Шарль Левински - Геррон
— Философ, — ответил он.
Такого чувства юмора я от него не ожидал.
— Нет, серьезно. Мне интересно. Что вы делали, когда еще можно было что-то делать?
— Я и в самом деле был философом, — сказал он.
— Это не профессия.
— Моя жена тоже всегда это утверждала. Но мне платили за философствование. Я был завкафедрой в Праге.
— Вы профессор! — Я не смог устранить из своего тона невежливое удивление. Но Туркавка, кажется, не обиделся.
— Был, — сказал он.
— А теперь вы здесь смотритель туалета.
— Я просил такую работу. Она кажется мне подходящей.
И правда. Если присмотреться, я и впрямь мог бы представить его в аудитории. Так же как мог представить себе на сцене «камерного певца» из отеля «Адлон». Только тот, скорее всего, был парикмахером. Что-то вроде того. В отличие от господина Туркавки.
— Вы могли бы читать лекции, — сказал я. — Для Отдела организации свободного времени. Я замолвил бы за вас словечко перед господином Хеншелем.
Он отрицательно покачал головой:
— Это не соответствовало бы тому, что я представляю собой сегодня. Сегодня… — Он прервался, потому что как раз кто-то выходил из сортира. — Пожалуйста, мойте руки, — сказал он.
— Как это — не соответствовало? — нетерпеливо спросил я.
— Это вопрос логического мышления. Кто не принимает перемен, тот пытается сделать правильные выводы из неверных предпосылок. И приходит, естественно, к ложным результатам. Вы, например… — Снова мимо нас кто-то проходил. — Пожалуйста, мойте руки, — сказал Туркавка. — Пожалуйста, мойте руки.
— Так что насчет меня?
— Ну вот, господин Геррон, если сформулировать напрямую: вы все еще воображаете, что вы режиссер.
— Я и есть режиссер.
— Неправильная временна́я форма, — сказал господин Туркавка. — Вы им были. Это не одно и то же. Теперь вы нечто другое. Вольно или невольно, это не играет роли для определения. Я, к примеру, лишь старик, которого заточили в тюрьму. Больше от меня ничего не осталось. Арестант, больше ничего, который стоит рядом с бочкой воды и требует от людей, чтобы они мыли руки. Тут все соответствует. Арестанты не читают лекций.
— Я только что снимал фильм.
— Это ничего не доказывает, — возразил Туркавка. — Лев, который прыгает через обруч, уже не лев. Позвольте мне задать вам вопрос. Если бы вместо фильма вам приказали что-то другое — например, проползти на брюхе по улице, — вы бы это сделали?
— Чтобы не попасть в транспорт? Конечно.
— Разумное решение. Но вы бы из-за этого не дали себе определение ползуна на брюхе. Не в этом ваша сущность, как назвал бы это Аристотель. Вы определили бы себя как человек, который хочет жить дальше.
— Режиссер — это моя профессия!
— Было вашей профессией, — сказал Туркавка. — Пожалуйста, мойте руки. Вы путаете прошлое с настоящим, господин Геррон. Как это делают многие здесь, в гетто. Может быть, это и утешительно, но не разумно.
— Можно ли оставаться разумным, когда мир сошел с ума?
— Хороший вопрос, — сказал Туркавка. — Если рассматривать чисто теоретически. Но если анализировать содержательно…
Я вдруг рассмеялся. Потому что мне стало ясно, что господин Туркавка, господин профессор Туркавка, ведет себя ничем не лучше меня.
— Почему мы затеяли эти дебаты? — спросил я его.
— Без особых причин.
— Нет, господин Туркавка. Вы дискутируете со мной, потому что вы каждым своим аргументом доказываете себе самому, что вы все еще тот, кем вы, по вашему утверждению, уже не являетесь. То есть философ.
Он посмотрел на меня и улыбнулся. Нет, не улыбнулся. Осклабился.
— В самую точку, — сказал он. И потом: — Пожалуйста, мойте руки. Пожалуйста, мойте руки.
