Уильям Бойд - Нутро любого человека
ЛМС подсчитал, что сможет с относительным удобством жить в „Пяти кипарисах“ на 2000 фунтов в год — и эта жизнь будет в любом случае куда более приятной, чем та, которую он вел бы на Тарпентин-лейн. В дальнейшем выяснилось, что сдавать „лачугу“ в июле-августе не составляет никакого труда — постояльцы возвращались сюда год за годом. Он завел кошку (чтобы справиться с водившимися в доме мышами), которую назвал „Ходжем“, и собаку (кобеля, на три четверти бигля, на одну спаниеля) — для охраны и для компании, — получившую, по очевидным причинам, имя „Боузер“.
Тихо обосновавшийся в „Пяти кипарисах“, ЛМС стал вскоре хорошо известен жителям Сент-Сабин. Близость деревни позволяла без труда добираться до нее пешком, что он часто и делал, придерживаясь того мнения, что прогулка — лучшее в его преклонные лета упражнение. По рыночным дням, то есть каждую среду, он приезжал туда на своей мотоциклетке и набивал седельные сумки провизией на всю следующую неделю.
ЛМС благоразумно дал понять местным жителям, что трудится над большим романом („Октет“), полагая, что это избавит его и от случайных визитеров, и от вопросов о том, чем он занимается. Его двоюродная сестра Люси Сансом каждый год, в конце мая, приезжала к ЛМС, чтобы провести с ним две недели отпуска. Она неизменно останавливалась в „лачуге“, и нередко эти двое в течение целого дня ни разу друг друга не видели, — пока не встречались перед ужином за аперитивом: ситуация, которую оба находили идеальной.
Несмотря на свое полу-затворничество, ЛМС быстро обзавелся обширным кругом французских знакомых, услужливых, всегда готовых прийти на помощь, в немалой мере облегчавших бережливую жизнь, которую он вел в сельской Франции.
Записи во французском дневнике делались от случая к случаю, они не датированы, порою создается впечатление, что проходили месяцы без появления новой. События, связанные с мадам Дюпети имели место в основном между 1986 и 1988 годами.
–Из всей древесины, какую я сжигаю в моем очаге, хуже всего принимаются вишневые поленья. Крепкое вишневое полено сопротивляется пламени почти так же, как бетон. Следующим по невозгораемости стоят кедр, дуб и ильм. Замыкает перечень сосна, которая сгорает слишком быстро и оставляет массу пепла. Ни одна из этих пород искрами не плюется, зато акация совершенно ужасна. Вскоре после переезда сюда я совершил ошибку — разжег в очаге поленья акации. Когда они занялись, из очага понеслись такие звуки, точно в нем-то и находится центр Бейрута, — беспорядочная пальба. Потом оттуда полетели схожие с трассирующими пулями на излете маленькие угольки. В конце концов, мне пришлось вылить в очаг ведро воды, отчего комната наполнилась влажным серым дымом. Больше ни-ни.
Читаю „Аду“ Набокова: книгу местами блестящую, но вызывающую недоумение — впавшая в буйство idee fixe[232], которая оставляет дружественно настроенного читателя плестись в ошеломлении где-то далеко позади. Должен сказать, что, как приверженец стиля — слово не очень верное, на деле тут просто должен стоять какой-то синоним индивидуальности, — ВН с его манерной искусностью, с нежеланием позволить спящему слову мирно спать и дальше, все больше и больше обретает в этой книге сходство с автором, скорее пораженным нервным тиком, чем наделенным естественным, индивидуальным голосом, пусть голос его и остается звучным и сочным. Нарочитое изобилие, украшения ради украшений понемногу начинают утомлять и тебя одолевает желание увидеть простое, изящное повествовательное предложение. Вот в этом-то вся и разница: в хорошей прозе точность должна неизменно торжествовать над украшательством. Намеренная усложненность это знак того, что стилист достиг фазы упадка. Нельзя каждый день питаться только икрой и паштетом из гусиной печенки: иногда все, чего жаждут твои вкусовые окончания, это простая тарелка чечевицы, пусть даже ее приходится добывать в Пюи.
Норберт отвез меня в ВсЛ [Вильнев-сюр-Ло], где Франсин с обычной ее бесстрастной учтивостью приняла меня в своей переполненной безделушками квартире. Мы выпили по стакану вина и прошли в спальню. Увы, я кончил всего через несколько секунд. Она омыла меня в биде — мне это всегда очень нравилось, — потом мы с полчаса пролежали в постели, ожидая, не встанет ли у меня снова. Не повезло, вследствие чего она перед моим уходом быстренько обслужила меня ртом. 500 франков — и каждый их медный сантим не потрачен впустую.
