Джоанн Харрис - Леденцовые туфельки
— Зози! — кричу я.
Она смотрит на меня. И я говорю:
— Что же было в той черной пиньяте?
ГЛАВА 15
24 декабря, понедельник
Сочельник, 23 часа 25 минут
Это разрушило ее чары. Она остановилась. Долго смотрела на меня. Потом подошла ближе, ступая по снегу, и наклонилась ко мне совсем близко. И на меня снова пахнуло той гнусной вонью, как от кучи дохлых крабов, но я даже глазом не моргнула.
— Ты смеешь спрашивать меня об этом? — прорычала она.
И теперь я уже едва осмеливаюсь смотреть на нее. Она снова переменила обличье: стала просто ужасающей, она теперь злобная великанша, и рот у нее — точно пещера, полная поросших мохом зубов. Серебряный браслет на запястье больше похож на связку человеческих черепов, а эта ее страшная юбка из сердец так и сочится кровью — на белом снегу словно полотнище красное расстелили. Вид у нее действительно был пугающий, и одновременно чувствовалось, что она сама чего-то боится. А мама у нее за спиной наблюдала за нами с какой-то забавной улыбкой на устах, словно знала обо всем этом гораздо больше меня…
Мама незаметно кивнула мне. И я снова произнесла те магические слова:
— Зози, что было в той черной пиньяте?
Зози в ответ как-то хрипло каркнула.
— Я думала, что мы с тобой друзья, Нану, — помолчав, сказала она нормальным голосом и вдруг опять стала прежней Зози, той давнишней Зози в леденцовых туфельках, алой юбке, с той же розовой прядью в волосах и с дешевыми разноцветными бусами на шее.
Она казалась такой настоящей, такой реальной, такой знакомой, что у меня защемило сердце. Мне больно было видеть ее такой печальной. И рука ее у меня на плече дрожала, и глаза ее были полны слез, когда она прошептала:
— Пожалуйста, Нану, о, пожалуйста, не заставляй меня говорить об этом…
Мама стояла шагах в шести от нас. У нее за спиной на площади виднелись Жан-Лу, Ру, Нико, мадам Люзерон, Алиса — и у всех цвета ауры сверкали, точно салют на 14 июля,[69] золотыми, зелеными, серебряными и красными огнями…
Я вдруг уловила в воздухе сильный запах шоколада; он как бы вытекал из распахнутой кухонной двери, и я сразу вспомнила тот медный котелок на плите, и тот парок, что вился над ним, умоляюще протягивая ко мне свои призрачные длинные пальцы, и тот голос, который я слышала почти наяву, голос моей матери, повторявший: попробуй, вкуси…
И я вспомнила, сколько раз она предлагала мне горячего шоколада, а я отказывалась. Нет, не потому, что я его не люблю, а потому, что я на нее сердилась — ведь она так сильно изменилась; а еще потому, что я обвиняла ее в том, что с нами произошло; и потому, что мне хотелось к ней вернуться, заставить ее понять: я не такая, как все…
И никакой особой вины Зози тут нет, думала я. Зози — это просто зеркало, которое показывает нам то, что мы сами хотим увидеть. Показывает нам наши надежды, то, что мы ненавидим, наши тщеславные мечты. Но если вглядеться по-настоящему, то ведь любое зеркало — это просто кусок стекла…
И я в третий раз очень ясно и отчетливо произнесла:
— Так что же было в той черной пиньяте?
ГЛАВА 16
24 декабря, понедельник
Сочельник, 23 часа 30 минут
И теперь я все это вижу так ясно, словно передо мной разложены карты Таро. Ту темную лавчонку, и черепа на полках, и маленькую девочку, и ее прапрапрабабку, что стоит рядом с нею, и на древнем лице этой старухи написана всепоглощающая алчность.
Я знаю, что и Анук тоже это видит. Даже Зози видит это теперь, и ее лицо продолжает меняться: оно становится то старым, то молодым, она превращается то в Зози, то в Королеву Червей, и рот ее кривится, выражая то презрение, то нерешительность, то неприкрытый страх. И теперь ей всего девять лет, это маленькая девочка в карнавальном костюме, с серебряным браслетом на запястье.
— Ты хочешь знать, что там было внутри? Ты действительно хочешь знать это? — спрашивает она.
ГЛАВА 17
24 декабря, понедельник
Сочельник, 23 часа 30 минут
Значит, ты действительно хочешь это знать, Анук?
Рассказать тебе, что я там увидела?
