Войцех Жукровский - Каменные скрижали
Он привлек Маргит, словно устрашился, что оттолкнет. Она глянула на него с доброй и нежной доверчивостью.
— Вы сюда надолго? — перешел миссионер на английский язык. Свет из открытых дверей часовни желтизной расплывался по истрепанному подолу его облачения и голым ногам в стоптанных сандалиях.
— Недели на две… С удовольствием зайдем навестить вас, святой отец, — протянула Маргит руку монаху. — Здесь такое умиротворение. Иштвану тоже приятно будет поговорить на родном языке.
— Вы придете? — впрямую обратился монах к Иштвану, чуя неладное за его молчанием.
— Нет, — негромко сказал Иштван и, не обращая внимания на Маргит, отвернулся и устремился в глубокий мрак рощи, где, перешептываясь и чуть позвякивая браслетами, исчезали удлиненные фигуры керальских рыбачек, медленно таяли теплые огоньки покачивающихся фонариков.
— Что с тобой? Что случилось? — в голосе Маргит звучала тревога.
— Зачем ты меня сюда завела? — вскипел он неправедным гневом. — Я ведь так и знал.
— Думала, доставлю тебе удовольствие. Что он такого сказал? Чего от тебя хотел?
— Да ничего… Сам себе жизнь затрудняю, — взял он ее за руку, поднес к губам. — Прости.
— Но из-за чего вы рассорились?
Он приостановился и обернулся так резко, что она чуть не наткнулась на него.
— Ты действительно хочешь дознаться? Тон голоса предостерегал.
— Если что-то неприятное, — заколебалась она, — то, может быть, не нынче… Но я с тобой, можешь и на меня взвалить груз, не надорвусь.
— Когда-нибудь этот разговор все равно состоится, — понизил он голос, следом в нескольких шагах шел слуга, Дэниэл знал эти тропинки и поэтому выключил фонарик, лишь временами забавы ради нажимал на кнопку, резкие снопы света выхватывали из тьмы, устремленные к небу шершавые стволы пальм, островки жухлой травы и покрытые пылью, почти черные ветки кустарника.
— Хлопнуть дверью — это всегда, пожалуйста, — в ее голосе прозвучала усталость и тягучая грусть, — но не требуй этого от меня, положимся на судьбу, как индусы.
— О чем ты говоришь?
— Если бы я умерла…
Он сжал ее плечо, отчаянно тряхнул.
— Не смей даже думать об этом!
Он покрыл поцелуями ее лоб и глаза, придавил губами веки, примял брови, щеки у нее были горячи и солоноваты, губы, несмотря на помаду, запекшиеся.
— Жизнь моя, — прошептал он, баюкая, прижал к себе.
— А Илона? — точно так же, шепотом, ответила она. — Иштван, хоть самому себе-то не лги. Мы столько раз говорили о будущем так, словно ее нет, словно она умерла. Так наберись духу, представь себе, что я уйду, освобожу тебя.
— Не хочу. Не могу.
Маргит дрожала, словно охваченная ознобом, с моря тянуло солоноватым ветерком, запахами гниющей тины и мокрого песка, доносился враждебный рокот разбивающихся волн.
Она прижала его ладонь к губам и щеке, на которой он почувствовал слезы.
— Тропинка здесь, сааб, — белый сноп света плеснул в промежуток между топорщащимися жухлыми травами.
— Дэниэл, ступай впереди нас, — приказал Иштван, отпуская Маргит.
— Вы не видели вертепа, трех волхвов, слонов, они хоботами качали, — потихоньку нахваливал Дэниэл праздничное зрелище. — Когда служба кончилась, мальчики завертели ручку и все фигуры стали кружиться вокруг яслей. Звезда светилась взаправду. А святой Иосиф курил кальян, как настоящий индиец.
— Госпожа плохо себя чувствует.
— Что-то меня лихорадит, — кивнула Маргит и облизнула сухие губы.
— Мемсааб перележала на солнце, — укоризненно забормотал Дэниэл. — И перекупалась. Что солнце, что вода силу пьют из человека. Сааб не должен потворствовать.
Слева и справа уже были дюны. Ноги вязли в глубоком песке, он похрупывал под подошвами. В темной дали белым глазом посверкивал маяк, и хребты длинных морских валов чуть светились, как гнилушки, омываемые ветром.
Дэниэл окончательно погасил фонарик, темнота не мешала, потому что на отмытом до блеска пляже можно было разглядеть прежние полуизгладившиеся следы.
Шли не торопясь, держа курс на оранжевые окна гостиничного ресторана. Хриплые голоса бухты заглушали едва слышное звяканье музыки из павильона. Гнусавые вопли саксофона, отрывистый ритм ударных улавливались, как заблудший призывный сигнал.