А мне уже снова понадобилось в сортир.
«581. Со средне близкого расстояния. Купальня на Эгере. Мужчина стоит на доске для прыжков и ныряет с двойным сальто».
— Уж извините меня, — говорит Якуб Лишка. — Я знаю, что прыжок выполнен нечисто. Голод выбивает меня из равновесия.
— Это ничего, — говорю я. — С нашего ракурса ошибки не видно.
Он был мне благодарен. Поднял вверх большой палец перед тем, как выпрыгнуть из кадра.
«582. Прыгун входит в воду. При монтаже в момент, когда брызги взлетают вверх, подклеить вывеску „Купальня“».
Вывески больше нет. Они разобрали декорации раньше времени. Вывеску бросили в тачку. А она нужна мне для монтажа. Для стыковки. Она является принадлежностью фильма. Нельзя сжигать ничего, что входит в состав фильма.
Ничего нельзя сжигать.
«583. Подвижная съемка. Снято с крыши репортажной машины и заканчивается на другой стороне купальни».
Люди должны оставаться в воде. Надо им это сказать. Снаружи торчат только головы. Только головы. Оставаться в воде, пока не кончится война. Русские уже в Брюсселе. Оставаться в воде. Иначе будет видно, что на них нет желтых звезд.
«586. С близкого расстояния. Снято с лодки: пловцы».
«587. С близкого расстояния. Вид с каменной лестницы: пловцы».
«588. С близкого расстояния. Вид сверху: пловцы».
Пловцы. Пловцы. Пловцы.
— Я утонула, — говорит госпожа Олицки. — Потому что на мне был чужой купальник.
— Садитесь к пишущей машинке, — говорю я. — У меня болит спина.
Стоя у меня за спиной, она кладет руки мне на плечи. Склоняет лицо над моей головой. На меня падают капли. Ведь она утонула.
— Ты такой трудолюбивый, — говорит она.
Она остригла волосы. Не спросив меня. Теперь они совсем короткие. Колючие.
— Вы ежик, — говорю я.
Когда она поворачивает голову, брызги летят во все стороны.
— Почему ты не закрыл окно? — спрашивает она. — Ты не заметил, что идет дождь?
— Я работаю, — говорю я.
— Ты становишься все рассеяннее.
Ольга. Конечно. Это Ольга.
Моя жена.
«593. Крупный план. Молоденькая девушка».
— Докуда ты дошел? — спрашивает она меня.
— До купальни на Эгере.
— Это далеко?
— Примерно середина, — говорю я.
Середина чего? Я забыл.
— Как твой живот? — спрашивает она. — Я принесла тебе твою порцию.
Она опоздала. Сцена в столовой уже смонтирована.
«Панорамная съемка. От буфета идут официантки с подносами и полными мисками, накрывают столы».
— Суп и клецка, — говорит она.
Она все путает.
«С очень близкого расстояния. Рука повара опускается в бочку и достает оттуда капусту, кладет в кастрюлю.
— Капуста, — говорю я.
— Сегодня нет, — говорит она.
— Помидоры, — говорю я.
„Трем девушкам на лежаках дают помидоры“. Уверен, что мы снимали эту сцену. Вначале был дождь, а потом он кончился, и тогда мы снимали. Девушки ели помидоры, и эсэсовцы ничего не могли с этим поделать. Потому что я так распорядился. Для фильма. Никого нет важнее режиссера. Никого.
— Твой суп остынет, — говорит Ольга.
Она не понимает, что мне нельзя мешать. Монтажный план должен быть готов. Туркавка тоже так сказал, а ведь он философ. „Монтажный план — это сущность, — сказал он. — Вообще самое главное“.
— У тебя жар? — спрашивает Ольга.
Нам надо заново отснять сцену в больнице. В новом составе. Госпожа Олицки вместо Герты Унгар.
— Герта Унгар утонула, — говорю я.
— У тебя жар, — говорит Ольга.
