Саша Саин - Приключения сионского мудреца
Вернувшись в Шаартуз и придя в отделение, узнал, что никто ещё не умер и результаты анализов из бактериологической лаборатории уже готовы. Раечка на меня смотрела перепугано, но как на волшебника, в тоже время: «У всех восьми больных с пневмониями — брюшной тиф! Что будем делать?!». — «У нас нет инфекционного отделения, — сказал зам. главврача больницы, — придётся вам лечить их у себя». — «Брюшной тиф в терапевтическом отделении лечить?!» — удивился я его беспечности. «А что делать?!» — ответил он. Всех «тифозников» разместил в двух отдельных палатах по 4 человека, изолировав их от остальных, насколько это было возможно. Обработка посуды, туалета — хлоркой. Сразу же отменил пенициллин, назначил левомецитин по одному грамму шесть раз в сутки.
Ещё одна новость произошла, на этот раз, приятная — «великий лежачий» больной — старик с опухолью, поднялся на ноги и стал ходить. Конечно, он ходил, как ходячий скелет, но всё же, сам ходил, к моей гордости и радости сына. На него все ходили смотреть, а также шептались в мой адрес, когда я проходил мимо, я это замечал. Больные кланялись в пояс, говорили: «Рахмат». Его сын забежал ко мне в ординаторскую и сунул в карман в этот раз 10 рублей. Интересно устроен человек: чем ты лучше, дают меньше! Что же теперь, по его логике, надо опять сделать хуже, чтобы больше давал? Так бы и сделали мои местные коллеги, да и, наверное, многие столичные. «Ладно, — подумал я, — если каждую неделю будет давать по 10 рублей, то всё равно будет больше, чем у той старухи из психушки! 10 да 15 свои доложу, вот и снова полечу в Душанбе». Впервые за всё время вечером сходил посмотреть вечерний Шаартуз. До сих пор времени не было, но потом стыдно будет сказать родным и близким: был в Шаартузе и ничего не видел, никаких памятников искусства, никаких музеев, да просто прекрасного ночного Шаартуза! В 6 часов вечера вышел из больницы и направился вначале в ближайший промтоварный магазин. Одноэтажное кирпичное здание, но не глинобитная мазанка, и «Магазин» написано. Увидел весь скудный набор, состоящий из калош, тюбетеек, чапанов, таджикских национальных платьев, а также зимних кроличьих шапок и зимних пальто с каракулевыми воротниками. «А это зачем здесь?! Что, зима -30? Да нет, +30! А в Бердичеве нет зимних шапок, и у украинцев мозги замёрзли! А здесь, наверное, сварились?!» — поговорил я сам с собой. Я понял, что в этом магазине, да и вообще, если есть другие в Шаартузе, нечего купить, если только ненужные калоши и тюбетейки. «Салям алейкум! — вышел мне навстречу продавец. — Ти в болниц у нас работаш, да?». — «Да», — удивился я, откуда такая осведомлённость. «Заходи ки нам, чито нужна скажи?!». — «Одежда», — улыбнулся я. — «Какой — напши, достаним!». — «Вот уважение, не успел и двух недель отработать — и уже известность, благодатный край! Бахча — пожалуйста! Одежда — пожалуйста! В гости — пожалуйста, машина, дом! Вот где надо жить, а не в Душанбе, где высокая конкуренция на каждую штанину, на каждую пару туфель! Там за всю жизнь мало кто будет тебя знать, а здесь — за неделю!» — отметил я про себя. Прошёлся по улицам городка уже как хозяин — «человек проходит как хозяин необъятной Родины своей» — и сразу почувствовал себя Василием Лебедевым-Кумачом!