Слуга шел уверенно и словно бы ускорил шаг, он снял сандалии, взял их в руку. Маргит последовала его примеру. Песок в глубине еще не остыл и, расступаясь под нажимом, грел босые пятки.
В сером, как оцинкованная жесть, небе не белело ни облачка, ни чаячьего крыла.
В пальмовую рощу въезжали первые городские такси, оттуда высыпали целиком семьи, матери и детвора, по шесть, по восемь человек, только диву можно было даться, как такая толпа умещалась в тесной кабине. Под строгим присмотром своих мужчин женщины в длинных сари, раскрыв зонтики, бродили по икры в воде, с отчаянным визгом отпрыгивали, когда набегал теплый всплеск коварной волны. Браминки из богатых семейств побаивались солнца, берегли светлую кожу от загара, который уподобил бы их презренному дравидийскому племени.
Три закутанные в розовый тюль девушки вошли в воду по пояс, они приседали, возили ладошками по поверхности, обдавая друг дружку искрящимися брызгами, купались, как пожилые венгерские крестьянки, что английскими булавками закалывают рубашки в шагу. Иштван знал, что здешние не умеют плавать, когда придет время выходить, вода будет тянуть назад, засасывать прозрачные одеяния, он на миг приостановился, готовый подать руку, но девушки выбрались сами. Мокрый тюль облип у них вокруг худеньких бедер. Мужчина в рубашке навыпуск, в брючках в обтяжечку курил папиросу, о купальщицах не пекся, а враждебно поглядывал на Иштвана, словно отталкивал прочь. Иштван пожал плечами и зарысил по полосе прибоя. Валик выброшенных водорослей пах рыбой и йодом, словно монетки, посверкивали на высохшей тине отставшие рыбьи чешуйки.
В конце концов, он заприметил разлапистую коралловую веточку, белую, словно из соли, в нем что-то оттаяло, он по-детски обрадовался, что все-таки нашелся подарок для Маргит.
Под накренившейся пальмой сидел старик-индиец и выводил на своей свистульке вечерний привет морю и заходящему солнцу.
Старика надо было обойти поодаль, чтобы длинная тень по ходу не коснулась подогнутых ног сидящего. Ведь сама тень неверного способна осквернить, оскорбить, сделать человека недостойным соединения с божеством, это Иштван помнил.
На вид комната была пуста. Маргит молча, лежала за опущенной москитной сеткой. Он раздвинул сетку и наткнулся на сердитый, тревожно вопрошающий взгляд.
— Прости, пожалуйста, — вытянула она руку навстречу. — Я вела себя несносно.
Он взял ее руку, перевернул ладонью вверх и вложил в пальцы коралловую веточку, веточка зарозовела на низком свету, темно-малиновым потоком, лившимся в открытую дверь.
— Плохо себя чувствуешь?
— Нет. Только сил не было смотреть, как ты плывешь все дальше. Если бы ты меня любил… Я знаю, это ты мне назло. Хоть я сбежала с веранды, я тебя все время видела, вот тут, на сетке.
— Вот не думал, что у тебя такое сильное воображение.
— Воображение, — вздохнула она. — Сердце у меня есть, вот и все. Я не хочу потерять тебя. Не хочу, Иштван.
— Чего ты боишься? Терпеливости у тебя не хватает.
— И так это можно назвать, — тихо сказала она, водя пальцем по узловатым наростам на коралловой веточке. — Но теперь я буду сдержанней и больше неприятностей тебе не причиню, я сама себе слово дала. Вдруг в нем вскипела ревность к этому обломку коралла, которому перепала ласка от ее пальцев. Он прочел волнующую сжатость губ и голод запавших щек. По небу разливался красный сок заката, шумело цвета расплавленной меди море, доносились подстрекающие крики чаек, птицы умащивались ко сну.
— Но ведь я же с тобой, — поцелуем раздвинул он ей губы, и они жадно прикипели к нему, ищущему горьковатый от никотина вкус ее языка.
Не выпуская шипастой веточки коралла, царапавшей ему плечо, Маргит всем телом выгнулась навстречу.
Он подмял ее обнаженной грудью, выдавил весь воздух. Им было не до распахнутой двери, сквозь которую он видел лиловый песок, полузастывшие красные воды бухты, лениво покачивающееся, небольшое, как апельсин, солнце. Он овладевал ею с яростной поспешностью, вламывался силой. Она изгибалась, не давалась, наконец, вопреки себе самой, раскрылась.
Когда она откинула голову и певуче застонала, его подхватила волна беспредельного наслаждения, он, он, извлек из нее этот звук, словно напрягши струну до предела, до границы, за которой грозит катастрофа, обрыв, вселенское безмолвие.
Утомясь, они отдыхали, он поглаживал ее груди, кончиком языка пробовал на вкус плечо, оно было солоноватое, словно Маргит только была в море.