У акулы зубы-клинья. Директор старших классов Крамм пишет на доске. В эти великие времена. В твоей груди — звезды твоей судьбы. Ты должен стиснуть зубы, Валленштейн. Я не хочу идти к зубному врачу. Немецкий солдат не знает страха. Фельдфебель Кнобелох забыл свой текст. Струйка мочи течет у него из штанины. „Мания величия — это уже половина квартплаты за кумбаль“, — говорит он. Его зовут вовсе не Бертольт. Он только так говорит. Его зовут Ойген. Эту кучу дерьма не смог выгрести даже Гитлер. А как они, собственно, выгребают сортиры? Из них растут розы. Одну он подарил Ольге. У нее теперь кровь на руке. Я пожалуюсь Раму. „Господин директор старших классов“, — скажу я. Его зовут Геммекер. Он сумасшедший король и строит себе замок. Замок без ключа. Ключевой замок. Замковый ключ. Он едет на санях по озеру. В Кришт. Криииишт. Крииииишт. Наполеон родом из Браунау. Мы тут не в Криште. Мы в Амстердаме в Париже в Собиборе. Мы едем на поезде. Чух-чух, на поезде. У кого билетов нет, тот остается дома. Клопшток-штрассе, 19. Достать шток и отклопать тебя им. Мой брат создает звуковые эффекты в кино. Моего брата зовут Калле. Когда ему приходится смеяться, он вынужден кашлять, приходится смеяться, вынужден кашлять. Желтое облако. Сигарный дым. Это для мальчика вредно. Дедушка великан и не позволит собой командовать. Если он хочет умереть, то умрет. Опять будет погребение. Устраивать поминки. Кенигсбергский говяжий рубец. Говяжий рубец, всем конец, сопротивление бессмысленно. В восемь часов в Яичной башне. Черная комбинация. Ее дракон изрыгает огонь, но волос у нее больше нет. Она ежик, который в вечерний час выходит за мышами. Как будет глазунья по-французски? Анна-Луиза. Мне надо было выучить чешский. Иржи говорит по-чешски. VYNIKAJICI KVALITY. Заяц говорит по-чешски. Рябчик был фазан был рябчик был фазан de presse. Я оставил мои золотые часы. Вы не партиец, господин Хайтцендорфф. Униформа ему не к лицу. Сапоги под брюками. Все евреи покидают студию. Звезда на двери уборной. Дверь лишь нарисована, но в нее все равно можно пройти. Я разрешу вам пройти еще раз, но не сейчас. Я не должен с этим мириться. У меня есть друзья. Рюман играет с детьми Геббельса. В Испании, в Испании, где цветут герании. Но ресторан должны предложить вы. Снимите брюки. Это всего лишь Герсончик. Штаны долой. Вам повезло. Половина человека лучше, чем нисколько. Лора тоже так считает. Моя неотразимая Лорелея. Ее отец мясник, когда у него жар, его поносит. Так уж вышло. Буршатц дурацкая фамилия. Букет из колбас. Отто Вальбург плачет. Бледный как привидение. Я твое ночное привидение, твое любимое ночное привидение. Мы должны идти на цыпочках. Я разбужу тебя, если ты задремлешь. За сценой ходят на цыпочках. Не мешайте представлению. Иногда у них ломается нос. Он кривой, а почему? Потому что ангел сделал плинг. Плинг. Плинг. Плинг. Звонят в дверь, но мы не откроем. Никого нет дома. Никого. Я никто. Всем евреям надо носить второе имя — Никто. Никто должен носить второе имя Жидок. Меня зовут Геррон. Руководитель багажной службы. Голодающий. Сперва жратва, потом хорал. Господь Всевышний, мы славим Тебя. Борода наклеенная. Я носил ее еще задолго до того, как этот господин стал знаменит. Шекспира я никогда не играл. Собственно, его зовут Кохн, кохнее, наикохнейше. Конер отвезет меня в Америку. Там меня ждут. Veendam отходит из Роттердама. Рейс Голландия — Америка. Удобные каюты. Очень удобно. Там можно спать. Спать. Спать.