Райцентр был карликовым, уродливым посёлком, состоявшим в основном из глинобитных мазанок. Как будто архитектором здесь была старуха, у которой снимали квартиру около тюрьмы. Пыль, жара, выжженная солнцем за лето, редкая растительность. Но в центре — маленький парк культуры и отдыха и, соответственно, маленький Ленин. И парк имени Ленина. Похоже, Владимир Ильич любил культурно отдохнуть. Все парки культуры и отдыха носят имя вождя. Этот парк больше напоминал «скверный скверик», по классификации брата, или маленький зооуголок, размером 20 на 20 м., примерно. Перекошенные скамеечки, посредине — заасфальтированная площадка 5 на 5 м., ограждённая штакетником. Здесь, очевидно, и происходили массовые гулянья и национальные пляски. В центре «скверного скверика» стоял маленький таджик в кепке, который при ближайшем рассмотрении оказался Лениным! Это было написано на плите. Весь памятник примерно был 1,60 м. ростом, ниже меня. В темноте его вполне можно было принять за клинического ординатора из Душанбе и расшибить себе голову. То, что Ленин здесь на таджика похож, то в Туркмении он, скорее всего, похож на туркмена — профессора с кафедры хирургии. На Украине Ленина рисовали похожим на хохла, наевшегося от пуза сала — краснощёкого, довольного, что из Украины родом! Интересно бы посмотреть на Ленина в Еврейской автономной области — Биробиджане. Ещё из достопримечательностей была «избушка на курьих ножках», покосившаяся глинобитная мазанка с маленькими окошками, на ней было написано: «Сартарошхона» — «Парикмахерская». Там действительно стригли, но не Баба-Яга, а похожий на Кащея лысый таджик. Он и клиентов тоже делал «под себя», стриг под машинку, под тюбетейку. Больше ничего привлекательного в посёлке не было: узкие улочки, глинобитные избушки, редко прерывающиеся кирпичными, где было написано, столовая это или магазин. Конечно, городок не для гуляний, но зато для благополучной, скучной жизни. Вернулся в больницу уже через час, примерно, гуляния — на больше не хватило. «Ты где был, дарагой? — позвонил Мансуров. — Я тебе уже четвёртый раз звоню! Сейчас за тобой заедем, поедем в гости к землякам, к моей родне». — «У тебя здесь родня есть?!» — удивился я. У меня она только в Душанбе и в Бердичеве была, и то, только отец, мать и брат были роднёй. «У меня родня везде есть!» — гордо ответил Мансуров. «И в Москве?» — спросил я, чтобы поставить его в тупик. «Если в Москве есть узбек, значит это моя родня!» — вновь гордо ответил он. В отличие от него, я не мог сказать: «Где есть начальник тюрьмы — еврей, значит он моя родня!» — этот считал, что родня те, кто из одного котла разными ложками едят. Несколько другой подход, чем у сестры моей бабушки Фани, для которой самый важный признак: «Те, кто дружно живут — родня»! Для начальника тюрьмы важно было: «Все, кто дружно жуют — родня!». Родня Мансурова жила поскромнее хирурга: ели меньше и пили меньше, зато не отвезли купаться на «святое озеро» Чили Чор Чашма! Живот не раздулся, и вернулись рано «домой» — я в больницу, а Мансуров в поликлинику, где он получил один из кабинетов под жильё. Был час ночи, больные мирно — кто спал, а кто не спал, но в отделении было спокойно, и я лёг спать. В 8 утра, как ввёл в правило, провёл утреннюю пятиминутку. Чувствовалось, такое правило удивило коллектив, они не привыкли к такому порядку, другое дело, принести «чой» врачам. Но чтобы больных обсудить, доложить — такой проблемы не было. Врачи были «сами по себе», и больные были «сами по себе», но арбузы, плов и прочие «дары природы», как положено — «вынь да положь» в ординаторскую! Врачи — начальники, их надо кормить и не злить. А я был для них какой-то непонятный, хотя и помогал больным, но чужой.
Через 3 дня у тифозных больных на фоне левомицитина стала постепенно снижаться температура, вначале до 39, затем 38, а сегодня она уже была 37,5.
Больная с ревматоидным артритом стала двигаться, вставать с постели, припухлость суставов уменьшилась. «Паедим на мой база!» — предложил довольный муж. «Позже, — сказал я, — я вам сам скажу», — ведь надо было ещё денег достать. С одной стороны, я был рад, что моя первая врачебная практика здесь была успешной, с другой стороны, я понимал, что моему успеху «обязан» местным врачам. Больные были запущены — нелеченные, и поэтому улучшение было так заметно. Ребёнок растёт быстрее взрослого, а взрослый может даже начать уменьшаться. «Когда я достигну заметного улучшения в состоянии у больных, и у некоторых из них произойдёт вновь закономерное ухудшение, то они будут уже разочарованы», — подумал я про себя. Но это уже проблема хронических больных, а здесь все больные были «острые». До «постарения» здесь никто не доживает, до хронической стадии тоже — все умирают в острой! И в этом особенность местной медицины. «Больных доведу до улучшения, а затем уеду, эти люди обречены! — понимал я. — Самая большая заслуга медицины — это наличие хронических больных, которые доживают до старости. В любом случае этих восьмерых, с т. н. пневмониями, я спас! У них не было шансов выжить на пенициллине. Приехал бы я позже сюда на неделю, то они бы умерли от перфорации кишечника, перитонита, сепсиса. Им бы всем посмертно поставили диагноз стафилококковой пневмонии или, скорее всего, долго не мудрили и поставили: „пневмония, лёгочно-сердечная недостаточность“. Умерших никто бы не вскрывал. Во-первых, не уверен, есть ли в районе паталогоанатом. А во-вторых, среднеазиаты и в Душанбе доцента Грызлова удовольствия лишают — еще „живые трупы“ крадут из отделения, а в Шаартузе — тем более. Больных чаще всего забирают домой умирать или, если умерли в больнице, то тут же забирают — нужно успеть похоронить до захода солнца».