[Норберт это Норберт Коин, водивший в Сент-Сабин такси и машину скорой помощи, первый местный друг и помощник ЛМС. В начальные годы своей жизни здесь ЛМС, по рекомендации Норберта, каждые два-три месяца посещал эту скромную домашнюю хозяйку и по совместительству — проститутку.]
Странное предвечернее небо — набитое тучами, мятыми, сбившимися в груду, подобно серому холсту или камче — а потом, когда начинает садиться солнце, свет словно проливается через их складки, пропитывая тучи яростным золотым сиянием.
Приятное удовлетворение от того, что живешь в республике. Вызвал сегодня водопроводчика — починить в лачуге сломавшийся туалет. Мы обменялись рукопожатиями, называя друг друга „месье“ и каждый пожелал другому приятного дня. Он познакомил меня со своим двенадцатилетним сыном. Снова рукопожатия. А в конце дня заглянул ко мне, сказать, что все в исправности. Мы выпили по стакану вина, поговорили о погоде, о имеющихся в этом году видах на приличный урожай винограда, о расплодившихся в окрестностях лисах. Затем я снова пожал руки ему и его сыну. И пожелал им доброй ночи и „bon route[233]“.
Вчера уехала Люси — Норберт отвез ее в Тулузу, оттуда она полетит самолетом. Спросила, нельзя ли на следующий год привезти с собой друга, я сказал, конечно. Люси грузна, краснолица, но со здоровьем у нее, похоже, все в порядке, — в достаточном, чтобы продолжать курить в ее семьдесят лет. Настояла на том, чтобы заплатить мне 200 фунтов. Ее друг — женщина, заверила она.
Всеобщее изумление в деревне: в публичной библиотеке Монкю обнаружился старый экземпляр „Les Cosmopolites“. Так этот старикашка из „Пяти кипарисов“ и в самом деле писатель. Книга ходит теперь по рукам, а люди взирают на меня, как на святые мощи.
Сегодня вечером небо перед самым наступлением темноты окрасилось в тона мальвы, блестяще уравновешенные тем, что можно назвать лишь полоской фисташковой зелени. Я могу привести имена множества абстрактных художников, которые ухватились бы за возможность повторить такое сопоставление — через несколько секунд исчезнувшее. Все „шоковые“ эффекты столетия абстрактной живописи с самого начала времен преспокойно воспроизводятся природой то там, то сям. Прогулялся со стаканом вина под деревьями парка. Боузер, что случается с ним нечасто, сопровождал меня, но при этом держался на уважительном расстоянии, словно желая присматривать за мной, но не желая мешать ходу моих мыслей.
Тень вокруг дома так густа, что в жаркий день вступить в нее с освещенного солнцем места все равно что войти в темный погреб. Помню, месье Полле советовал мне срубить половину деревьев. Слава Богу, хвойные тут отсутствуют (кипарисы не в счет), — они напоминали бы мне о крематории — мрачные ассоциации с „Долиной Патни“ и похоронами Глории.
Серебряная годовщина свадьбы месье и мадам Мазео [держателей минимаркета]. Я приглашен на „коктейль“ в „Кафе де Франс“, — своего рода честь, я полагаю, — наверное, это Норберт расстарался (Люсетт Мазео приходится ему сестрой). Когда мы пили за здоровье смущающейся четы, я вдруг сообразил, что все они — эта семья, их соседи и родственники — и есть новый мой круг друзей, моя новая tertulia. Норберт, разумеется, и Клодин [его жена]; Жан-Робер [Стефанелли, помогавший ЛМС с садом]; Анри и Мари-Тереза [Гроссолейл — владельцы „Кафе де Франс“]; Люсьен и Пьеретт [Горсе — фермеры, ближайшие соседи ЛМС]. Кто еще? Полагаю, к ним можно добавить Янника Лефрер-Бруно [местный дантист, мэр Сент-Сабин] и Дидье Руасанссака [врач]. Я ощущаю себя посрамленным простым гостеприимством, которое получил здесь, и гадаю, встретился бы с таким же дружелюбием пожилой француз, решивший, уйдя на покой, осесть в Уилтшире, Йоркшире или Морейшире? Возможно. Возможно, люди повсюду добрее, чем внушают нам карты мира. Мы пили виски, ели печеньица с сыром. Выпили по несколько раз за здоровье каждого из присутствующих. Моему новому роману от души пожелали успеха, и я впервые за многие годы ощутил себя по-настоящему счастливым. Такие мгновения следует запоминать и записывать. По жизни в Англии я совершенно не скучаю — мне и понять-то трудно, как я сумел выжить там после Нигерии. Как называл Лэрри Даррелл эту страну? „Пудинговый остров“. Ни малейшего желания снова когда-нибудь вернуться на Пудинговый остров я не испытываю. Quod sit, esse velit, nihilque malit [Который хочет быть тем, что он есть, и не хочет ничего другого?] Важно помнить об этом, когда все случится.