Ты спрашиваешь, что я ожидала увидеть? Сладости, наверное, или леденцы на палочках, шоколадные черепа, ожерелья из сахарных зубов — всю ту дребедень, которой обычно торгуют в День мертвых. Все это чаще всего и высыпается из расколотой пиньяты, точно темное конфетти…
Или, может, что-то иное? Что-то связанное с оккультными откровениями, некий намек на божественное присутствие, на потусторонний мир, возможно, некое свидетельство того, что мертвые по-прежнему среди нас — сидят с нами вместе за праздничным столом, беспокойные усопшие, хранители самой важной тайны на свете, которая однажды будет поведана и всем нам…
Разве все мы не хотим узнать ее? Поверить, что Христос воскрес из мертвых, что ангелы нас охраняют, что есть рыбу в пятницу — это священный обычай, а в иные дни — смертный грех, что отчего-то важно, если с небес падает мертвый воробей или разрушается башня, а может, и две, если исчезает с лица земли целая раса, уничтоженная во имя того или иного прихотливого божества или богини, которых с трудом можно отличить от целого сонма «истинных богов»? Ха! До чего же они все-таки глупы, эти смертные! Но самое смешное, что все мы глупы, глупы даже сами боги, ибо, несмотря на то что во имя этих богов уничтожены миллионы людей, несмотря на бесконечные молитвы, бесчисленные жертвы, непрекращающиеся войны и сомнительные откровения, — кто сейчас по-настоящему помнит старых богов: Тлалока, Коатликуэ,[70] Кецалькоатля и даже старую жадную Миктекасиуатль? Их храмы превратились в «наследие предков», их жертвенные камни повалены, их пирамиды заросли лесом — все кануло в вечность, как кровь в песок.
И разве нам есть дело, Анук, если через какие-то сто лет Сакре-Кёр превратится в мечеть, или в синагогу, или еще во что-нибудь подобное? Ведь к тому времени все мы станем песком, за исключением того единственного, который был всегда; того единственного, который строит пирамиды, возводит храмы, приносит жертвы, сочиняет изысканную музыку, отрицает логику, восхваляет смиренных и кротких, встречает души и ведет их в рай, диктует, что нам носить, карает неверных, рисует фрески в Сикстинской капелле, вынуждает молодых мужчин умирать за правое дело, с помощью пульта дистанционного управления заставляет играть оркестры, обещает так много, дает так мало, никого не боится и никогда не умирает, потому что страх смерти гораздо, гораздо сильнее чести, доброты, веры или любви…
Итак, вернемся к твоему вопросу. Что ты спросила? Повтори.
Ах да, насчет той черной пиньяты.
Ты думаешь, я нашла ответ у нее внутри?
Извини, дорогая. Подумай хорошенько.
Ты хочешь знать, что я увидела, Анук?
Ничего. В том-то все и дело. Большую жирную застежку-молнию.
Никаких ответов, ничего определенного, никакой выплаты долгов, никакой истины. Просто воздух, один-единственный хлопок зловонного воздуха вырвался из той черной пиньяты, точно утренний выдох человека, проспавшего тысячу лет.
— Самое худшее, Анук, — это ничто. Ни смысла, ни послания, ни демонов, ни богов. Мы умираем — и там ничего. Совсем ничего.
Она смотрит на меня своими потемневшими глазами.
— Ты ошибаешься, — говорит Анук. — Там что-то есть.
— Что? И ты действительно считаешь, что тебя здесь что-то ждет? Подумай хорошенько. Твоя шоколадная лавка? Тьерри вышвырнет вас на улицу к Пасхе. Как и всякий самодовольный человек, он мстителен. Через четыре месяца вы окажетесь там же, с чего и начали, все трое, без гроша в кармане и снова на дороге. Ты думаешь, с тобой останется Вианн? Не останется, ты и сама это понимаешь. У нее не хватает мужества даже самой собой стать, не говоря уж о том, чтобы быть тебе достойной матерью. Думаешь, Ру будет с тобой? Можешь на это не рассчитывать. Он из них — самый большой лжец. Попроси-ка Ру показать вам его судно. Попроси его показать это драгоценное судно…
Но я теряю ее, теперь я отчетливо понимаю это. Она смотрит на меня, и в глазах ее нет страха. Зато там есть нечто такое, что я даже определить не в силах…
Жалость? Нет. Она бы не осмелилась.
— Тебе, должно быть, очень одиноко, Зози.
— Одиноко? — зарычала я.
— Одиноко быть такой, как ты.
Я издала безмолвный вопль гнева. Это охотничий клич Ягуара, Черного Тескатлипоки в самом жутком его обличье. Но эта девочка и глазом не моргнула. Наоборот, улыбнулась и взяла меня за руку.
— Вон сколько сердец ты уже собрала, — сказала она, — а своего собственного сердца у тебя как не было, так и нет. Я тебе для этого понадобилась? Чтобы больше не быть такой одинокой?
