улыбался.
